А. В. Квитка
Дневник забайкальского казачьего офицера. Русско-японская война 1904–1905 гг.
Печатается по изданию:
Квитка А. В. Дневник забайкальского казачьего офицера: Русско-японская война 1904–1905 гг. СПб., 1908
Вступление
Полковник Квитка и его дневник
Андрей Валерьянович Квитка происходил из старинного рода малороссийских казаков с Харьковщины. Его предки в XVIII столетии были полковниками Харьковского и Изюмского слободских казацких полков, родной дед, Андрей Федорович – сенатором и харьковским губернским предводителем дворянства, а двоюродный дед, Григорий Федорович Квитка-Основьяненко – известным украинским писателем. А. В. Квитка родился в 1849 (по другим данным, в 1851) году в семье отставного гвардии штабс-капитана Валерьяна Андреевича Квитки и дочери военного лекаря Елизаветы Карловны (урожденной Гирш). Позже в семье Квиток родился еще один ребенок, младший брат Андрея – Валерьян.
В 1868 году после окончания учебы в Пажеском корпусе, элитном военном учебном заведении Российской империи, А. В. Квитка был произведен из камер-пажей в корнеты и поступил в лейб-гвардии Конный полк. В 1872 году он получил чин поручика, а два года спустя – штабс-ротмистра и назначение на должность личным адъютантом командующего войсками Харьковского военного округа с зачислением по армейской кавалерии майором.
С началом Русско-турецкой войны 1877–1878 годов А. В. Квитка отправился в действующую армию и был прикомандирован вначале к 29-му Донскому казачьему полку, а затем к штабу 9-го армейского корпуса. Он особо отличился 30 августа 1877 года при взятии Гривицкого редута румынскими и русскими войсками в ходе третьего штурма Плевны: «Во время блистательной атаки Гривицкого редута, в самый критический момент, когда перед наступавшими выросла стена его, Квитка пошел так беззаветно и энергично, что всех увлек за собою, – иначе пункт этот обошелся бы нам гораздо дороже. Он в числе первых вскочил на бруствер редута вместе с флигель-адъютантом Шлиттером». В этой атаке Квитка получил ранение: «Майор Квитка, как говорят, вскочил верхом на неприятельскую пушку, но отделался лишь легкою огнестрельною раною в подмышку, без повреждения сочленений» (Старчевский А. А. Памятник Восточной войны 1877–1878 гг., заключающий в себе в алфавитном порядке биографические очерки всех отличившихся, убитых, раненых и контуженных: генералов, штаб- и обер-офицеров, докторов, санитаров, сестер милосердия и отличившихся рядовых. СПб., 1878.)
Заслуги А. В. Квитки в турецкую кампанию были отмечены производством в чин подполковника, награждением орденами Владимира 4-й степени с мечами, Анны 2-й степени с мечами и золотым Георгиевским оружием (за мужество при взятии Гривицкого редута). Впоследствии он опубликовал свои воспоминания о Русско-турецкой войне («Записки казачьего офицера»), вышедшие отдельной книгой в 1903 году. В дальнейшем подполковник А. В. Квитка принимал участие в Ахалтекинской экспедиции в Туркмению под началом генерала М. Д. Скобелева (в 1880–1881), проходил службу в Башкирском конном полку и Хоперском конном полку Кубанского казачьего войска и вышел в отставку в 1884 году.
Примерно в конце 1880-х годов Андрей Валерьянович женился на Вере Дмитриевне Мартыновой, родной племяннице Н. С. Мартынова, участника трагической дуэли с М. Ю. Лермонтовым 15 июля 1841 года. Брак оказался бездетным.
Находясь в отставке, значительную часть времени А. В. Квитка проводил в Италии и Южной Франции (из-за «непереносимости российских зим»), охотился на лис в окрестностях Рима, путешествовал, катался на яхтах. В Париже Андрей Валерьянович работал в художественной академии Жюлиана, а в 1897 году по представлению князей Трубецкого и де Маврокордато стал постоянным членом Клуба артистического Союза. Это был элитный клуб, членами которого являлись неравнодушные к искусству представители мировой аристократии. С этого времени подполковник принимал активное участие во всех мероприятиях, устраиваемых клубом в Париже: выставках, концертах, вечерах и т. и.
Помимо собственности за границей, А. В. Квитка приобрел имения на Черноморском побережье Кавказа, теплый климат которого как нельзя лучше подходил для него. Одно из них находилось в районе Туапсе, другое – между Сочи и Хостой. В своих новоприобретенных имениях супруги Квитки активно занимались виноделием, участвовали в выставках, а сам Андрей Валерьянович стал членом наблюдательного совета Варваринского училища плодоводства, виноградарства и виноделия.
В 1904 году, с началом Русско-японской войны, уже немолодой подполковник запаса подал прошение о направлении в действующую армию. Прошение было удовлетворено, и Андрей Валерьянович получил назначение во 2-й Нерчинский полк Забайкальского казачьего войска в чине войскового старшины на должность помощника командира полка по строевой части. Его супруга, Вера Дмитриевна, также отправилась на театр военных действий в качестве сестры милосердия в санитарном поезде императрицы Александры Федоровны.
С мая по ноябрь 1904 года А. В. Квитка участвовал в боевых действиях в составе отряда генерал-майора П. К. Ренненкампфа, действовавшего на левом (восточном) фланге русской Маньчжурской армии, а затем, в ноябре-декабре того же года находился в 1-м Верхнеудинском полку Забайкальского войска в отряде генерала П. И. Мищенко, который обеспечивал прикрытие русского правого (западного) фланга. В январе 1905 года, находясь на лечении в госпитале, он получил известие о присвоении ему чина полковника. Но участвовать в боях с японцами Андрею Валерьяновичу более не довелось. Из-за развившегося плеврита в марте того же года он был эвакуирован из Харбина в Россию, получил разрешение выехать для лечения за границу, а в августе, по заключении мира с Японией, второй раз вышел в отставку.
В биографической справке в альбоме «Белая Армия. Фотопортреты русских офицеров 1917–1922» (YMCA-PRESS, 2007) говорится об участии А. В. Квитки в Первой мировой войне в рядах лейб-гвардии Конного полка и в Гражданской войне в составе Добровольческой армии, однако, принимая во внимание уже преклонный к тому времени возраст и состояние здоровья Андрея Валерьяновича, в эти утверждения трудно поверить. Опубликованный в том же альбоме фотопортрет А. В. Квитки, где бравый полковник с повязкой на левом глазу запечатлен в защитной фуражке и френче со стояче-отложным воротником, при погонах и орденах, можно датировать периодом 1916–1920 годах и позднее, однако поскольку офицеры выходили в отставку с правом ношения формы, эта фотография вовсе не означает того, что он занимал в тот период какую-то официальную должность.
Из воспоминаний князя Ф. Ф. Юсупова-старшего, с чьей семьей А. В. и В. Д. Квитки были дружны, нам известно, что начало Гражданской войны застало супругов на черноморском побережье Кавказа, откуда им с невероятным трудом порознь удалось перебраться в Крым, а затем (скорее всего, в 1919) выехать в Италию. Последние годы жизни Андрея Валерьяновича прошли на одной из двух принадлежавших им с Верой Дмитриевной вилл в окрестностях Рима, где он скончался в 1922 или 1923 году. Вера Дмитриевна пережила мужа на 20 лет. Она умерла в Венеции в 1943 году.
Опубликованный текст дневника А. В. Квитки, посвященного Русско-японской войне, подготовлен на основе ежедневных записей, сделанных «по горячим следам». Автор день за днем описывает военные события, участником которых ему довелось быть. Дневник написан прекрасным языком, читается на одном дыхании, местами приправлен легкой самоиронией и тонким юмором. Хронологические рамки, охватывающие период протяженностью чуть более года (с 11 апреля 1904 по 25 апреля 1905), включают действия 2-го Нерчинского полка на Фыншуйлинском перевале, бои за Саймацзы, Сяосырь, Бэнсиху, Чинхэчен, на Шахэйском направлении, участие 1-го Верхнеудинского полка в набеге на Инкоу, в боевых действиях под Сандепу.
На страницах дневника мы встречаем яркие и красочные описания различных сторон военных будней русской армии, природы Маньчжурии и быта местного населения, оценки происходящих событий и действующих лиц Русско-японской войны, а также краткие или развернутые характеристики сослуживцев Андрея Валерьяновича. Среди них генералы Ф. Э. Келлер, П. К. Ренненкампф и П. И. Мищенко, полковники И. Е. Трухин и Е. А. Российский, подполковник А. И. Деникин и многие другие офицеры. Помимо личных впечатлений, дневник включает большое количество оперативных документов, приказов и донесений, прошедших через руки А. В. Квитки и являющихся ценным дополнением к описанию боевых действий.
Выпущенный в свет в 1908 году издательством В. Березовского, дневник А. В. Квитки хорошо известен специалистам по истории Русско-японской войны. Однако он давно уже стал библиографической редкостью, и редакция сочла необходимым переиздать это ценнейшее свидетельство участника событий 1904–1905 годах, чтобы сделать его доступным для широкого круга читателей.
Часть I
От Рима до Ляояпа. – В Восточном отряде. – У генерала Ренненкампфа [1]
В воскресенье, 11 апреля, я выехал экспрессом из Петербурга. Этим поездом ехал тоже на Дальний Восток флигель-адъютант полковник князь Трубецкой[1], которого провожали наши общие товарищи, офицеры конной гвардии.
12 апреля. Москва. Моим спутником в действующую армию был друг детства и старый товарищ по Пажескому корпусу, генерал-лейтенант граф Келлер[2], вызванный в Ляоян телеграммой генерала Куропаткина[3].
Келлер выехал раньше меня из Петербурга; было условлено вместе завтракать у Тестова и обедать в «Эрмитаже»[4].
Чтобы распределить, какую часть багажа я мог поместить в своем купе и что должен был сдать в багажный вагон, я приехал на вокзал за два часа до отхода поезда, и времени оказалось у меня не слишком много. От Москвы до Иркутска перевозка багажа стоила пять рублей за пуд и, несмотря на то что в купе поместилось довольно много вещей, пришлось доплатить свыше ста рублей. Если бы я мог предвидеть, что большая часть этих вещей пропадет и я никогда их не увижу, то, конечно, не затратил бы на них столько денег на покупку и за провоз.
Грустно было видеть проводы и расставание матерей, жен и близких с отъезжавшими на войну. Я вновь переживал весь ужас вчерашнего прощания.
14 апреля. Ранним утром мы проезжали мимо Бугуруслана. У подножия зеленевших холмов отражался в гладкой поверхности большего озера или разлива реки красивый городок с ярко окрашенными строениями и куполами церквей, горевших золотом.
15 апреля. Урал. Мы выехали в горы, покрытые хвойным и лиственным лесом. Поезд поднимался все выше и выше вдоль быстро текущей речки. Ровно вырубленные площади и прямые просеки указывали, что здесь было ведено правильное лесное хозяйство.
Характер гор волнистый, с мягкими очертаниями. Не было видно следов вулканического происхождения. Не было признаков суровой борьбы зарождающегося миростроения. Все было покрыто тучным слоем плодородной земли, дающей рост богатой флоре; кое-где только протиснулись обнаженные скалы, красные, желтые, зеленые с темно-бурыми жилами. Вот где кроются богатства Урала.
Поезд останавливался у Златоустовских заводов. На станции продавались разные изделия из стали и чугуна, преимущественно клинки, раскупаемые офицерами, едущими на войну.
Поднимаемся еще выше и огибаем Златоуст; поверх леса видно озеро с красивым городком на берегу.
Мы сидим за завтраком в вагоне-ресторане и не можем оторваться от окон, где мелькают перед нами живописные виды Урала.
Мои спутники – большею частью гвардейские офицеры: кроме графа Келлера, товарищи по конной гвардии – флигель-адъютант князь Трубецкой и подъесаул Золотницкий; кавалергарды князь Долгорукий, Олив и князь Урусов; два командира полков, расположенных в Порт-Артуре, полковники Бем и Поспелов[5]. Бем участвовал в Китайской кампании[6]; его знакомство с краем, жителями, способами ведения войны нас живо интересовало. Ехал с нами чиновник Министерства земледелия для руководства по устройству огородов. Впоследствии, когда мы увидели, в каком совершенстве возделывались китайцами хлеба и овощи, мы недоумевали, зачем был командирован ученый садовод в этот край, где каждый крестьянин мог бы быть профессором по этой части. Племянник барона Штакельберга[7], командира 1-го Сибирского корпуса, назначенный к нему ординарцем, говорил, что здоровье его дяди в последнее время было совсем плохое. Он лежал больной, когда получил от генерала Куропаткина предложение принять сибирский корпус. Желание вернуться снова к боевой жизни дало ему силы стать на ноги и побороть недуг.
После завтрака каждый уходил к себе читать, писать, а может быть, поспать. Все высыпали на воздух на значительных остановках. Келлер ходил умеренным шагом, молодежь куда-то спешила, искала развлечений, но в них избытка не было. У многих были фотографические аппараты; к сожалению, самые интересные виды встречались только на ходу, мы пробовали их снимать, но не знали, удадутся ли снимки при быстром ходе поезда. На станциях же все, что хотелось бы снять, заслонено складами дров, водокачками, поездами на запасных путях, заборами и проч.
К обеду мы чистились, прихорашивались; недоставало только дам, чтобы наша столовая имела вид нарядного петербургского ресторана.
На остановках Трубецкой выходил первый из вагона и возвращался только к третьему звонку, быстрыми шагами он удалялся по полотну железной дороги, чтобы размять ноги. На одной станции поезд тронулся раньше времени, никто не заметил, вернулся ли Трубецкой или нет, но вот поезд остановился и подобрал его, ушедшего далеко вперед. Хорошо еще, что он не избрал целью прогулки обратное направление.
В Челябинск мы приехали днем. Остановка была продолжительная, и мы все отправились на извозчиках в город. По дороге встречались велосипедисты, местные обыватели щеголяли резвыми башкирскими иноходцами. Проехали мимо народного дома в греческом стиле, осматривали собор, в котором хранилась святыня, чуждая православному храму – деревянная раскрашенная статуя Св. Николая, вероятно, работы проживавшего здесь католика, назначавшаяся для костела и попавшая по недоразумению в православный собор. Широкие немощеные улицы с одноэтажными деревянными домами, крытыми железом. Много лавок и складов сельскохозяйственных орудий. Более всего привлекали наше внимание башкирские лошади с железными ногами и горбатыми спинами.
16 апреля. В необъятных степях стада крупного сытого рогатого скота и коренастых лошадей пощипывали высохшую прошлогоднюю траву. Вероятно, неподалеку имелось жилье с заготовленным запасом корма, иначе нельзя себе объяснить, как у животных могло сохраняться такое тело после долгих зимних месяцев.
Вечером приехали в Омск – холодно, неприветливо. На вокзале нас встретил начальник штаба округа генерал Гершельман[8], товарищ по Пажескому корпусу. Он был очень занят мобилизацией. Ему было обещано назначение в действующую армию, когда он окончит свою работу.
Совершенно искренно пожелали мы ему скорее прибыть в Маньчжурию – таких генералов желательно иметь побольше.
17 апреля. Целый день ехали по равнине без конца. Однообразна, скучна, неприветлива степь на севере; как непохожа она на степь в Малороссии, где нет этого безмолвия, отсутствия жизни.
Стелется дым от горевшей травы и мелких кустарников; это «палы», подожженные переселенцами для очищения и удобрения почвы под пастбища и покосы. Эти палы распространяются иногда на громадные пространства, уничтожая на своем пути вековые леса.
Когда настал вечер, равнина осветилась заревом сплошного огня. Это было удивительно красиво, но что-то зловещее было в этом стихийном пожарище – жутко делалось, а глаз от чудного зрелища нельзя оторвать.
18 апреля. Тайга. Каким очарованием звучит это слово для охотника! В этих дебрях бродят маралы и изюбры[9] со своими ценными весною пантами, не окостеневшими еще рогами, из которых китайцы выделывают любовное средство. Здесь медведи, рыси, куницы, черно-бурая лиса и бесчисленное множество мелкой пушнины.
Кедры, лиственница, ель, сосна растут между буками, берестами, ольхой, березой и другими лиственными породами. Деревья обросли мохом, ветви перепутались; пораженные молнией или застигнутые пределом возраста, лежат они с вывороченными корнями, как громадные трупы, в которых зарождается новая жизнь. Вдоль линии железной дороги крупные деревья срублены, остальные обгорели от сыпавшихся искр из паровозов.
19 апреля. Лес немного редел, на полянах вековые красавцы свободно расправили свои ветви. Снегу больше. На проталинах плавали стаи диких уток; лебеди и дикие гуси более пугливы – они поднимались и улетали при проходе поезда.
20 апреля. Мы шли с опозданием. По расписанию идут только до Челябинска, а оттуда уже движение поездов подчиняется военному начальству.
Экспресс должен был остановиться в Иркутске, выпустить там пассажиров, но заведующий поездом обещал доставить нас без пересадки до Байкала.
Последний вечер проводили мы в прекрасном международном поезде, жаль было с ним расставаться. Нам говорили, что в Забайкалье и Маньчжурии придется, может быть, ехать в вагонах 3 класса. После роскошных купе с уборными не могло быть привлекательным сидеть и в особенности лежать на голых досках.
Мы собрали между собою и передали заведующему поездом семьдесят пять рублей и повару, отлично кормившему нас, двадцать пять рублей.
21 апреля. В два часа ночи пришли в Иркутск; осмотреть город не пришлось, так как мы уходили в девять часов утра; видно было только за рекой красивый город с крупными постройками, несколько церквей и между ними большой пятиглавый собор; на набережной имелись двухэтажные дома с колоннами типа помещичьих усадеб с претензиями на итальянский ренессанс.
Поезд помчался вверх по течению быстрой прозрачной Ангары. Через три часа мы подошли к озеру Байкал.
У пристани уже разводил пары ледокол «Ангара». Накануне вышел первым рейсом ледокол «Байкал», пробивающий лед по направлению к Мысовой – он только завтра к вечеру окончит свою работу; сегодня «Ангара» остановится верстах в двенадцати от берега, поэтому нас сопровождали сани, чтобы доставить с парохода на Мысовую.
Мы отвалили в два часа дня и пошли по каналу, прорезанному Байкалом. Хотя лед уже был разломан и частью выброшен по сторонам, как поднятая исполинским плугом борозда, наше движение вперед не было совсем свободным: приходилось пробиваться, расталкивая громадные глыбы льда прозрачного зеленого цвета, как волны в картинах Айвазовского.
Тройки, сопровождавшие нас, обгоняли друг друга, ямщики ругались, махали неистово кнутами и гнали во весь дух лошадей. На ослепительно белом фоне снега все эти фигуры вырезывались черными силуэтами, как фантастические китайские тени.
Солнце уже грело, погода стояла чудная, жаль было спускаться в каюту к завтраку.
К пяти часам мы нагнали «Байкал». Чтобы спустить пассажиров, пароход должен был врезаться плотно в сплошной лед – это ему удалось не сразу. Он давал задний ход, отходил сажен на сто, потом полным ходом налетал на нетронутую ледяную массу, поднимался на нее, с треском опускался, разламывая и поднимая вдоль бортов целые пласты и груды обломков. Несколько раз приходилось проделывать этот маневр, пока «Ангара» не стала, стиснутая льдом со всех сторон.
Тройки подъехали. Все стали толпиться у трапа, графу Келлеру предложено высадиться первому, я за ним последовал. Мы сели в сани, покрытые ковром, и помчались по гладкой поверхности Байкала.
Впереди нас ехал железнодорожный подрядчик; когда мы стали его объезжать, он грозно крикнул на нашего ямщика: «Не смей меня обгонять». – Еще грознее прикрикнул на железнодорожника Келлер, и мы проехали мимо – он был укрощен, но глядел темнее тучи. Не в первый раз приходилось Келлеру осаживать таких нахалов: сегодня же одного служащего, ответившего дерзко офицеру в его присутствии, он приказал высадить на берег с парохода, еще стоявшего у пристани.
Приближаясь к станции, мы должны были пробираться между трещинами, из которых выступала вода; такие трещины в несколько сот сажен длиною образуются среди озера неожиданно, что делает очень опасным передвижение через Байкал ночью или в метель.
На Мысовой поезд уже ждал нас. Графу Келлеру было предоставлено большое купе с двумя отделениями и мне рядом такое же, только поменьше. Офицеры нашей компании, кроме Трубецкого, приглашенного Забелиным[10], поместились в нашем вагоне.
После поездки на открытом воздухе мы сильно проголодались и с удовольствием накинулись на роскошно убранный стол с разными закусками и водками. Среди зала на большом столе, накрытом для обеда, лежало соблазнительно составленное меню. Мы были преисполнены благодарностью к любезности и предупредительности железнодорожного начальства. Но вдруг стало вкрадываться сомнение: нам ли был приготовлен этот пир, не узурпаторы ли мы? Графу Келлеру, конечно, мог быть оказан почет, но у него еще не было ни свиты, ни штаба, а ожидалось, очевидно, много гостей. Спросили за буфетом, кого ожидали, и получили в ответ: «Генерала Забелина и лиц, его сопровождающих». С некоторым смущением удалились мы от стола, где были ни зваными, ни избранными, и скромно уселись в углу, куда с пренебрежением приносила прислуга заказанный по карточке ужин.
Не находя свободных мест, пассажиры сели за стол, не обращая внимания на протесты буфетчика, что здесь им не место, что стол этот накрыт по заказу высшего начальства.
22 апреля. Совсем тепло – окна в вагонах пооткрывались, и мы вдыхали с наслаждением чудный, живительный воздух Сибири.
Та часть Забайкалья, по которой идет железная дорога, почти вся гориста; дорога вьется по живописным долинам вдоль быстро текущих рек, обсаженных ольхой или вербами. Самые большие и красивые реки – Селенга и Хилок. Сплошные леса сменялись с перелесками, отдельными группами и одиночными деревьями. Трудно поверить, что едешь по дикому Забайкалью, а не среди парков культурной Европы.
Одна дама, жена служащего в Порт-Артуре чиновника, не могла найти места ни в первом, ни во втором классе; ее посадили в третий класс вместе с солдатами; на другой день ее перевели в купе, занятое уже тремя казачьими офицерами. Узнав, что в нашем вагоне имелись свободные места, она просила перейти к нам; мы, конечно, согласились, сожалея только, что раньше не знали о стеснениях, которые ей пришлось перенести. В то время, когда одинокая дама не могла найти пристанища в поезде, целый вагон первого класса был занят прислугою начальства.
Верхнеудинск напоминает подмосковные дачные местечки своими чистенькими деревянными особняками, с резными украшениями на фронтонах, вокруг окон и у крылец. С площадки на горе перед маленькой, но изящной церковью, среди рослых сосен, открывался красивый вид на долину реки Селенги.
Здесь были получены первые известия о Тюренченском бое[11], о поспешном отступлении 22-го Восточно-Сибирского стрелкового полка и о потере орудий. Невыразимо тяжело было слышать, что мы оставили неприятелю столько пленных и пушек, несмотря на то что войска дрались превосходно. Кто же виноват в этом поражении? Начальство не только не сумело угадать намерения противника, но выказало непредусмотрительность и незнакомство с местностью, на которой решено было принять бой. Дай Бог, чтобы этот урок послужил нам в будущем.
23 апреля. Стало заметно прохладнее, когда миновали туннель на Яблоневом хребте. Буфетные станции редки, а еще реже попадали мы на них в часы завтрака и обеда. Проголодавшиеся пассажиры соскакивали с поезда до остановки и бежали наперегонки, чтобы захватить место у стола.
Опоздавшие ждали очереди, толпились у буфета за водкой и закуской; некоторые забирались на кухню, сами хватали тарелки с кушаньями и уносили в столовую или ели тут же.
Князь Долгорукий и Олив остановились в Чите, куда было предписано являться всем офицерам, определенным в Забайкальское казачье войско[12]. Они хотели, кроме того, дождаться своих лошадей, чтобы поторопить их доставку в Ляоян. Мне тоже следовало явиться начальству в Чите, но я полагал, что в этом не было необходимости, и я предпочел продолжать путь безостановочно, чтобы не расставаться с Келлером.
По случаю своих именин, Трубецкой угощал нас утром в вагоне завтраком из горячих консервов, а мы, за ужином, потребовали шампанского и пили за его здоровье.
24 апреля. Сильный холодный ветер. Местность непривлекательная – тянутся ряды голых холмов без признаков растительности. На равнине сквозь прошлогоднюю траву проглядывали ярко окрашенные крокусы. Буряты скакали на резвых конях за выделенным из табуна «маштачком»[13] и ловким движением набрасывали на него аркан; это в Забайкалье называется уключанием.
На станции Оловянной буряты привели для продажи забайкальских и монгольских лошадей. Они очень малорослы, но с крепкими спинами, почками и ногами. Пользуясь спросом, продавцы запрашивали от семидесяти пяти до трехсот рублей за лошадь, тогда как в обыкновенное время красная цена была бы им от тридцати до ста рублей. Трубецкой купил две лошади по ста рублей для вьюков. Мне нужны были две верховые лошади, так как высланные из России прибудут в Ляоян только через три недели, но я не мог решиться на покупку под седло таких карликов, на которых будет стыдно выехать перед строй. Я привык ездить на ирландских скакунах, а этих коней даже донцы называли чушками, т. е. свиньями; а между тем говорят, что в Маньчжурии нельзя теперь найти порядочного коня ни за какую цену.
25 апреля. В два часа ночи прибыли на станцию Маньчжурия и стояли там до четырех часов дня. Страшный ветер, настоящий ураган, нес тучи песку.
Здесь опять меняли вагоны. От станции Маньчжурия начиналась Китайская восточная железная дорога[14], имевшая главное управление в Харбине. На эту дорогу и ее порядки многие жаловались. Мы нашли, что прекрасно был уложен путь, – поезд шел плавно, не раскачиваясь и не подпрыгивая; новые вагоны роскошны, станционные постройки в китайском стиле изящны и питание в буфетах сносное.
Мне опять дали большое купе, в котором я мог уложить часть вещей, полученных транзитом из Парижа. Я был в Риме, когда получил уведомление об определении во 2-й Нерчинский казачий полк Забайкальского казачьего войска и, возвращаясь в Россию через Париж, купил, рекомендованные полковником французской службы Сен-Жам (St. James), долго прослужившим в колониях, разные предметы походного снаряжения: палатку с двойным верхом, предохраняющим от лучей палящего солнца и тропических дождей; железную, складную кровать, немного тяжелую, но зато действительно прочную; походное кресло полковника Аршинара, удивительно удобное, чтобы отдохнуть, не раскисая, как бывает, развалившись на кровати после тяжелого похода или боя; полог из прочной сетчатки от москитов и других насекомых, был настоящим благодеянием в Маньчжурии, где мухи признавались одною из язв, не уступающих египетским, прославленным Ветхим Заветом; последней моей покупкой была офицерская походная кухня, или кантина, как ее называют французы, – в жестяном ведре вмещалось все, что было нужно для приготовления обеда, столовые приборы и складной фонарь. Мой итальянский повар Пепино угощал нас роскошными обедами, изготовленными на этой кухне, а в тех случаях, когда пообедать основательно не было времени, в ведре готовился суп на 8-10 человек офицеров, который вестовые казаки привозили на позицию, не раз – под выстрелами.
Ожидая телеграммы, я обратился в телеграфную контору, где мне сказали, что телеграмма на мое имя была получена, стали ее искать, я тоже рылся в целом ворохе телеграмм, сваленных в беспорядке, но безуспешно; ее нашли и принесли мне только через три часа.
Мы очень вкусно пообедали на станции Маньчжурия, но это было рано, а когда вечером опять есть захотелось, то оказалось, что до завтра буфетов больше не будет – печально. Пепино на одной станции достал хлеба и молока, умирать с голоду еще было рано.
Билетов никто не спрашивал, может быть, мы напрасно их покупали.
26 апреля. Прошли длинный туннель в горах Хингана, где строился новый обходный путь взамен пресловутых тупиков. Перевал здесь на четыре тысячи футов выше уровня моря. В горах сильная метель, которая прекратилась, как только мы спустились в долину, где совсем не было снегу.
На берегу реки горы обрывались отвесными скалами; пустив корни в расщелинах этих скал красно-бурого цвета, лепились деревья и кустарники, осыпанные белыми и лиловыми цветами – художник не мог бы придумать для них более удачного фона. Лес на горах уже принял розоватый оттенок распускавшихся почек, на низинах лозы и вербы начинали зеленеть.
На одной станции мы нагнали воинский поезд с эшелонами 9-го Сибирского казачьего полка. Казаки – русские, почти все светло-русые, вид у них угрюмый, на вопросы отвечали неохотно, но они, тем не менее, производили впечатление, что на них положиться можно, что они за себя и за родину сумеют постоять. Нравились мне буряты со своими плоскими добродушными лицами; они напоминали мне башкир, которыми я когда-то командовал. Если буряты – сородичи башкир и обладают теми же военными качествами, то лучшего материала для боевой конницы нечего желать. Лошади сибирских казаков маленькие, мохнатые, крепко сложенные. Говорят, что сибиряки в 40-градусный мороз обливают водой вспотевшую лошадь и ставят на стойку, подтянув голову кверху; от этого будто бы они крепнут. Свежо предание, но верится с трудом.
Вдоль полотна железной дороги пролегала дорога грунтовая, по которой тянулись обозы с сеном, дровами и хворостом; в запряжке шли понуро несчастные клячи, безногие, с вогнутыми спинами; за ними плелись или сидели на возах мужики, на вид тоже не сытые и такие же понурые – это недавно прибывшие из России переселенцы. Как не похожи они на сибиряков, уже осевших на месте: у них угнетенного вида не заметно, они, напротив, смотрят на вас самоуверенно, как на равного. Это народ самобытный, не привыкший к административной опеке и не нуждающийся в ней.
Где долины расширялись, предоставляя достаточную площадь под посевы, устраивались переселенческие деревушки и хутора с неуклюже сколоченными избами и сараями, огороженными жердями. Бабы с ребятишками стояли у околицы и грызли что-то: если бы не было видно между ними непроницаемых рож китайцев, можно было бы подумать, что это Россия.
Станционные здания и водокачки построены в китайском стиле: крыши из глазурованной черепицы украшены по гребню и по фронтонам фаянсовыми декоративными мотивами в виде драконов, змей и сидячих на заду собак; эти собаки имеют, вероятно, какое-нибудь символическое значение, – может быть, они хранители домашнего очага от злых духов.