А. В. Дьяков
Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание

Полная версия

© Дьяков А. В., 2021

© Политическая энциклопедия, 2021

Введение

То, что может быть сказано в этом введении, представляет собою не только то, что должно быть установлено заранее, а скорее то, что может быть оправдано и доказано изложением самой истории. Лишь потому эти предварительные объяснения не могут быть отнесены к разряду произвольных предпосылок. Поместить же вначале эти объяснения, которые по своему оправданию представляют собою по существу результат, можно лишь с той выгодой, какую вообще может иметь помещенный в самом начале перечень наиболее общего содержания данной науки. Они должны служить к тому, чтобы отклонить много вопросов и требований, которые, следуя обычным предрассудкам, можно было бы предъявлять к такого рода истории.

Г. В. Ф. Гегель. Лекции по истории философии

Мы суть только то, что мы суть, только вместе со всем своим прошлым. Мы не можем оттолкнуть его, не потеряв самих себя. Мы должны как можно глубже понять и усвоить его, для того чтобы стать самими собой. Мы не должны заключать себя в очерченные им контуры. Но мы должны прорываться сквозь него к истоку, из которого вырастает и все будущее.

К. Ясперс. Всемирная история философии. Введение

В статье-ответе на вопрос «Что такое Просвещение?» (1784) Кант, дав свое знаменитое определение («Просвещение – это выход человека из состояния несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине»^[1]), задает вопрос о той эпохе, в которую он живет, и отвечает на него, что «мы живем в век просвещения»^[2]. Этот текст всегда признавался весьма значимым, его часто цитировали и интерпретировали на разные лады. Однако для наших целей интереснее всего тот комментарий, что дает Мишель Фуко в своей лекции от 5 января 1984 г.:

…Вопрос, который в первый, хотя и не в последний раз… появляется у Канта, – это вопрос о настоящем, вопрос о современности: что происходит сегодня? Что происходит сейчас? Что такое «сейчас», внутри которого мы так или иначе пребываем, и что это за место, та точка, [в которой] я пишу?.. Вопрос ставится о том, что такое настоящее. Во-первых, он касается определения некоего элемента настоящего, поскольку речь идет о том, чтобы распознать, различить, вычленить его среди прочих. Что в настоящем делает современной философскую мысль? Во-вторых, сам вопрос и тот ответ, что пытается на него дать Кант, показывают, что этот элемент является носителем или выразителем процесса, связанного с мыслью, знанием, философией. И наконец, в-третьих, в этом размышлении об элементе настоящего, несущего или обозначающего процесс, речь идет о том, чтобы показать, в чем и как тот, кто говорит в качестве мыслителя, ученого, философа, сам является частью этого процесса. А это еще сложнее. Нужно показать не только то, в чем он является частью этого процесса, но и как, будучи его частью, он в качестве философа или мыслителя играет в этом процессе определенную роль, оказываясь одновременно и элементом, и действующим лицом.

Короче, в тексте Канта появляется вопрос о настоящем как о философском событии, к которому принадлежит говорящий о нем философ. Итак, если рассматривать философию как форму дискурсивной практики со своей собственной историей, с игрой между вопросом «Что такое Aufklärung?» и предлагаемым Кантом ответом, мы увидим, что философия (и, мне кажется, мы не так уж погрешим против истины, сказав, что происходит это впервые) сталкивается с появлением своей собственной дискурсивной современности, изучаемой как событие, о смысле, ценности и философской единичности которого она высказывается и в котором она находит одновременно свой смысл и основание того, о чем она говорит. Таким образом, философская практика или, скорее, философ, изрекающий свой философский дискурс, не может избежать постановки вопроса о его принадлежности к этому настоящему. То есть это уже не совсем или даже совсем не вопрос о его приверженности к доктрине или традиции, не вопрос о его принадлежности к человеческому сообществу в целом, но вопрос о его принадлежности к настоящему, если угодно, о его принадлежности к некоему «мы», имеющему большее или меньшее отношение к совокупности культурных характеристик его собственной современности^[3].

Безусловно, Фуко прав в том отношении, что в таких условиях и именно таким образом вопрос о современности философия впервые поставила устами Канта. Однако нам представляется, что и всегда вообще, во всякую эпоху философия разными способами ставит этот вопрос. Цель нашей книги – проследить историю этих способов на всем протяжении существования французской философии. Посмотреть, каким образом французская философия мыслила себя в своей современности – той или иной современности, в зависимости от исторической эпохи. Той исторической эпохи, в которую сформировалась та или иная философия и предельным выражением самоощущения которой она явилась^[4].

История философии нередко обращается к теме «самосознания» философов или философии в целом. Например, Г. П. Федотов ставит задачей своей книги, посвященной Абеляру, «нарисовать не столько характер, сколько самосознание Абеляра. Только самосознание есть явление культуры, а не природы»^[5]. Нельзя не согласиться с этой позицией: действительно, только здесь мы можем видеть жизнь рефлексирующего разума, только здесь можно прикоснуться к философии, а не к ее непосредственным или побочным продуктам. Вопрос только в том, как это сделать: как искать это самосознание философа, не получая ни телеологическую историю философии в гегелевском духе, ни парциальные объекты вроде черепа Вольтера в детстве. Недаром Поль Валери в своей лекции о Декарте заметил: «Мы по собственному опыту прекрасно знаем, что личность едина и тождественна себе только извне и в чужих глазах»^[6].

Конечно, можно сказать, что рефлексия по поводу своего времени и положения рефлексирующего философа в этом времени не является какой-то константой в истории мысли, что поставленный таким образом вопрос о своей современности можно с большой осторожностью приписывать Декарту, тогда как его предшественники попросту не могли проблематизировать свою современность (modérne), потому что этого не позволяла эпистемологическая формация. А уж ожидать чего-то в этом роде от средневековых схоластов, философский статус которых довольно шаток, и вовсе не приходится. И тем не менее, человек всегда каким-то образом оценивает свою современность и свое место в ней. Он может выражаться на языке мифа, или пользоваться языком богословия, и тем не менее нелепо полагать, будто когда-то люди могли довольствоваться одним лишь указанием на свое прошлое и/или будущее. Ведь такое указание непременно предполагает определение собственного положения. А это, в свою очередь, порождает определенную диспозицию философии. Уж во всяком случае, мы можем выяснить, как виделась людям той эпохи философия, и где она находила для себя место. А если нам недостает прямых суждений интеллектуалов по этим вопросам, ничто не мешает нам взглянуть на их образ жизни и на его соотношение с исповедуемой ими философией. И это уже позволит решить нашу задачу более чем наполовину.

А задача наша состоит в том, чтобы дать галерею портретов, для которых позировал один и тот же натурщик в разные периоды своей жизни. При этом, повторимся, мы должны избежать гегельянского стремления подвести историю французской философии к некой конечной точке, в которой достигается абсолютное самосознание. Вместо этого нам придется представить парадоксальный ряд, в котором будут присутствовать такие объекты, как череп Вольтера в детстве и его же череп в старости. Попытаемся объяснить, почему мы так настойчиво пытаемся уйти от сквозной линии развития, которая могла бы объединить разнородные фигуры, из которых состоит любая история философии.

О. Шпенглер весьма резонно заметил, что история западной философии состоит «из книг и личностей с определенно выраженной физиономией»^[7]. Историзм в истории философии, как правило, приводит к схематизму и одномерности. Прежде всего, историзм предполагает привилегированную точку рассмотрения истории явления, где помещается исследователь, который, во-первых, сам должен быть изъят из изучаемого исторического процесса, а во-вторых, говорить изнутри некоего метанарратива, охватывающего все подвергаемые рассмотрению философские дискурсы и превосходящего их в теоретическом отношении. Однако и сам исследователь всегда находится в рамках истории, и создание всеобъемлющей схемы позволяет разглядеть в истории лишь саму эту схему. Поэтому избранный нами подход, предполагающий самое пристальное внимание к мысли тех или иных индивидов, чье творчество и составляет, на наш взгляд, историю философии, идет вразрез с установками гегельянства и марксизма как его разновидности^[8].

Прислушаться к Гегелю всегда полезно. Конечно, предлагаемая им модель истории философии имеет смысл лишь как часть гегелевской системы философии. Однако и в том случае, если мы не принимаем гегелевскую систему как целое, гегелевские лекции по истории философии могут оказаться чрезвычайно полезны, не говоря уже о том, что ни один историк философии не может обойти их как одну из важнейших вех в развитии его дисциплины. Ведь именно Гегель утвердил в западноевропейском сознании мысль о необходимости истории философии как единственного средства постичь самый предмет философии: «…Если мы желаем установить понятие философии не произвольно, а научно, то такое исследование превращается в самое науку философии, – писал он во введении к своим лекциям по истории философии. – Ибо своеобразная черта этой науки состоит в том, что в ней ее понятие лишь по-видимому составляет начало, а на самом деле лишь все рассмотрение этой науки есть доказательство и, можно даже сказать, само нахождение этого понятия; понятие есть по существу результат такого рассмотрения»^[9].

Гегель считал историю философии достойной самого пристального внимания из-за существенной связи между прошлым (вернее, тем, что представляется отошедшим в прошлое) и настоящим. Эта связь, подчеркивал Гегель, с которым здесь трудно не согласиться, выражает саму внутреннюю природу истории философии, а не есть какое-то внешнее соображение. Гегель делает частью (частью едва ли не самой важной) своей системы то, что более или менее отчетливо прозревает всякий историк философии, так что следующий пассаж великого немца может служить как своего рода блазон нашей дисциплины:

История философии показывает нам ряд благородных умов, галерею героев мыслящего разума, которые силой этого разума проникли в сущность вещей, в сущность природы и духа, в сущность бога, и добыли для нас величайшее сокровище, сокровище разумного познания. События и деяния, составляющие предмет этой истории, поэтому суть такого рода, что в их содержание и состав входят не столько личность и индивидуальный характер этих героев, сколько то, что они создали, и их создания тем превосходнее, чем меньше эти создания можно вменять в вину или заслугу отдельному индивидууму, чем больше они, напротив, представляют собою составную часть области свободной мысли, всеобщего характера человека, как человека, чем в большей степени сама эта лишенная своеобразия мысль и есть творческий субъект. Она в этом отношении противоположна политической истории, в которой индивидуум является субъектом деяний и событий со стороны особенности своего характера, гения, своих страстей, силы или слабости своего характера и вообще со стороны того, благодаря чему он является именно данным индивидуумом.

На первый взгляд кажется, что эти акты мышления принадлежат истории, отошли в область прошлого и лежат по ту сторону нашей действительности. Но на самом деле то, что мы есть, являет собою вместе с тем нечто или, выражаясь точнее, подобно тому как в том, что лежит в этой области, в истории мысли, прошлое представляет собою лишь одну сторону, так и в том, что мы представляем собою, общее, непреходящее неразрывно связано с тем, что мы представляем собою как принадлежащие истории. Обладание самосознательной разумностью, присущее нам, современному миру, не возникло сразу и не выросло лишь на почве современности, а его существенной чертой является то, что оно есть наследие и, говоря точнее, результат работы всех предшествующих поколений человеческого рода. Подобно тому как искусства, служащие устройству внешней жизни, масса средств и сноровок, учреждения и привычки общежития и политической жизни суть результат размышления, изобретательности, нужды и бедствий, находчивости и остроумия, стремления и свершения предшествовавшей нашей современности истории, точно так же и то, что мы представляем собою в науке и, ближе, в философии, тоже обязано своим существованием традиции, которая через все, что преходяще и что поэтому минуло, тянется, по сравнению Гердера, словно священная цепь, и она сохранила и передала нам все, что произвели предшествовавшие поколения^[10].

У Гегеля было невероятное чувство истории, которое должно стать образцом для всякого историка философии. Нельзя не согласиться с немецким классиком в том, что творческая мысль всякого поколения является результатом сохранившихся усилий всех предшествующих поколений. Такое наследование, как выражался Гегель, есть одновременно и получение некоего наследства, и вступление во владение этим наследством, ведь речь идет о духовной субстанции, переходящей от умерших к живущим. Как бы высокомерно мы ни относились к наследию предков, свое здание мы строим на их фундаменте, плох он или хорош. Таким образом, любая философия обретает существование только в связи с предшествующей и вытекает из нее с необходимостью: «ход истории показывает нам не становление чуждых нам вещей, а наше становление, становление нашей науки»^[11]. Поэтому изучение истории философии вводит нас в саму философию.

Гегель – коварный советчик. Ведь он требует принять его систему целиком, а не просто предлагает частные полезные советы. Сам же он и предупреждает нас – и с ним, опять-таки, трудно не согласиться, что история философии как изложение мнений, история философии как рассказ о некогда существовавших философах и их взглядах ничего не дает для понимания философии, а зачастую даже вредит.

Когда выражаются вежливо, тогда называют этот материал философии мнениями; а те, которые считают себя способными высказать этот же самый взгляд с большей основательностью, даже называют историю философии галереей нелепиц или, по крайней мере, заблуждений, высказанных людьми, углубившимися в мышление и в голые понятия. Такой взгляд приходится выслушивать не только от людей, признающих свое невежество в философии (они признаются в нем, ибо по ходячему представлению, это невежество не мешает высказывать суждения о том, что, собственно, представляет собою философия, – каждый, напротив, уверен, что он может вполне судить о ее значении и сущности, ничего не понимая в ней), но и от людей, которые сами пишут или даже написали историю философии. История философии, как рассказ о различных и многообразных мнениях, превращается, таким образом, в предмет праздного любопытства или, если угодно, в предмет интереса ученых эрудитов. Ибо ученая эрудиция состоит именно в том, чтобы знать массу бесполезных вещей, т. е. таких вещей, которые сами по себе бессодержательны и лишены всякого интереса, а интересны для эрудита лишь потому, что он их знает^[12].

 

Эрудиты, к которым столь сурово отнесся Гегель, не раз встретятся нам на страницах настоящего исследования, и мы увидим, что, быть может, не стоило их осуждать, ибо и они оказались полезны для поддержания в обществе интереса к философии, да и просто как хранители сведений, которые, не будь на свете эрудитов, не так-то просто было бы раздобыть. Однако нельзя не признать правоту первой части гегелевского утверждения, где, собственно, косвенным образом повторяется суждение из платоновских писем, рассказывающих о высокомерии человека, нахватавшегося верхов и на этом основании считающего, что превзошел философию как таковую. Если история философии сводится к перечню взглядов когда-то живших людей, то и сама философия представляется чем-то ненужным и неспособным достигнуть истины. Ведь многочисленность философов прошлого и их разноголосица, как представляется человеку постороннему, в достаточной мере показывает их неспособность достигнуть твердой почвы или хотя бы договориться между собой.

Но в том-то и дело, говорит Гегель, что философия не сводится к мнениям; философских мнений вообще не существует, потому что мнение – это субъективное представление, тогда как философия есть объективная наука об истине, существующей с необходимостью. А значит, по Гегелю, «вся история философии есть по своему существу внутренне необходимое, последовательное поступательное движение, которое разумно внутри себя и определяется своей идеей a priori»^[13]. Другими словами, форма философии не тождественна ее содержанию, а значит, в отличие от содержания, не является истинной. Второй вывод, который делает Гегель, еще существеннее: всякая система философии существовала с необходимостью и так же необходимо продолжает существовать еще и теперь. Ни одна из философских доктрин не исчезла, но все они сохраняются в философии как разные моменты единого целого. Хотя история философии есть именно история, в ней мы имеем дело с тем, что не прешло и не исчезло.

Тела духов, являющихся героями этой истории, земная жизнь и внешние судьбы философов действительно отошли в прошлое; но их творения, мысли, не последовали за ними, ибо разумное содержание их творений не является плодом их воображения, не выдумано ими. Философия не есть сомнамбулизм, а скорее наиболее бодрствующее сознание; и подвиг тех героев состоит лишь в том, что они из глубин духа извлекают то, что само по себе разумно, и переносят его в сознание, в знание, в которых оно сначала содержалось лишь как субстанция, как внутренняя сущность, – их подвиг есть процесс последовательного пробуждения. Эти подвиги не только помещены поэтому в храме воспоминаний, как образы прошлого, а они еще и теперь столь же наличны, столь же живы, как во время своего первого появления. Эти действия и творения не были упразднены и разрушены последующими, и мы еще теперь пребываем в их сфере. Элементом, в котором они сохраняются, не являются ни холст, ни мрамор, ни бумага, ни представления и воспоминания (это все – элементы, которые сами преходящи или представляют собою почву для преходящего), а мысль, понятие, непреходящая сущность духа, куда не проникают ни моль, ни воры. Приобретения мышления, как впечатленные в мышлении, составляют само бытие духа. Эти познания именно поэтому не представляют собою многоученость, познание умершего, похороненного и истлевшего. История философии имеет своим предметом не стареющееся, продолжающее свою жизнь^[14].

Казалось бы, все прекрасно, и для истории философии все обстоит как нельзя лучше. И тем не менее, принять такую радужную картину, косвенным путем обеспечивающую, к тому же, бессмертие всякому, кто к ней так или иначе причастен, мы не можем.

Однако исторический опыт последнего столетия научил нас не полагаться на историческое самосознание, на ту «духовную субстанцию», которая постоянно присутствует в истории и движет ее. Проще говоря, мы уже не верим в разумность и целесообразность истории, как и в то, что человечество, хотя бы в лице лучших своих представителей – философов – может мыслить и действовать как всецело разумное. Марксизм ли тому виной или что другое, только идея поступательного движения человеческого духа к высшей точке самосознания оказалась изрядно дискредитирована, как и сама идея исторического прогресса. Вольно было Гегелю говорить о значимости характера и страстей отдельной личности в мировой истории, ведь он имел перед своим мысленным взором Фридриха Великого и Наполеона. Двадцатое же столетие познакомилось с такими всемирно-историческими личностями, чьи страсти и характер стоили жизни миллионам людей, так что теперь принять гегелевский тезис можно разве что в негативном смысле, как констатацию ужаса и бессмыслицы всемирной истории. Возможно, именно поэтому гегельянские истории философии теперь не в моде. А может быть, и потому, что нам все труднее становится верить не только в возможность постижения смысла мировой истории, но и в самое существование этого смысла. Пресловутый постмодерн все расставил по местам, отведя гегельянству роль одного из множества метанарративов, а нам оставив ницшеанский релятивизм.

Тот крот философского знания, о котором говорил Маркс, по его мысли, добывает знание, т. е. занимается познанием. Другими словами, его движение, линейное или имеющее траекторию спирали, направляется вектором прогрессивного постижения истины. Между тем, в истории философии мы видим не только добычу истины, но зачастую блуждания мысли, которые последующие века могут счесть заблуждением. Отбрасывать их как пустую породу – значит отбрасывать большую часть истории философии, оставляя лишь то немногое, что совпадает с нашими сегодняшними представлениями о действительном положении дел. Разве творчество великих мыслителей представляет собой шахтовые отвалы с редкими блестками драгоценного металла истины, которые извлекли и вставили в новую оправу потомки? Философия – не пресловутая «добыча радия», для ее истории имеет равную ценность все целиком философское творчество. Философия не производит мусора. Все имеет свою идею, как утверждал еще Платон.

«В некоем отдаленном уголке вселенной, разлитой в блестках бесчисленных солнечных систем, была когда-то звезда, на которой умные животные изобрели познание. Это было самое высокомерное и лживое мгновение “мировой истории”», – писал Ницше в 1873 г.^[15] Что познание было именно изобретено, а не является какой-то трансисторической и чуть ли не надчеловеческой универсалией – вот в чем, на наш взгляд, ценность ницшевской мысли. Вполне может статься, что это лишь случайная находка философского крота, которому ничто не возбраняет копать в любых возможных направлениях. А потому следует отказаться от представления о ходе исторического процесса как о единственно возможном, а потому ведущем к истине. Или наоборот. Можно вообразить целый подземный лабиринт галерей, расходящихся и пересекающихся между собой совершенно случайно и без сколько-нибудь определенного плана. Это позволит нам расстаться с телеологической схемой исторического процесса. Но не убьет ли это историю как таковую? Другими словами, возможна ли такая история, что не признавала бы закономерности наступления тех или иных событий, определенной направленности трансформаций длительно существующих объектов и, самое главное, умопостигаемого смысла происходящего? Не окажется ли, что, отказавшись от телеологической истории, мы получим попросту хаос и бессмыслицу? Страшный сон, от которого никак не проснуться, как говорил учитель Ницше Шопенгауэр.

Ответ на этот вопрос зависит от того, что мы понимаем под историей. Если это модель для интерполяции прошлого в будущее, то от такой истории не только можно, но и нужно отказаться без всяких сожалений. Ведь такая модель позволяет увидеть как в прошлом, так и в будущем лишь себя саму. Разве не это произошло с марксизмом, который во всех общественно-экономических формациях видит лишь «зарождение» капитализма и «формирование» его предпосылок и составляющих, другими словами, повсюду усматривает лишь отражение капиталистического дискурса, частью которого сам же и является? Между тем, марксизм претендует на существенное отличие от всех прочих форм дискурса, что на практике зачастую выражается в чувстве превосходства, испытываемом марксистами, полагающими, будто совершенно уничтожают своих оппонентов, клеймя их как приспешников капитализма.

Здесь самое время вспомнить знаменитый спор Ж.-П. Сартра и М. Фуко: первый утверждал, что отказ от марксистской истории есть не только «последний заслон, который буржуазия воздвигает против Маркса»^[16], но и убийство истории как таковой; второй на это отвечал, что убил не историю, а всего лишь философский миф об истории^[17]. Конечно, сама по себе эта пикировка еще ничего не доказывает. Однако она позволяет увидеть, что служит ставкой в споре об историзме: речь идет о возможности занять объективную точку зрения, свободную от идеологической ангажированности. И самое любопытное в том, что претендовать на такую свободу могут даже авторы, признающие свою ангажированность (а это в равной степени относится как к Сартру, так и к Фуко).

Если под историей понимается способность улавливать общие тенденции происходящих в мире событий, поднимаясь на высоту птичьего полета и окидывая единым взором общую картину, с тем, чтобы увидеть за деревьями лес, то такая история, опять-таки, с неизбежностью оборачивается общей схемой, ибо что за крылья нужны историку философии, чтобы подняться на достаточную высоту? И не заканчивается ли всякая попытка оторваться от родной почвы иллюзией полета, сновидением с привычными сюжетами? Другими словами, такая история общих тенденций сводится все к тому же – к воспроизведению своих собственных схем, умозрительного общего, тогда как конкретная единичность в ее отличии теряется. «Одной общей философии не существует, – замечал Шпенглер, – у каждой культуры своя собственная философия; она есть часть ее общей символики выражения, уголок осуществленной душевности»^[18]. Философия всегда привязана к породившей ее почве, нет и не может быть философии вообще, единой для всех эпох и географических регионов. Поэтому в настоящей работе мы и намерены держаться этой почвы. Оторванная от нее философия – химера, небыль, фантазия создателей искусственных идеологий. «Философ не свободен выбирать свои темы, и темы философии отнюдь не одни и те же повсюду. Вечных вопросов нет, есть только вопросы, почувствованные и выдвинутые из бытия исторически индивидуального человечества, из бытия какой-нибудь отдельной культуры»^[19].

«Нет вечных истин, – писал Шпенглер. – Каждая философия есть выражение своего и только своего времени, и нет двух эпох, которые имели бы одинаковые философские устремления, если только мы говорим о настоящей философии, а не о каких-нибудь академических общих местах касательно форм суждения или категорий чувств… Непреходящесть мыслей есть иллюзия. Суть в том, какой человек нашел в них свой образ»^[20]. Нет истины как таковой, перед роющим вслепую кротом нет ни указателей, ни внешней силы, гонящей его в определенном направлении. И вместе с тем, было бы ошибкой говорить, что его деятельность случайна и лишена всякого, в том числе исторического, смысла. Крот всегда сообразуется с горизонтом почвы, ее геологическим сложением, ее податливостью, режимом увлажнения, способностью прокормить его и т. п. Философский крот – не исключение: он ведь тоже всегда действует в конкретном историческом горизонте, а не в условном пространстве абстрактных идей, его возможности, устремления и интересы определяются современным ему состоянием общественной мысли и знания о мире, ему приходится сообразоваться с порой не слишком благоприятной для его занятий реальностью, искать социальную нишу, которая позволила бы ему выжить и т. д. Все это формирует не просто, как сказали бы феноменологии, его жизненный мир, а тот мир, в котором ему надлежит узнать себя. А это и есть предмет настоящей книги: то, как философ узнает себя в конкретной современности.

И тем не менее, даже самая релятивистская история философии разделяет гегелевское убеждение в том, что «наша философия может обрести существование лишь в связи с предшествующей и с необходимостью из нее вытекает; ход истории показывает нам не становление чуждых нам вещей, а наше становление, становление нашей науки»^[21]. Поэтому, изучая историю философии, только и можно найти путь к самой философии. Постмодернизм приучил нас к мысли, будто Гегель – это чудище систематического мышления, подкарауливающее всякий не только опирающийся на историю, но и вообще всякий достаточно пространный дискурс и готовое проглотить неосторожного исследователя, увлекшегося возможностью систематически описать историю мысли. Такое представление возникло, конечно же, не на пустом месте, и опасности гегельянства всем известны. Но так ли уж непременно нужно принимать заодно с блестящим стилем Гегеля-историка философии его систему, как настаивает он сам? Конечно, если принимать первое, отказываясь от второго, мы впадем в эклектизм. Но так ли уж это плохо? И разве выгоды от такого предприятия не сулят покрыть убытки?

Весьма значимой оказывается для нас установка Карла Ясперса, который сформулировал и прояснил формулу «философия есть история философии»:

Подобно тому как во времени исторически проявляется то, что не может быть выделено как устойчивое бытие само по себе, в философствовании становится очевидным то, что в качестве философии является преходящим явлением в работе мысли. Поэтому на вопрос, есть ли у истории философии какая-либо цель, в коей она найдет свое завершение, ответом будет: нет, ведь история философии могла бы обладать конечной целью только ошибочно и для такого философа, который рассматривает себя самого в качестве ее завершения, в котором содержалось бы все, что только существовало ранее, и была бы достигнута окончательная истина. Но на самом деле вообще нельзя знать никакой цели, скорее, вечное присутствие в каждый момент времени является целью; философия изначально и в любое время обладает всей истиной и в любой момент остается чем-то историческим, тем, чего еще нет, чем-то открытым^[22].

Несмотря на отказ от прямолинейного гегельянства, эта программа все еще является совершенно метафизической, поэтому для наших целей она едва ли годится без оговорок. Однако здесь же, в этой Ясперсовой метафизике, есть то, что позволяет уйти от наивной метафизики от ее противоположности – историзации. Ведь «история, – пишет Ясперс, – существует одновременно с историей истории», а «история философии с самого начала была одновременно и историей истории философии»^[23]. Памятование истории философии о собственной истории – вот тот момент, где философия видит себя. Он-то и станет предметом настоящей книги. Философия и есть история философии («мышление решительным образом удается только в отношении к другой мысли, которую оно усваивает или отвергает»^[24]), история же философии должна мыслить собственную историчность.