А. Е. Снесарев
Письма с фронта. 1914–1917
Собираюсь идти Богу молиться. Теперь буду от тебя получать письма систематично. Если бы ты прислала мне солдатскую шинель, это было бы хорошо; на мне очень короткая, а более длинных нет. Будет широкая, переделаем. Пиши о детках, что они, как идут вперед? Как девка? Длинна ли коса? Крепко вас всех обнимаю, целую и благословляю.
Ваш муж и отец Андрей.
Стрельбиче, 22 ноября 1914 г. (Возле старого Самбора)
Дорогой мой Женюрок!
Сразу от тебя прорвались письма от всяких месяцев: вчера – 1, позавчера – 4, раньше – 3 с папиным… Я как сыр в масле катаюсь, переживаю, смеюсь и делюсь впечатлениями… Осипа, конечно, посылай сюда, направляй его на Самбор, а там он уже меня найдет. Неудобно, что он во время войны проводит время в долгом отпуску. Если я буду утвержден командиром полка, то твоя телеграмма в Екатеринославль на имя старшей дамы Машуковой (жены подполковника; адрес: Екатеринославль, Соборная площадь) будет очень кстати, а если еще не буду утвержден, то надо подождать.
Сейчас у нас было затишье, и вообще кругом как-то неясно… что, как, отчего. У нас только есть примета: если в газетах молчат или неясность, то где-то у нас небольшой кризис… серьезного теперь, конечно, уже ничего не может быть, но все-таки дело затягивается… Пишу это письмо наскорях… в санях ждет тот, с кем посылаю; мы все норовим с оказией. Пиши про деток: как Генюша учится, хорошо ли читает, как Кирилка, какая коса у дочки и т. п. Меня уже и здесь представляют к награде за 3 ноября, когда полк выдержал главный натиск, да только награждать-то меня нечем.
Крепко обнимаю, целую и благословляю.
Ваш отец и муж Андрей.
Явора, 26 ноября 1914 г.
Дорогой мой Женюрок!
Пользуюсь случаем, чтобы переслать тебе весточку… Вчера я был страшно обрадован. От Наследника Цесаревича пришли подарки, которые были переданы чрез ген[ерала] Брусилова; так как одну из этих партий он направил раньше других в мой полк, мне дали понять, чтобы я поблагодарил его. В другом случае я не стал бы ломать из себя выскочку, но тут было почти приказание из корпуса и из дивизии… Тогда я протелеграфировал:
«Генералу Брусилову. Симферопольский полк, обласканный сердечной и любвеобильной памятью Наследника Цесаревича и сугубым к полку вниманием Вашего Высок[опревосходительст]ва, просит повергнуть пред Его Имп[ераторским] Высочеством чувства безграничной признательности и выразить от лица полка его крепкий обет и впредь бороться до последней капли крови во славу Царя и Родины.
Полковник Снесарев».
Вчера я получил из Штаба корпуса телеграмму; что Иванов телеграфировал Брусилову:
«По докладе Его Величеству телеграммы Вашей 4223 Всемилостивейше повелено благодарить полковника Снесарева и вверенный ему Симферопольский полк за выраженные Государю Наследнику Цесаревичу чувства».
У нас у всех большое торжество; отдам все это в Приказе с соответствующими настроению прибавками.
Сейчас был подполк[овник] Машуков и, узнав, что я тебе пишу, просил разрешение переслать тебе привет как старший офицер полка. У меня почта налажена хорошо, и все твои письма начинают меня нагонять: вчера, напр[имер], получил твое и папино письма от середины октября. Значит, только теперь я вижу, что папа написал мне не менее двух писем. Перечитываем с Сидоренко их самым внимательным образом, делимся впечатлениями и смеемся над Ейкой. Она нас за несколько тысяч верст в глуши Карпатской смешит не меньше, чем вас в петербургской гостиной… такова Ейкина магическая сила. Опиши ее косу. Время от времени поочередно простуживаемся, я, напр[имер], немного прокашлял и прочхал, сегодня уже почти выправился. Приходится маршировать при зимней обстановке на сильном ветру, иногда и прохватывает.
Легкомысленного сегодня отправил в лазарет, что-то делается неладное с его ногой. Осипа, если еще не отправила, направляй на Самбор; оттуда он пусть ищет 34-ю пех[отную] дивизию и 133-й Сим[феропольский] п[олк]… в Самборе пока есть одна моя рота. Сейчас кругом снег и сегодня тихо… как и на душе. Обнимаю, крепко целую и благословляю вас.
Ваш отец и муж Андрей.
Как глуп тот офиц[ер] Ген[ерального] шт[аба], который для упорядочения корреспонденции советует писать реже, не осел ли? Ты, мое солнышко, не обращай на дураков внимания и пиши, и пиши своему муженьку, который целует каждую строчку твоего милого письма… Целую. Андрей.
Явора, 28 ноября 1914 г.
Дорогой и золотой мой Женюрок!
Сейчас получил от генерала Павлова и моих сослуживцев поздравление по поводу награждения меня Георгиевским оружием… папа объяснит тебе, что это значит. Говорят, что по теперешним временам его труднее получить, чем Георгия… Ну, да это пустяки. Ты можешь себе представить, как я сегодня счастлив. Хотя я был уверен, как и все, которые меня знают, что Оружие не должно было меня миновать, но о чем страстно думаешь, об том больше нервничаешь. И вот сегодня меня поздравили. Погода сейчас божественная: тихо, ясно и солнечно, тепло, как летом. Я вышел на двор и ходил взад-вперед; на горах и склонах копошили[сь] роты моего полка, занимающиеся упражнениями, а я ходил тихо и думал о тебе, моя золотая детка. Как ты будешь довольна! Сколько раз ты задавала себе вопрос, почему не награждают твоего мужа, который и был ранен, под которым были ранены две лошади, а на голове прострелена шапка (пишу теперь, потому что мне сказали, что ты все знаешь), и вот ты теперь можешь успокоиться… твой муж не забыт: за Богом молитва, за Царем служба не пропадет… Ты не можешь себе представить, как довольны мои офицеры…
Они уже слышали про меня и тоже, как ты, были пикированы… Кончаю, сейчас уезжает посыльный… Ближе прижмись, моя цыпка, к своему супругу, о котором можешь теперь и официально заявить, что он человек мужественный… Давай наших малых. Я вас всех несчетно буду целовать, обнимать и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Целуй папу с мамой и порадуйся с ними за меня.
Явора, 29 ноября 1914 г.
Дорогая моя Женюрка!
Вчера появился Осип, и я говорил с ним целый вечер, а на ваши карточки смотрю через каждые две минуты… показал их всем офицерам…Мне показалось, что ты высматриваешь не совсем ладно: бледная, усталая, почти больная. Я пробовал выпытать у Осипа, ничего не получил; уговаривал Сидоренко добиться у него, не болела ли ты, как сейчас себя чувствуешь… выходит, как будто все хорошо. Как я мог понять, у тебя два пункта, которые тебя волнуют: 1) что твой супруг ничего не получает и 2) что я принял полк и вступил в новую среду и обстановку. Но первое, я уже тебе писал: я получил Владим[ира] 3 ст[епени] с мечами и Георг[иевское] Оружие и, кроме того, представлен в генералы и к двум генеральским наградам (Станислав 1 и Анна 1)… Начальник дивизии, узнав о моих наградах, смеясь, сказал, что меня придется представлять скоро в фельдмаршалы. Что касается до полка, что же, моя золотая, мне все мыкаться в штабной роли, на помочах; пора и самостоятельно поработать, что я теперь и делаю. А люди? Они везде одинаковы, и люди «новые» скоро становятся «старыми». Встречен я здесь прекрасно; еще недавно из штаба корпуса был в дивизию нагоняй за то, что они медлят с представлением об утверждении меня в должности командира; последние в свою очередь извиняются предо мною, так как думали, что это от них не требуется…
Всё, моя бледная рыбка, сводится к тебе (между прочим, до сих пор я еще ни одной твоей телеграммы не получил… лучше ты их и не посылай), тебе надо поправляться, а для сего: 1) гнать всех гостей, как только стукнет 11 час[ов], и ложиться спать; 2) утром Ейку к себе не допускать раньше 8 часов, продолжая сон; 3) меньше ходить по разным закупкам, справкам, пособиям и т. п.; 4) сидеть в кресле, читать книжку, а заболят глазки (которые сейчас целую) – мечтать о муже, продолжая сидеть в кресле; 5) есть чаще и сытнее, выбирая для сего здоровую и питательную пищу и 6) часа два гулять на воздухе тихой, еле передвигающейся походкой. Тебе это письмо передаст Горнштейн и другое, написанное мною раньше. Твои посылки взбудоражили нас всех; там есть трогательные письма от девочек «солдатикам»… Я поручил раздачу офицеру, и он все ко мне с вопросами: «как раздать, по какой идее, надо, чтобы присутствовал денщик, иначе что-либо будет не так, как хотела Ваша супруга…» В роты так и написано, что пришли подарки от командирши… Но все это, моя цыпка, не должно давать тебе никакого права с получением сего вновь начинать свою беготню по Петрограду, утомляя себя и делая себя еще более бледною…
Осипа через несколько времени думаю вновь послать к вам; он здесь мне не особенно нужен, а вам он более пригодится. В редакции я напишу, но не сейчас: надо немножко подумать, чтобы это вышло ловчее, а у меня сейчас времени совсем нет. Выпало свободное время, и я хочу пройти с прибывшими в полк несколько упражнений стрельбы. Моя теперешняя работа диаметрально противоположна прежней; я чувствую каждый день, что мне Государем вручены четыре т[ысячи] душ, драгоценных и великих, душ русских, и что я должен их уберечь в сложной обстановке войны… более этого, мне дана власть жертвовать этими душами, когда надо выполнить ту или иную боевую задачу, и нет тяжелее для меня греха, если я при этом что-либо упущу, забуду или отнесусь к делу недостаточно вдумчиво…
Вот мысли, которые постоянно живут во мне, и которых не было раньше. И когда я тихо брожу взад-вперед около дома, а на полугорке копаются мои люди или слышатся смех и болтовня, или несется их песня (отдал приказание петь песни, до меня было запрещено), я иначе не думаю об них, как в том духе, что это мои дети, мне Богом и Царем врученные, и что я должен быть готов каждую минуту дать за них ответ… Видишь, моя золотая женка, как идейна моя теперешняя работа, и понятно, что мне приходится много говорить, наставлять, журить или хвалить, как это делается в каждой семье, и без чего семьи настоящей нет.
Как розданы твои посылки, не могу тебе еще сказать, так как это будет делаться вечером, а Горнштейн выезжает сейчас. Имей в виду, что он кончил политехникум в Нью-Йорке и говорит по-английски и немецки. Можешь его посадить за стол и угостить чаем или обедом… Он человек интересный, прибыл из Америки для отбывания воин[ской] повинности и ведет себя молодцом, не походя на своих сородичей… Так смотри же, моя драгоценная женка, побереги себя и поправляйся, а то я здесь буду нервничать и беспокоиться… Снимайся еще с детьми и шли карточки… это так интересно, я любуюсь вами по целым часам. Крепко вас обнимаю, целую и благословляю.
Ваш отец и муж Андрей.
[Без указания места] 14 декабря 1914 г.
Дорогая моя Женюрка!
Через несколько минут иду молиться Богу. Вчера ходил по разным порядкам: зашел в баню, где мылись люди (удалось устроить во второй раз, а до меня не мылись с начала компании), пожурил дежурного офицера, повернул одного купающегося кругом и шлепнул по заднице, чем вызвал смех, потом попробовал пищу и т. д. Сегодня будет почтарь, и, наверное, получу ворох твоих писем. Погода у нас дрянная, слякоть ужасная, выходит похоже на гнилую зиму… Жалко с той стороны, что плохо одетые австрийцы могут лучше держаться.
Горнштейна жду с минуты на минуту и никак не дождусь. Все четыре карточки предо мною, я смотрю на них ежесекундно – и как будто я с вами. Начинает мне казаться, что и ты как будто ничего, не так уж бледна и худа, особенно, если я смотрю вечером при огне.
Позавчера взял ванну и выкупался на славу, Осип вырезал у меня все, что только можно, а другой – Пономаренко, ему помогал; болтали они мне без умолку, рассказали все свои нужды и впечатления. Если тебе будет можно, пришли мне к твоему мундиру широкий ременный пояс, а то мне находят здесь все узкие…
Сейчас выходил, чтобы присутствовать на спевке; у меня это дело все не налаживается; конечно, на войне оно и трудно, но я все пытаюсь его улучшить.
Сколько ты тратишь ежемесячно, я пробовал говорить с Осипом, но он мне не дал определенного ответа. Как ты делишь расходы с мамой и делишь ли?
Начинают в полку подходить ко мне с разными попытками, особенно, когда начинается боевое затишье, и мне приходится делать разные лики. Ребятам не хватает штанов, остальное все вволю; если бы в Петрограде кто об этом подумал и прислал нам вместо теплого или нижнего белья… штаны сильно носятся, но в голову никому не приходят; нужно защитной и прочной материи.
Фотографируй детей и шли карточку. Получу сегодня твои письма и опять буду писать. Давай себя и малых, моя славная, милая, бледная женочка. Я вас обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
[Без начала] 15 декабря 1914 г.
…относительно телеграмм (без Андрея и с Андреем) я рад бы сделать – что я не сделаю для моей драгоценной женки – но забуду все равно… нет сил запомнить при нашей обстановке такие вещи. Телеграммы я посылаю раза два в неделю и не менее одного раза, но, вероятно, доходят они не все и скорость их движения зависит не от моего поручителя… сегодня, напр[имер], я послал с нашим поставщиком и, конечно, он исполнит поручение внимательно, но в какую кипу телеграмм попадет моя, в этом весь секрет дела, в этом условие скорости достижения ею тебя. Я не соберусь написать Ане, напиши ты, что я получил ее письмо и страшно был рад.
Прелестно, что ты читаешь Мережковского; особенно, если делаешь это, лежа в качалке и посасывая конфеты. Прочитай что-либо из новой литературы, а то ведь мы с тобой сильно отстали.
Сейчас два часа гулял на дворе: выпал небольшой снег, в воздухе тихо, погода прелесть. Думал над некоторыми мудреными вопросами по управлению полком; надо сделать некоторые шаги против взаимных интриг и некоторой развязности хозяйственной части полка, и я все взвешивал в голове, как бы это сделать умнее, не лопаясь, подобно ракете. Вчера собирал офицеров и беседовал с ними на разные темы и нравственного, и тактического характера, и лишний раз убедился, какой прекрасный состав дал мне Бог, как внимательно они меня слушали и каким искренним и откровенным тоном я мог говорить с ними…
Получила ли ты 600 руб., пересланных тебе в начале декабря? Ты, пожалуй, дивишься, что я так много тебе высылаю, но дело в том, что я много теперь и получаю; если считать 99 твоих квартирных с 10 руб. на прислугу, то всего выйдет более 800 руб., считая тут полевые порц[ионные], дровяные, фуражные и т. д., а так как в месяц я проживаю на себя рублей 25–30, то за месяц и накапливается рублей до 400, которые я тебе с оказией и высылаю…
Берусь за дела. Давай, женка, твои губки и глазки и давай малышей, которые стоят сейчас предо мною на столе. Я вас буду целовать, обнимать и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Твое благословение всегда на службе кладется на аналой, и мы все к нему прикладываемся. Ан[дрей].
[Без указания места] 16 декабря 1914 г.
Дорогая моя и драгоценная женушка,
целую тебя миллион раз и твою маленькую тезку, поздравляю со днем ангела и желаю вам всяческих благ, веселья, здоровья и удач. Вероятно, я поздравляю несколько ранее, но завтра я посылаю капельмейстера в Екатеринослав и даю ему это письмо и телеграмму.
У меня сапожный кризис, и хотя вчера интендант прислал мне уведомление о высылке 900 пар, но я все-таки поднял бурю и экстренно высылаю капельдудку (как единственно свободного человека), чтобы купить или заказать 1000 пар сапог. Образую запас на четверть состава всех людей, и нам будут не страшны никакие превратности.
Сегодня гулял по двору, ко мне подошел Осип, и мы стали вновь переживать все эпизоды и мелочи вашей жизни. Конечно, Ейка в его воспоминаниях появлялась гораздо чаще, чем ей надлежит; обсуждался и Генюша, и только мой милый Кириленок как-то стоял в стороне… Только и упомянул, что, пришедши со своих танцклассов, он берет свою лопаточку, идет на двор – и только его и видели. Выяснили мы с Осипом и то, что тебя более всего волнует; это именно мысль, что я не стану малодушно избегать опасностей и рискую зарваться вперед, но, моя голубка, для меня вопрос кристаллически ясен: я ни шагу не сделаю для рисовки или во имя одного только риска, но когда долг позовет меня на опасность, я ее избегать не могу и не буду. С таким полком, как теперь, я могу быть в значительной мере спокоен, – он должен меня выручать и не должен заставить идти вперед, в качестве отдельного бойца… все остальное в Божьей воле… Что касается той мысли, что в полку чужие люди и меня предадут, то теперь они мне хорошо знакомы и близки, и не выдадут.
Как-то пройдут у вас дни двойных именин? Что получит Ейка? Тут собираются праздновать твои именины. Ну, подходите обе, именинницы, я вас буду целовать особенно, крепче, больше.
Поздравляю папу и маму с именинницей.
Обнимаю, целую и благословляю.
Ваш отец и муж Андрей.
Ст. Самбор, 20 декабря 1914 г.
Дорогая Женюрочка!
Твое описание боя (в письме от 9 декабря) заставило меня много смеяться; я второпях его даже и не понял, и только твое «крикливое посредничество» объяснило мне, в чем дело. И настоящий бой, моя золотая, мало чем отличается от вашего, с тою разницей, что ваш воин рискует синяком, а здешний – жизнью… шум же, горячность, лопающиеся шрапнели, это и там, и там одинаково. Ты все спрашиваешь про Осипа, мне досадно, что я не протелеграфировал о его отбытии, хотя сейчас ты, конечно, об нем знаешь от Горнштейна. Мы с адъютантом ждем его уже с неделю и всё руками разводим, где он делся. Одинаково приходим к предположению, что ты обложила его посылками и он с ними стрянет на всех закоулках.
Тебя, по-видимому, более интересует Легкомысленный, чем Машка, переименованная теперь в Галю, но последняя мне милее и первого, и красавца (действительно, картина) Орла… Я на ней езжу мало, но ласкаю ее много и забочусь о ней больше, чем о других… Она меня вырвала из когтей смерти, а сама при этом пострадала страшным ранением (большая рана в грудь; лечилась более месяца), и мне это всегда приходит в голову, когда я вижу ее или еду на ней. Что она Галя, узнал сегодня… я начал в дороге трепать [ее] по шее, повторяя: «Машка, моя Машка», и вдруг сзади слышу бас Сидоренко: «Какая она Машка, это не хорошо, она у нас Галя». Это мне понравилось, и с тех пор она у нас Галя…
В прошлом письме я поздравил тебя и Ейку со днем Ангела, а сегодня с адъютантом (у которого жена тоже Евгения) посылаем посыльного, чтобы он, когда нужно, послал телеграмму… едва ли мы потрафим. Получил письмо от Зайцева (из Холма), очень приподнятое, в восторге от наших мальчиков и особенно Ейки. Скоро возвращается в Петроград… зови к себе их чаще, они были ко мне очень хороши и внимательны, а главное: они очень любят детей. Получил также письмо от Яши [Ратмирова], очень веселое (сын его отличается и получает 5-ю награду). Как-нибудь залпом отвечу и Ане, и Кае. Эти дни я тебе наладился писать чуть ли не через день. Готовимся к праздникам и полны хлопот об елке, солдат[ском] спектакле и т. п. Пожалуй, письмо получишь под Новый год, тогда с ним и поздравляю. Прижмись, моя золотая голубка, с детками ближе, я вас обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Яб[лонка] Ниж[няя], 26 декабря 1914 г.
Дорогая моя Женюрка!
Почтарь едет чрез 20 мин[ут], и я спешу черкнуть тебе несколько слов. Служба утром 25-го прошла прекрасно; жителей набралось полно, позажигали разные свечи, певчие пели чудно, старик церковник упрямо звонил в колокольчик, несмотря на протесты батюшки… словом, была какая-то прелесть униатского, и настроение было торжественно-приподнятое. Сегодня батюшка служил по просьбе поселян, стосковавшихся по службе; солдат, занятых работами, было мало. Ты видишь из этого, что если наши духовные вожди не будут слишком формальны, возврат униатов в лоно Православной Церкви совершится скоро и сам собою.
Получил твое письмо от 15 дек[абря] с описанием вашей репетиции и случая с помятым туркой… прочитал вслух, и картинка всем очень понравилась… пиши так, это так оживляет предо мною всех вас, и я моменты живу снова с вами… Получил вместе с твоим письмо от Зайцевой (кажется, Стефания Фирсовна); поблагодари ее за память (открытка); она так хорошо говорит о наших пузырях; я ей не могу ответить и по времени, и по незнанию точно ее имени. Кто тебе написал из офицеров, не знаю, но Антипин (ст[арший] врач) написал наверное. По твоим письмам сужу, что Горнштейн до сих пор еще в Петроград не прибыл… Это меня очень озадачивает, не заболел ли. Поторопи его, если он прибудет. Елка для детей прошла хорошо, как мне говорили офицеры; собралось много народу, пели коляды, восторг детей был полный…
Почтарь торопит. Целую вас всех крепко. Поздравляю с Новым годом, так как, вероятно, получишь это письмо как раз к нему. Куда это, моя голубка, ты еще стала ходить? Какая-то организация Государыни Императрицы? Крепко обнимаю, целую и благословляю вас.
Ваш отец и муж Андрей.
P. S. Умудрился написать папе с мамой.
[Здесь и далее без указания места]
12 января 1915 г. [Открытка]
Дорогая моя Женюрка!
Сегодня получил два твоих письма и вижу, что ты кутишь… очень рад. На карточке узнал тебя по боа, а потом рассмотрел сквозь лупу… кажется, ты молодцом… Целуй всех, с кем ты там снялась. Значит Саша Попов остался дома; как это вышло? Думаю, что он очень томится. В ближайший раз жду от тебя большое письмо, которое ты мне будешь писать под Н[овый] год. У нас погода благодатная, все покрыто снегом, и я между делом люблю погулять в своей солдат[ской] шинели… Если будешь для нас собирать [посылку], то пропагандируй нижнее белье. Я и по письму Каи вижу, что об этом чаще всего забывают… белья этого можно нашить много, а нам это очень нужно. Приехал ли папа? Я так рад за него. Целую, обнимаю и благословляю тебя и деток.
Ваш отец и муж Андрей.
18 января 1915 г.
Дорогая моя женушка,
если я не заставлю себя насильно сесть за письмо тебе, то я это не скоро сделаю; бой идет непрерывно уже неделю, и я все время занят решением вопросов, с ним связанных. 16-го, напр[имер], когда я получил два твоих славных и ласковых письма (от 31 дек[абря] и 2 янв[аря]), положение моего полка было кислое: на него напирали четверные силы противника, и я должен был решить вопрос, отгрызаться ли от него зубами или отбиваться кулаками. Пустив в ход пулеметы, артиллерию и штыки, я успешно продержался до ночи, а ночью стал трепать моего соперника непрерывными атаками, с утра их возобновил и в конце концов убедил его, что не он сильнее меня вчетверо; а я сильнее его… в результате – его отступление с позиции.
Но я заболтался и увлекся в сторону: так вот, в такие-то кислые минуты я получил твои божественные письма… я наскоро пробежал их и пошел распоряжаться; часа через 2–3 уловил момент и еще пробежал, и опять распоряжаться. И ты, моя золотая женка, вдохновила меня в эти минуты, подняла мои нервы и сделала меня непреодолимым. Кто-то мне сказал, что как бы не пришлось отойти, но я ответил со смехом, что буду держаться полтора месяца и не отойду и на полвершка… я продолжал думать о твоих письмах. Когда же прошла ночь успешно и с утра я стал уже дерзким, я выбрал длинную минуту и прочитал твои письма еще раз, строчка от строчки. Спасибо, моя славная девочка, и за ласку, и за добрые мысли. Нам, русским, правда, они так свойственны, уже такая мы Богом обласканная порода. Как это ясно на войне, как ярки здесь русские черты характера!
Когда я еще был у Павлова и отбивался против обхода (за что представлен в генералы), я долго потом ждал сотни с боевого участка; а особенно запоздала одна, и это меня волновало, так как нам предстоял страшно трудный путь, горами, лесом, в ужасно темную ночь… Она появилась поздно, 8 человек несли большие носилки с раненым, что их и задержало… Я первую минуту вообразил, что принесли нашего офицера, и каково было мое удивление: это несли грузного раненого австрийца, с которым они часа три пред этим вели жаркий бой. И они несли его, чередуясь чрез 100–200 шагов, и мучались, и спотыкались, и утирали свои потные лбы… и все это после больших трудов боевого дня. Кому даны такие подвиги кроме нас, русских?
Приводит солдат ко мне пленного мадьяра (в одном кармане торчит кусок хлеба, из другого высматривает шмоток сала – кто-то сунул на дороге) и весь сияет… «Почему одного? Чему рад?» «Так что, Ваше Выс[окоблагороди]е, мы их на снегу нашли пять человек, этот еще глазами трошки лупил, а тех четверых как ни ворочали, ничего не вышло… замерзли. А этого терли-терли, притащили к себе и отходили… И я теперь его будто своим считаю», – заканчивает он свои объяснения, весело и любовно посматривая на своего «врага». Вчера приводят ко мне 18 пленных мадьяров (так как они прошли уже через солдатские руки, то из карманов, как сказал выше и как всегда бывает, почти у каждого высматривало то или другое солдатское достояние); наши денщики заволновались и забегали: чем будут угощать, пока делается расспрос… порезали сало в куски и зажарили, отдали свои хлеб, табак, сахар, один стащил мой запас конфет… Мадьяры ушли не более как через полчаса, а проводы были, как будто год знакомы: пожиманье рук, хлопанье по плечу, фразы «кланяйтесь там, земляки, нашим» и т. п.
И таких примеров сколько хочешь, на каждом шагу, и как все это трогательно просто и красиво. И это их не только поражает, а прямо потрясает до глубины сердец; даже суровые, измученные и упрямые лица венгров не в силах выдержать, и на них, после нашей русской обработки, налетает теплая благодарная улыбка. Пока прекращаю писанье; поговорю по телефонам, как обстоит наша «обстановка»…
19 января 1915 г.
«Обстановка» задержала на целые сутки. Я забыл тебе сказать, что присланные тобою 10 пар сапог (с Горнштейном) я раздавал лично; думал отдать солдатам и высматривал только, кому; но случайно один офицер стал жаловаться на «босоногость»; я предложил ему выбрать и дал; за ним через полчаса явились три офицера, тоже взяли… в конце концов, кроме двух пар, все пошли офицерам и доставили им несказанное удовольствие; сапожный вопрос здесь одинаково труден как для солдат, так и для офицеров, но первым помогаем мы, и они у меня, напр[имер], теперь прекрасно обуты, а офицеру как помочь: он не просит, а на подошву ему посмотреть не догадаешься. Во всяком случае, обутые офицеры были страшно тебе благодарны и собирались посылать признательную телеграмму с подписью «благодарные босяки». Может быть, послали (все это от меня держится в секрете), а вернее, скоро стало некогда.
Позавчера поздравил своего ефрейтора (фамилия Ктитор) унтер-офицером, обещал ему Георгия 2-й степ[ени] (4-й имеет, а 3-м пошло предст[авление]) и в конце короткого слова приказал целовать «своего командира полка». Солдатишки кругом застыли от волнения, у Ктитора (огромный страшной силы малый) выступили на глазах слезы. Незадолго до этой сцены Ктитор вынес или частью вывел из-под огня раненого – одного из моих штаб-офицеров, в снегу по пояс и на длинную крутую гору. Чтобы понять силу его дела и вообще трогательность обстановки, должен добавить, что шт[аб]-офицер приказывал себя бросить (мало было шансов, что его вытащат) и спасаться самим, но Ктитор не послушался и выпер своего офицера на гору. Рана хотя и оказалась очень серьезная, но шансы на жизнь теперь полные.
Писал ли я тебе, что 30 декабря последовало мое утверждение; из твоего письма от 31 дек[абря] я вижу, что ты этого еще не знала: что же смотрят мои товарищи по Глав[ному] упр[авлению] Ген[ерального] штаба. Жду, что будешь рассказывать о впечатлениях папы; как это мило с его стороны, что с «полей битвы» он привез мальчикам подобранное немецкое «оружие»… я думаю, рассказано моим воинам в этом духе. У меня сейчас в одной роте два милых добровольца (один говорит – ему 16 лет, а другой 17… тот и другой несомненно убавляют); младший с Георгием, старший получит Георг[иевскую] медаль. Отдал их моей «красной девице»… у меня есть такой рот[ный] командир (слабость моя и всех) – идеалист, мечтатель, службист и несказанного мужества. Теперь он и возится со своими двумя малышами: смотреть и крайне забавно, и умилительно… ребята молодцы и очень храбрые.
Надо кончать, а то я и это не пошлю. Стоят холодные дни, кругом белые с лесами горы и непрерывно гудит орудийная музыка. Давай себя и малышей поближе, я вас много, крепко и сладко расцелую, обниму и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Целуй папу и маму; я ей из-за этих боев никак не могу собраться написать… целуй и обнимай их. Андрей.
Вчера, в воскресенье, заказал батюшке обедню, но с утра началась всяческая трескотня – орудийная, ружейная, пулеметная… Офицеры меня спрашивают, пойду ли я молиться (около трех четвертей верст в сторону). Я ответил: «Буду я из-за гов…ков лишать себя удовольствия помолиться Богу». Пошел, и ни одного тревожного донесения.
21 января 1915 г. [Открытка]
Дорогая Женюра!
Так некогда, что только могу черкнуть открытку. Сейчас получил четыре твоих письма… В какую новую квартиру вы въехали? Что рассказывает папа? Крепко вас обнимаю, целую и благословляю.
Ваш отец и муж Андрей.
22 января 1915 г. [Открытка]
Дорогая Женюша!
Меня тревожит оговорка в твоем письме, где ты говоришь о входе в новую квартиру. Если правда, то какой адрес? О таких случаях повторяй в письмах несколько раз подряд, на случай пропажи или запоздания какого-либо из них. В последнем письме (от 8 янв[аря]) ты говоришь, что давно нет от меня писем. Имей в виду, что не менее одного раза в неделю я телеграфирую, не менее двух раз пишу, притом каждый из этих раз набрасываю короткую открытку, вроде этой. Обнимаю вас, целую и благословляю.
Ваш отец и муж Андрей.
22 января 1915 г.
Дорогая моя и ненаглядная Женюрочка,
вырываю свободную секунду, чтобы использовать отходящую почту. Ты, кажется (судя по одной оговорке), переменила квартиру, но адреса я не знаю; пока не получу нового, буду писать по старому… посылай за справками к швейцару старой квартиры или заяви на почте. В письме от 8 янв[аря] ты говоришь, что давно не получала от меня писем; правда, последние 10–11 дней я страшно занят и могу разве только помечтать о своей маленькой женушке в промежутке между двумя распоряжениями, но до этого я был сравнительно свободен и писал не менее двух раз в неделю. Вообще же имей в виду, что раз в неделю я телеграфирую и не менее двух раз в неделю стараюсь писать, притом каждый раз кроме закрытого письма и одну открытку.
Чтобы не забыть, расскажу тебе о вчерашнем случае: дозор (человек 5) моего полка пред рассветом подкрадывается к неприятельскому окопу, чтобы выяснить его очертание и число народа в нем. Подошли люди очень близко, и вдруг один из них (особенно, вероятно, с тонким ухом) услышал из окопа храп; поползли дальше, храп стали слышать и другие и по всему окопу… ближе, и что же видят: в окопе в разных позах спят глубоким сном 13 мадьяров, а между ними лежат 5 с пробитыми головами… это те, которые неосторожно высунули головы и были убиты нашими. Стали будить защитников и еле-еле разбудили; оказалось, пролежав в снегу ночь, они к утру закоченели и заснули сном замерзающих. Приди наши полчасом позднее, они нашли бы там 18 трупов. Поднятые еле держались на ногах и еле дошли до наших хат, где их по обыкновению отогрели и накормили.
