А. Е. Писарев
Московские стрельцы первой половины XVII – Начала XVIII века. «Из самопалов стрелять ловки»
Случалось, что не только рядовые стрельцы, но даже стрелецкие головы пренебрегали службой ради личной выгоды. Афанасий Левшин был уличен в приеме взяток за людей, которых набирал для зачисления в московские стрельцы в 1660 году. Среди документов Приказа Тайных дел хранилась роспись: «…хто имяны, по выбору Офонасия Левшина, в Кевроли и в Мезени в стрельцы взяты, и от скольких семей и с кого имяны он Офонасей посулы имал…»[87]. Во время похода 1673 г. под Азов голова Г. Козлянинов явился объектом жалоб о бесчестье и оговоре со стороны московского стрелецкого полуголовы Ипатия Вешкова. В своей челобитной И. Вешков указывал, что «он, Гарасим, ево приказу стрелцов бьет и он, Гарасим, ево (Ипатия. – А.П.) бранил матерно и называл сынчишком боярским и поповым сыном и небылицей», «от стрелцов ево приказу посулы имал…» (т. е. за взятку не брал стрельца в боевой поход, оставлял в Москве), «пил и бражничал и табак и вино…»[88]. Судя по этой челобитной, Г. Козлянинов был переведен в московские стрелецкие головы из Новгорода, и «старослужащие» московские стрелецкие офицеры относились к нему достаточно неоднозначно. Помимо полуголовы Вешкова, у Козлянинова был конфликт и с головой М. Сипягиным и полуголовой В. Волжинским. Г. Козлянинов вскоре был отстранен от должности и отдан под суд. Возможно, сыграли роль обвинения в «пьянстве табаком» и взятии «посулов». За «бесчестье» наказание не могло быть таким серьезным[89].
Практика откупных выплат, при которых не желавший идти в опасный поход стрелец откупался от своего начальника деньгами и сказывался больным, не была широко распространена, но подобные случаи дьяки Приказа Тайных дел вскрывали регулярно. Немаловажно, что царская администрация, жестко каравшая пойманных ловкачей, во многом закрывала глаза на подобные факты при условии незыблемости стрелецкой верности присяге.
д) Происхождение – самое условное из всех морально-этических требований, которым должны были соответствовать московские стрельцы в последней трети XVII в. А. В. Чернов писал, что «основным источником пополнения стрелецкого войска была семья…»[90]. Вопрос комплектования московского стрелецкого корпуса будет рассмотрен ниже, в данном случае важно учесть то обстоятельство, что случаи экстренного пополнения личного состава московских стрельцов не были редкостью. Благодаря практике пополнения потерь за счет перевода на службу в Москву лучших стрельцов городовых приказов, а также за счет зачисления в московские стрельцы лучших солдат из полков «нового строя» в ряды московских стрельцов в строю московских приказов могли оказаться люди практически любого сословного положения и самой причудливой судьбы. Так, среди московских стрельцов, раненных при взятии шведской крепости Динабург в 1656 г., числился некий «Петрушка Артемьев из города Колпина»[91]. Возможно, что Семен Полтев, голова того приказа московских стрельцов, где служил этот человек, принял его на место выбывшего по болезни или по другой веской причине стрельца. Подобные факты нашли отражение даже в публицистике XVII в. – «сказание о Савве Грудцыне»[92], где главный герой уходит из родительского дома, попадает в солдаты, а позже, за умение и верную службу, его переводят в московские стрельцы.
Возможно утверждать, что единственным ограничением по происхождению, которое препятствовало зачислению именно в московские стрельцы, было иноземное происхождение в первом поколении. Случалось, что иностранцев зачисляли в городовые стрельцы: «в 1646 г. в Новгород была послана грамота князю Семену Урусову, «а велено иноземцев, которые молодые люди и обычных отцов дети, приверстати в убылые стрельцы…»[93]. Иностранцев зачисляли и в Выборные полки «нового строя». Более того, в первоначальных штатах Выборных солдатских полков была «желдацкая рота» – отряд польских и литовских жолнеров из гарнизона Старого Быхова, в 1654 г. перешедшего на российскую службу[94]. Фактов прямого верстания иностранцев в первом поколении в личный состав московских стрелецких приказов до настоящего времени не обнаружено, хотя потомки иноземцев встречались и среди командного состава, например, в 1678-79 гг. белгородским стрелецким приказом с правами московского командовал Кондратий Кром[95], в нач. 80-х гг. один из приказов возглавлял Тихон Гундертмарк[96]. В 1689 г. головой Стремянного приказа был Иван Цыклер[97].
Вопрос об обязательном православном вероисповедании при верстании в московские стрельцы, судя по данным источников, не стоял, т. к. «новиков» иной веры просто не было. Даже в полках «нового строя» во второй половине XVII в. иностранцы-иноверцы (католики и протестанты) занимали только офицерские должности, младший командный состав (сержанты и капралы) целиком состоял из православных подданных русского царя.
Таким образом, на основании данных источников возможно заключить, что основными морально-этическими требованиями, которые царь и воеводы предъявляли к боеспособности московских стрельцов, были верность присяге и стойкость при любых обстоятельствах. Все остальные требования имели второстепенный или условный характер.
1.2. Профессиональные требования
Профессиональные требования, обязательные для московских стрельцов, сводились к стандартной формуле «наказов» стрелецким головам: «чтобы были… из самопалов стрелять горазды…», чтобы «солдатский бой был заобычай (т. е. хорошо умели «биться солдатским боем» – вести из мушкетов четкий и меткий огонь залпами. – АП.)»[98], «а головам стрелецким стрельцов потому ж велеть смотрить и ружья у них досматривать почасту ж, и чтоб они, стрельцы, к стрельбе и всякому ратному строю были навычны и к походу и к бою всегда были наготове…»[99]. Возраст большого значения не имел. Во многом это определялось тем, что московские стрелецкие приказы были частями, находившимися в постоянной боевой готовности.
«Солдат гвардии или стрелец» – изображение московского стрельца из альбома иллюстраций к запискам австрийского посла Августина фон Мейерберга. (Малов А. В. Московские выборные полки солдатского строя в начальный период своей истории. 1656–1671 гг. М.: «Древлехранилище», 2006. С. 408–409.), фрагмент.
Вопреки устоявшемуся стереотипу, обученный стрелок мог вести огонь из фитильного или кремневого мушкета со скоростью три выстрела в минуту[100]. Для производства выстрела согласно уставу «Учение хитрости ратного строя пехотных людей» требовалось выполнить 46 манипуляций с мушкетом[101]. Чаще всего эта информация принимается исследователями как данность, хотя «Учение…» не столько устав в собственном смысле этого слова, сколько сборник переводов и рекомендаций «яко луче и угожее зделать надлежит». В частности, «Учение…» дословно повторяет за своим первоисточником, уставом И. Вальгаузена Kriegsgefar zu Fuss, что мушкетер при стрельбе должен использовать подсошек-форкет, снимать шляпу и т. д. В наши дни был предпринят практический опыт по ведению стрельбы согласно «Учению…» из массогабаритного макета голландского фитильного мушкета 40-70-х гг. XVII в.[102] Опыт показал, что для успешной стрельбы московскому стрельцу было достаточно выполнять не все 46 рекомендованных, а только 20 действительно необходимых при стрельбе манипуляций[103]. При этом голосом или сигналами музыкальных инструментов подавались всего четыре команды: «Полку сыпь!», «Заряжай!», «Фитиль крепи!», «Прикладывайся! (Кладсь!)/Пали!»[104]. Опыт также показал, что уже после месяца регулярных тренировок «мушкетного рукохватания» стрелец мог делать требуемые три выстрела в минуту. Подобная скорострельность считалась более чем достаточной для гладкоствольного оружия вплоть до конца эпохи Наполеоновский войн.
Помимо умения стрелять, от рядового стрельца требовалось умение работать в строю, т. к. один стрелок на поле боя XVII в. никакой тактической ценности не имел, какой бы меткой ни была его стрельба. Выполнить поставленную задачу было способно только целое подразделение – тактическая единица, активные части которого – рядовые стрельцы, урядники, пятидесятники, сотники и старшие офицеры – могли действовать как единый механизм. Судя по данным источников, минимальной тактической единицей в московском стрелецком корпусе в 50-е гг. XVII в. считался весь приказ (1000 чел.), а в 60-е – начале 70-х гг. – только сотня. Отписки воеводы Ю. А. Долгорукого и наказные памяти чиновникам различного ранга 70-х гг. дают основание утверждать, что за три десятилетия в московском стрелецком корпусе произошли изменения в требованиях к величине минимальной тактической единицы: «И по тем государь вестям послал я… полуголову Семена Остафьева, а с ним 5 человек сотников да 600 человек московских стрельцов, выбрав из шти приказов по сту человек…»[105], «…велено быть на ево государевой службе в городех. В Танбове полуголове московских стрельцов Григорью Салову, а с ним сотником 2 человеком да московским стрелцом 207 человеком. На Воронеже и на Коротояке сотником 2 человеком, а с ними московским стрелцом по 100 человек в городе…»[106]. Следовательно, стрелец должен знать и уметь выполнять все основные перестроения в составе сотни, знать свое место в ряду и шеренге и при этом уметь стрелять метко и без осечек. Для улучшения качества подготовки командование организовывало тренировки стрелецких приказов под руководством опытных инструкторов. А. В. Чернов утверждал, что московские стрельцы не желали ходить на стрельбы и тактическую учебу: «Чтобы поднять боеспособность стрельцов, правительство намеревалось обучить их «солдатскому строю», но эти попытки вызвали массовое недовольство и протесты стрельцов. Перечислив свои служебные обязанности и заслуги, стрельцы указывали в челобитных, что они кормятся ремеслами и промыслами, и в заключение заявляли, что в солдатском ученье они погибнут и промыслы забросят. Правительство уступило, и стрельцы были избавлены от военного обучения»[107]. Историк распространил данные одной челобитной стрельцов приказа Головленкова, датированной 40-ми гг. XVII в., на всю вторую половину столетия. В. Волков привел в своей работе убедительные доказательства того, что военное обучение и тренировки московских стрелецких приказов носили регулярный и обязательный характер: «наказные памяти» о выплате жалованья иностранным инструкторам упомянутого приказа Головленкова и о просьбе подвоза боеприпасов для учебных стрельб в этот приказ[108]. Оба приведенных Волковым документа датированы более поздним, чем упомянутая челобитная, временем. Упоминания о боевой учебе и тренировках московских стрельцов содержатся и в источниках 60-х и 70-х гг. XVII в. В битве при Басе «Борисова приказу Бухвостова ранен капитан, что дан для ученья стрельцов, Михайло Горзин…»[109]. Очевидно, что стрельцы проходили регулярные тренировки даже на войне. Патрик Гордон вспоминал, что обучал приказ Никифора Колобова, сформированный из солдат «нового строя»[110]. По данным Гордона, такие тренировки носили регулярный характер. Таким образом, можно утверждать, что царская администрация организовывала регулярное воинское обучение московских стрелецких приказов.
Помимо требований умелой стрельбы, царь Алексей Михайлович особенно подчеркивал, что одним из главных требований к боеспособности стрелецкого и вообще пехотного подразделения является навык стойкой стрельбы: «и полковником и головам стрелецким надобно крепко знать тое меру, как велеть запалить, а что палят в двадцати саженях, и то самая худая боязливая стрелба, по конечной мере пристойно в десять сажень, а прямая мера в пяти и трех саженях, да стрелять надобно ниско, а не по аеру…»[111]. Во время решающей битвы за Симбирск в 1671 г. московские стрельцы и солдаты «выборных» полков настолько близко подошли к боевым порядкам разинцев, что «люди в людех мешались и стрелба на обе стороны из мелково ружья и пушечная была в притин»[112]. При этом стрельцы и солдаты не отступили, а наоборот, усилили натиск. Аналогичный случай имел место в битве за Стрельникову гору во время Второй Чигиринской кампании 1678 г. Патрик Гордон со слов очевидцев так описывал это событие: «В таком порядке они (русские. —А.П.) наступали; перед каждым пехотным полком везли полевые орудия и рогатки… стрелецкие приказы… овладели холмом слева. Стрельцы же, заняв верную позицию, оградились рогатками и имели много полевых орудий, кои разряжали беспрерывно, и вынудили (турок) держаться подальше…»[113]. Остаться на своем месте в строю и шеренге под плотным вражеским огнем, видеть убитыми и ранеными своих товарищей, а часто – прямых родственников, испытывать страх смерти и при этом продолжать совершать перестроения и вести огонь из мушкета были способны только очень стойкие и хорошо обученные воины.
Интересно, что штатное вооружение московских стрельцов было рассчитано именно на эффективный залповый огонь. Из всех моделей мушкетов середины – второй половины XVII в. только образцы, оснащенные фитильным замком, позволяли сделать синхронный выстрел. Кроме того, фитильный замок имеет простую конструкцию, что является преимуществом при ремонте. Такой замок небезопасен при обслуживании, поэтому вести огонь из фитильного мушкета без вреда для здоровья может только хорошо обученный воин. Некоторые исследователи полагали фитильные замки архаичными и упрекали московских стрельцов в «оружейном консерватизме»[114]. Однако такая «архаика» была следствием стремления обеспечить максимальную четкость залпового огня в рамках доступных технических средств и возможностей. Кремневые замки, в силу несовершенства конструкции, залповый огонь вести не позволяли. В середине XVII столетия во Франции был разработан кремневый батарейный замок, в котором удалось найти техническое решение для этой проблемы. Такой замок сокращал время перезарядки мушкета и был более безопасным для стрелка. По данным С. Л. Марголина, исследовавшего описи вооружения московских стрелецких приказов, сданного за ненадобностью в белгородский арсенал в 1679 г., среди военного имущества числились мушкеты как фитильные, так и кремневые, и большое количество мешков с запасными кремнями[115]. Очевидно, московские приказы наряду с проверенными фитильными мушкетами получали и новые кремневые с усовершенствованными батарейными замками, что увеличивало скорострельность подразделений.
Основная нагрузка при таком стиле ведения боевых действий ложилась, по-видимому, на средний и младший командный состав – сотников, пятидесятников, десятников и урядников. Уровень боевой подготовки полковников – голов – мог быть разным. Среди них могли быть профессиональные военные, такие как Василий Пушечников, командир 8-го приказа, прошедший с ним с 1656 г. до 1678 г. через все войны и походы, неоднократно принимавший на себя общее командование в ходе боя. Например, в 1660 г. Пушечников со своим приказом пришел в село Бешенковичи и «стал обозом, и того ж часу пришли на него, Василья, литовские люди Сапегина войска полковник Кмитич со многими людьми и учали на обоз приезжать всеми людьми и напусков де конных было до вечера с десять, и милостью Божией… от обозу отбили… С часу шестого ночи или болыпи и напуски де и бои жестокие были, и милостью Божией… обозу не разорвали и их (литовских воинов. – А.П.) от обозу отстрелили и с полуночи (литовцы) приступать не почали, потому что людям их на приступе великую шкоду учинили, а до самого дня около обозу ездили и ему уграживали…»[116]. Но встречались и такие фигуры, как Герасим Козлянинов, арестованный и разжалованный за кутежи, драки с офицерами своего приказа и использование личного состава в корыстных целях[117]. Голова 13-го московского стрелецкого приказа, Никифор Колобов, по словам П. Гордона, вообще не имел никакого представления о командовании пехотным подразделением, но был доверенным лицом И. Милославского – тестя царя. А. С. Матвеев, «собинный друг» царя Алексея Михайловича, почти четверть века был головой и полковником стрелецкого приказа, сначала приказа «второго десятка», а потом престижного – третьего. Матвеев бывал в походах, командовал приказом лично, но с возрастом и появлением у него новых званий и боярского чина он был номинальным командиром, все командные функции осуществляли его офицеры – полуголовы и сотники. В целом такое положение дел соответствовало нормам европейских пехотных уставов XVII в. и боевой практике московских стрелецких приказов. Как показали события Тринадцатилетней войны и особенно подавление восстания Степана Разина, московские стрелецкие приказы действовали полным составом только в случае крупных полевых операций, заканчивавшихся масштабными сражениями. Воеводы старались максимально аккумулировать свои силы для решающей битвы, поэтому московские стрелецкие приказы и выступали целиком: «В нынешнем во 178-м годе августа в 2 день великий государь царь и великий князь Алексей Михайлович… указал быть на своей великого государя службе з боярином и воеводою со князем Юрьем Алексеевичем Долгоруково головам московских стрельцов Федору Головленкову, Василью Пушечникову, Тимофею Полтеву, Петру Лопухину, Григорью Остафьеву, Луке Грамотину с приказы…»[118], «И я холоп твой Юшка послал на тех воровских казаков товарыща своего околничьего и воеводу князя Костянтина Осиповича Щербатово а с ним твоих великого государя ратных конных сотенных людей и голов московских стрельцов Тимофея Полтева, Петра Лопухина с их приказы и с пушки…»[119]. Гораздо чаще для выполнения различных мелких операций по обнаружению и уничтожению малых конных и пеших групп противника выделялись сводные отряды из кавалерии и пехоты. Кавалерийскую часть составляли рейтары и поместная конница, пехотную – отдельные сотни московских стрельцов с артиллерией: «Да московских стрельцов полуголову Парфенья Шубина, а с ним разных приказов сотников 9 человек да стрелцов 1000 человек с пушки…»[120]. Таким образом, отдельным сотням приходилось выполнять тактические задачи как в составе сводных отрядов, так и своими силами, т. е. стрелецкая сотня являлась основной тактической единицей стрелецкого приказа. Ответственность стрелецкого сотника была крайне велика. Он должен был быть хорошим полевым командиром с тактическим глазомером, рачительным хозяйственником и ловким политиком. Отсутствие этих качеств могло привести к гибели как самого сотника, так и всего подразделения.
Судя по данным документов, царь и командование не предъявляли каких-либо требований к развитию у стрельцов навыков рукопашного боя, тем более фехтования. Царь Алексей Михайлович в своем письме упоминал частый и меткий залповый огонь, но ни слова не сказал о значении ближнего боя с использованием белого оружия. «Наказы…» стрелецким головам также молчат обо всем, что касается рукопашного боя. При этом нельзя сказать, что подобные случаи не возникали на полях сражений. Стрельцам приходилось и атаковать противника с помощью холодного оружия, и отбиваться, не прибегая к стрельбе. Например, во время осады турками Чигирина в 1677 г. московские стрельцы, находившиеся в гарнизоне осажденной крепости, не раз выходили с холодным оружием на вылазки: «Эта вылазка была проведена с ручными гранатами, бердышами (обычно их называют «полумесяцами») и полупиками, а возле рва и на контрэскарпе разместили резерв из мушкетеров. Турки не ждали ничего подобного, и многие были взяты врасплох…», «отрядили по 200 человек в наилучшем снаряжении из каждого приказа и 800 казаков под началом двух подполковников. 10 (августа) около полудня они выступили, будучи вооружены бердышами и полупиками, – и столь решительно, что 24 турецких «знамени», покинув траншеи и апроши, бежали к своим орудиям…»[121]. Но такие случаи были исключением, а не правилом.
Эти исключения, как и требование умелой и стойкой стрельбы, были обусловлены той ролью, которая отводилась пехотным подразделениям на полях сражений воеводами и военными теоретиками XVII в. Пехота, как следует из основ голландской военной доктрины Морица Оранского, должна быть опорой для кавалерийских эскадронов и быть своего рода мобильной стеной, неприступной для вражеской конницы, за которой кавалерия – в данном случае рейтары – могла спокойно перестроится, перезарядить оружие и атаковать снова[122]. Испанская и шведская военные доктрины, каждая на свой лад, но повторяли этот тезис[123]. Самостоятельная активность пехотных батальонов не считалась эффективной и не рассматривалась как значимый элемент тактики. Как следует из военной доктрины Морица Оранского, а также из военного опыта Восточной и Западной Европы, основной ударной силой на поле боя являлась кавалерия – наследница рыцарских отрядов. Наиболее яркий пример такой кавалерии представляли собой «гаккапелиты» – финские рейтары шведского короля Густава II Адольфа, польские гусары, «железнобокие» – конные аркебузиры армии Оливера Кромвеля и др. Не случайно ряды конных подразделений, будь то сотни поместного ополчения, гусарские хоругви или рейтарские роты, составляли преимущественно дворяне, в среде которых культивировалось умение владеть холодным оружием. Стрельцы принадлежали к другому сословию, представители которого набирались в подразделения, созданные специально для ведения огневого боя. Во второй половине XVII в. источники – наблюдения иностранцев, государственные документы и т. д. – фиксируют наличие в арсенале московских стрельцов полупик, бердышей и почти полный отказ от шпаг и сабель в 70-е гг. Опыт Тринадцатилетней войны диктовал необходимость в передвижной защите от кавалерии – «рогатках», которые составлялись из полупик, и эффективном оружии «последнего шанса» в случае рукопашной. Бердыши по своим боевым качествам превосходили сабли и шпаги во много раз.
Первый русский пехотный устав, созданный Анисимом Михайловым, «Учение хитрости ратного строя пехотных людей», также не содержит никаких требований к владению холодным оружием. При этом первоисточник «Учения…», Устав И. Вальгаузена, давал рекомендации на случай рукопашной: пехотинцу следовало поражать противника с помощью шпаги, приклада мушкета, каски, бандольера, форкета-подсошка, кулаков, а также бороться и душить. Устав рекомендовал защищать свою жизнь и уничтожать врага любыми доступными средствами, но устав не содержал никаких методик по обучению солдат навыкам рукопашного боя и фехтования, а также нигде не советовал проводить регулярные тренировки по этим воинским умениям. В то же время в уставе детально расписано все, что касается ведения залпового огня и индивидуальной подготовки стрелка. Таким образом, обучение московских стрельцов фехтованию и рукопашному бою если и происходило, то носило частный характер – уроки отцов, советы бывалых родственников или сослуживцев, – но государство прилагало все усилия к укреплению стрелкового искусства московских стрельцов, считая бой на белом оружии второстепенным.
Особое внимание царской администрации уделялось уровню физической подготовки и состоянию здоровья стрельцов, пригодных для несения пехотной службы. Дела Аптекарского приказа содержат большое количество отписок, наказных памятей, «скасок» лекарей и докторов, связанных с состоянием здоровья представителей московского стрелецкого корпуса. Требование быть достаточно здоровым для того, чтобы успешно нести службу, никак не согласовывалось с возрастом. В «Наказах…» стрелецким головам часто фигурировала формулировка: «чтобы были молоды и резвы и ловки…»[124]. Эти требования были обязательны для «новиков», зачисляемых в состав приказов в мирное время. Московские стрелецкие приказы принимали на службу молодых новобранцев, как из своей среды, так и из других сословий, если это не противоречило официальному законодательству. Но в условиях, когда приказы несли потери до половины личного состава, требовалось экстренно ставить в строй большое количество уже подготовленных стрельцов. Например, в 1655 г. в результате потерь на войне и эпидемии чумы численность московского стрелецкого корпуса сократилась наполовину. Для устранения этой проблемы из ряда городовых стрелецких приказов были выбраны лучшие городовые стрельцы и переверстаны в московские[125]. Также отнюдь не юными попали в состав московских стрелецких приказов солдаты «нового строя», получившие после Тринадцатилетней войны перевод в элитные части за отличную службу и воинский опыт[126]. Поэтому «молодость» новоприборных московских стрельцов можно считать менее обязательным требованием, нежели «резвость и ловкость», т. е. способность к успешному выполнению служебных обязанностей. Государство тщательно контролировало выполнение этого требования[127]. Московские стрелецкие приказы, отправлявшиеся на тот или иной театр боевых действий, обязательно сопровождали лекари с учениками и набором медикаментов[128]. При этом Стрелецкий приказ регулярно направлял в Аптекарский приказ стрелецких сыновей и строевых стрельцов для обучения лекарскому делу. По окончании обучения стрельцы-лекари возвращались в состав своих подразделений и несли службу в качестве медиков[129]. Раненые московские стрельцы получали медицинскую помощь и лечение за государственный счет: «Лета 7156 года… велети прислать в оптекарском приказе к боярину к Борису Ивановичу Морозову да к дьяку Микифору Всянову на лечбу Воина приказу Глазатова стрельцу Степке Дорофееву четыре кружки меда цыженого. А того немочного стрельца по указу лечить велено Аптекарского приказу доктурам и лекарства давать безденежно..»[130], «по Нашему указу отпущон к Москве московской стрелец Дмитриева приказу Зубова Устинко Карпов у нево левая нога посечена да с ним же отпущон того ж приказу стрелец Гарасимко Зайцов. И как к вам сия грамота придет и вы бы тово стрельца велели лечить лекарем а что надобно лекарства и вы б то лекарство велели имать в оптеке у дьяка нашего у Микифора Всянова да ему ж велели дать в приказ из Большого приходу два рубля…»[131]. По факту выздоровления, как и в случае тяжелого ранения, повлекшего за собой увечья и болезни, московские стрельцы, вне зависимости от звания, должны были проходить обязательное освидетельствование в Аптекарском приказе: «…казал осмотреть в оптекарском приказе полуголову московских стрельцов Ивана Елчанинова какая у нево болезнь и мочно ли ему Государеву службу служить…»[132]. Специальная комиссия из трех докторов устанавливала, «лехкими» или «тижолыми раны» был ранен стрелец, как это отразилось на его здоровье и, главное, «стрелецкой службе может ли»: «Указал в Оптекарском приказе головы московских стрельцов Федорова приказу Головленкова стрельцов Матюшка Гвоздева Сидорка Похомова осмотреть в Оптекарском приказе лекарем какая у них болезнь и стрелецкую службу мочно ли служить да по досмотру прислать в Стрелецкий приказ…»[133].
Московские стрельцы на рисунках из «Книги об избрании на превысочайший престол великого Российского царства великого государя, царя и великого князя Михаила Федоровича Всеа Великия Росии самодержца» («Книга об избрании на превысочайший престол великого Российского царства великого государя, царя и великого князя Михаила Федоровича Всеа Великия Росии самодержца»: Рукопись. Комментарии. Текст. – М.: Федеральное гос. бюджетное учреждение культуры «Гос. ист. – культур. музей-заповедник «Московский Кремль», 2014. 308 с. ЛЛ. 31–32.)
Если комиссия не высказывала претензий, стрелец возвращался к выполнению своих обязанностей. Тяжелораненым стрельцам выделялись необходимые лекарства, врачебный уход и средства для выздоровления за счет государства: «Указал в Оптекарском приказе осмотреть Оптекарского приказу лекарем московского стрельца Иванова приказу Елагина Афонку Власова мочно ли ево от очные болезни излечить и буде иво Афонку от очные болезни излечить мочно и иво указал Великий государь в Оптекарском приказе вылечить безденежно а вылечат прислать иво в Стрелецкой приказ…»[134]. Увечные стрельцы, несмотря на то, что уже не могли служить в составе приказов, также получали помощь от казны и должны были каждый год проходить врачебную комиссию: «По указу Великого Государя присланные бывшие Московские стрельцы из приказу Земских дел и из городов в Розряде которые молоды а больны и от ран увечны и рассматриваны порознь…»[135]. Государству были крайне необходимы опытные обученные пехотинцы, что и являлось причиной такого внимания царской администрации к здоровью московских стрельцов.
Таким образом, профессиональные требования к боеспособности московских стрелецких приказов сводились к 1) меткой, выдержанной и умелой стрельбе, 2) умению каждого стрельца работать в составе тактической единицы, 3) физическому и умственному здоровью. Государство внимательно следило за медицинскими показателями московских приказов и организовывало регулярное обучение стрельцов требуемым боевым умениям.