Томас Ридаль
Убийство русалки
Комната выглядела точно так же, как когда она тащила потерявшую сознание Анну по полу на лестницу. Дневной свет делал ее еще меньше и еще грустнее. Кругом была пыль. Мадам Кригер быстро разворошила грубое одеяло на кровати, приподняла старый хрустящий соломенный матрас. Она заглянула за кровать, где девица прятала мешок с вещами, возможно, украденными у посетителей. Нашла пять больших коробок с серными спичками, но платка не обнаружила.
Звуки в коридоре. Шаги и голоса. Мадам Кригер выпрямилась и замерла.
Звуки затихли.
Она открыла дверцу шаткого шкафа. Может быть, кто-нибудь положил платок туда. На вешалке висела пара старомодных дешевых платьев. Внизу несколько шляпок и пара сапог.
Платка нигде не видно.
Затем снова раздались шаги. Сначала на лестнице. Потом в коридоре.
Кто-то закричал:
– Открой, Саломина! Это я, Молли!
Мадам Кригер узнает голос, это сестра мертвой шлюхи. Очевидно, ее звали Молли.
Мадам Кригер бросает взгляд на окно. Через него ей не выбраться.
Может быть, ей удастся спрятаться за дверью? Там есть где встать, если дверь откроют не нараспашку. Иначе она окажется полностью на виду, если Молли войдет в комнату. Она опустила глаза. И там, у противоположной стены, прямо в углу, увидела свой платок.
Он был почти полностью покрыт пылью и сором, но это был именно ее платок, она в этом полностью уверена.
Шаги приближались.
Она не успевала поднять платок. Нужно было спрятаться, она не могла придумать никакого объяснения тому, что находится в комнате. Молли начнет спрашивать, что она здесь делает, за дверью, на которой висит полицейское предупреждение. Станет кричать, звать полицию. Мадам Кригер придется взяться за Молли так же, как она взялась за ее сестру. Но на этот раз у нее не было с собой «дыхания ангелов», чтобы ее усыпить. В этой крохотной комнатенке получится дрянная потасовка. Ей придется задушить Молли, пока та другая девица и ее приятель-солдат не услышат, что она здесь. Этого нельзя допустить.
Мадам Кригер торопливо забралась в шкаф, спрятавшись среди пыльной одежды, пахнущей плесенью. В воздухе зашевелилось что-то живое. Это вскружилась моль, встревоженная нежданной гостьей. Она закрывает за собой дверцу шкафа и задергивает платья, чтобы они скрыли ее.
Через маленькую щелочку она видела свой платок в противоположном углу комнаты.
Молли вошла в комнату. Она была сложена иначе, чем ее сестра, у нее не было такой восхитительной груди, она подвижнее, и взгляд у нее острее. Молли подошла к кровати. Встала рядом.
В шкафу пыль висела, как густой туман. Она забиралась в нос. Мадам Кригер с трудом заставляла себя стоять спокойно и пыталась удержаться от того, чтобы почесать себе голову или нос.
Снова шаги. К шкафу. Дверь в шкаф открылась, Молли встала как раз напротив щели между платьями, так что мадам Кригер видела ее грязные юбки. Молли отодвинула одежду и достала одно платье, пыль поднялась вихрем, от чего мадам Кригер задыхалась, изо всех сил стараясь не чихнуть. Щель стала шире, и больше света проникло внутрь. Мадам Кригер теперь пришлось потесниться налево, осторожно, не издавая ни звука, чтобы ее не обнаружили. Она уже готова выпрыгнуть наружу, готова придушить эту проститутку.
Никаких инфантильных чувств, Шнайдер прав, надо думать о яблоне и боярышнике, надо создать все вокруг заново, и бесполезная проститутка не должна стоять на пути.
Глава 6
– Я привыкаю к потерям, – шептала Молли сама себе, раздумывая, какое из платьев Анны можно продать, чтобы Мари смогла сегодня поужинать. Нет, это слишком изношенное, да к тому же съедено насекомыми. Люди должны рождаться молью, тогда в любом шкафу их будет ждать пиршество. Она села на край кровати, все еще с платьем в руках.
Она никак не могла выкинуть их из головы. Зеваки. Их красные, возбужденные лица. Все они стояли у канала в надежде услышать и увидеть как можно больше, чтобы было о чем рассказать другим. Больше смертей, больше трагедий. Она очень хорошо их понимала, ведь чужие несчастья помогают забыть свои собственные. По крайней мере, на несколько минут, на час. В городе, где на каждом углу поджидают несчастья, голод и слухи о чахотке повсюду, это действительно необходимо. Молли и сама это делала, использовала чужое горе, чтобы добавить хоть что-то светлое в свой день. В прошлом году она видела, как крестьянский мальчишка попал под экипаж, и помнила о его отчаянном крике, который заглушал все ее мысли, когда она принимала посетителей вместе с их грязными, дрожащими частями тела, как минимум двенадцать, одного за другим, без выходных. Но сейчас все по-другому, ничего не поможет Молли забыть о своем горе. Никто, кто сдержал бы ее гнев.
Никто, никто в целом мире не может остаться безнаказанным, сделав такое с ее сестрой. Она видела его перед собой, этого поэта, мерзкого чудака с длинным носом. Молли будет стоять в первом ряду на его казни, она будет плевать в него, кричать, насколько хватит дыхания и сил.
Звук. Тихий, еле слышный звук.
– Кто здесь? – спросила Молли, вынула из волос свою «саблю гулящей», представлявшую собой шпильку, и осмотрелась вокруг.
Ответа нет. Здесь никого не было. Только немного пыли, которая танцевала в последних лучах заходящего солнца. Но она чувствовала, что она здесь не одна. Может, душа Анны все еще ходит по комнате? Молли повесила платье на место и открыла окно, чтобы выпустить и душу, и пыль. Она не знала, насколько она верила в такие вещи. Если у Анны и правда была душа, способная существовать вне тела, вряд ли она бы была сейчас в этой комнате, она скорее бы обнимала Крошку Мари и шептала бы ей нежно на ушко или отправилась бы в Онсевиг, чтобы найти покой рядом с могилой отца.
Что за черт? Она не осталась в живых после смерти. Ей и при жизни было плохо. Она знала только, что это было горем для Анны и Крошки Мари.
Плохо, что Молли так расчувствовалась. Всего на секунду.
Три дня она пыталась заставить полицию начать поиски Анны. Она выстояла очередь в Суд и подала свое заявление нескольким приставам. Некоторые из них знали, что Молли проститутка, другие узнали, увидев ее регистрационные бумаги. Никто из них не воспринял ее всерьез. Только пожилой важный полицейский дал себе труд выслушать ее. Он даже что-то записал, когда она объяснила, когда и как исчезла Анна. И рассказала все, что знала про Андерсена, этого больного вырезальщика, который выходил от нее последним в тот день.
Через открытое окно комнаты Анны с улицы до Молли доносятся речи об утопленнице. Новости распространяются быстрее полета птицы. Скоро все обо всем узнают, люди начнут сутки напролет говорить об Анне. Больше хороших сплетен копенгагенцы любят только кровавые трагедии, которые заставляют женщин содрогаться. И снова Молли чувствует гнев, она не хотела, чтобы кто-то сплетничал об Анне, особенно за кружкой пенного пива.
У нее все еще осталось странное чувство, ощущение, что кто-то наблюдает за ней, и снова вспомнила высокого, бледного вырезальщика из бумаги.
Он выглядел и испуганным, и одновременно отвратительным, когда народ кричал на него. Молли осмотрелась. На полке над кроватью стоит сундучок с дешевым колечком и плоский, белый камень.
Она нашла и мешок под кроватью с парой вещей, их можно будет продать в лучшем случае за четверть скиллинга. Для Молли это было невыносимо. Стоять здесь и оценивать вещи сестры, как будто они имеют только ту ценность, какую им назначат на рынке. В целом комната уже казалось чужой и угрожающей. Может быть, дело просто в жаре и зловонии с улицы, которое сегодня особенно сильно.
Она провела рукой по кровати, на которой не было ничего, кроме мятого постельного белья и нескольких лобковых волос разной формы и длины. Привет от многочисленных посетителей, каждый из которых внес свой вклад в оплату «Пещеры Иуды», от всех тех юношей, холостяков, парней и мужчин, которых обнимали, шлепали, сосали, вылизывали, рвали, кусали и трахали. А теперь Анна погибла ни за что. Молли выкинула волоски в окно и попыталась отвлечься от мыслей о той жизни, которую они вели. Так не годится, она должна подумать о себе, о том, как теперь выживать, здесь и сейчас. Ради Крошки Мари.
Около кровати она нашла ящичек с серой и лучинами и бутылку с содержимым, похожим на грязь и пахнущим навозом. Осталось с прошлой зимы, когда Анна подумала, что сможет выбраться из нищеты, продавая домашние спички. Они купили темную жидкость у английского купца, который утверждал, что у них получатся лучшие в мире спички, гораздо лучше старых, и что они заработают на них целое состояние. К сожалению, изготовление серных спичек занимало слишком много времени, а зима выдалась теплой. Но идея была хороша. В суровую февральскую ночь у людей не хватало терпения на старый трут и сырые дрова, зубы стучали. Холод – коварный и жестокий враг, хуже одиночества, Молли знала это, она видела своими глазами. Страх одиночества толкает людей на безумные поступки, например, платить за то, чтобы с ними спали женщины, которые их ненавидят, и тому подобное, но холод – холод превосходит все. В безлунную зимнюю ночь люди кричат, как бешеные лисицы, даже отрезают себе отмороженные конечности. Бывает, что даже старушки внезапно оказываются способны на убийство ради одной минуты у теплой печки.
Вот в такую ночь хорошо было бы продавать серные спички и заготовленные летом сухие дрова по завышенной цене. К сожалению, за прошлую зиму не выдалось ни одной такой ночи, и у них остался фунт серы, лучины, волшебная жидкость и разбросанные повсюду стружки. Летом это не имело никакой цены, люди не видели дальше завтрашнего дня. Молли решила оставить серные спички Анны в надежде, что они смогут заработать немного денег на черный день следующей зимой.
– Тетя? Ты здесь?
Это Крошка Мари. Молли ей не ответила, надеясь, что девочка пройдет мимо.
Она услышала, как ей ответила Саломина: «Успокойся, малышка». Старушке нравилось играть с малышкой и заботиться о ней. Анна всегда была против этого. Саломина часто болела, а Мари легко цепляет болезни. К тому же Саломина ругалась как извозчик. Это раздражало. Сначала казалось смешным, что Крошка Мари впитывала все это как губка и запоминала каждое слово. Она могла сказать и «отсоси», и «пиписька» и «козел» до того, как научилась произносить свое имя.
Да, трактир нужно было покупать здесь и сейчас. Крошка Мари должна была научиться читать и считать, ухаживать за цыплятами и подсчитывать доходы за прошедший день, когда последний постоялец, уходя, машет рукой на прощание, она должна была забыть все уродливое. А теперь что будет с Крошкой Мари, что будет с Молли? Как Молли расскажет малышке, что ее мама больше не вернется? На днях она сказала, что мама уехала погостить в Онсевиг и скоро вернется. Она не могла произнести это вслух. Никто не мог. Мама умерла. Невообразимые слова. Но скоро до других проституток дойдут слухи о смерти Анны. Узнает Саломина, узнает и Крошка Мари. Так и будет.
Молли повернулась к шкафу и нашла платье, которое можно продать, закрыла шкаф и схватила сумку.
У стены лежал какой-то лоскуток.
Когда Молли подняла его, она увидела, что это платок. Раньше она никогда его не видела, но Анна точно подняла бы его. Он был весь в пыли, но с красивой вышивкой. Она стряхнула с него пыль. Плотно сплетенный узор напоминал рыб или капли. Это не такой платок, что можно купить у торговцев на улице или в лавке. Такие продаются в хорошем магазине на Остергаде, где Молли любит разглядывать витрины. В углу вышито три буквы. Она узнала только букву А, потому что это первая буква в алфавите, насчет других она не уверена. Она понюхала платок. Странный, необычный запах. За него можно что-то выручить, это чистый шелк, им с Крошкой Мари этих денег хватит, чтобы ужинать целую неделю. Странно. Анна бы рассказала о том, что посетитель подарил ей такую вещь, она никогда этого не скрывала. И это не платок вырезальщика из бумаги. Он, конечно, чудной и с больной фантазией, но не в хорошем смысле. Молли смотрела на три буквы, по-прежнему не узнавая их, и потом надела платок себе на шею. Она открыла дверь, прошла под полицейской табличкой и закрыла за собой дверь. В коридоре стояла тишина, солнце отражалось от окон соседних домов, где женщина наверху выглядывала, развешивая белье на веревке.
Молли спрятала мешочек в своей комнате. Только на этот вечер. Может быть, завтра она сможет продать вещи. Она посчитала, что пригоршню скиллингов они смогут выгадать, если найдется хороший покупатель: народ из деревни, какой-нибудь глупый конюх, который ищет подарок для своей возлюбленной, но если попадется мелкий торговец в поисках удачной сделки, денег будет меньше. Может быть, вдвое больше удастся получить за шелковый платок.
Она почувствовала легкие угрызения совести. Анна только что умерла, ее только что привезли из гавани, а Молли уже торгует ее вещами, но ведь не для себя, а для малышки. Последнее время они едят одну вяленую рыбу. Может быть, теперь получится купить хлеба и мяса.
Она зашла к Саломине и увидела Крошку Мари, сидящую на краю кровати, сама Саломина лежала на соломе.
– Больше никаких историй, Саломина. Или я тебя отправлю на каторгу.
Молли подняла Крошку Мари на руки и собралась уходить.
– Саломина, а ты умеешь читать?
– Конечно, умею, ты что, думаешь, я из какой-нибудь Лолландии? – ответила та, шевеля мокрыми губами.
Молли показала ей платок.
– Три буквы. Это же «А»?
Старая проститутка прищурилась и подставила платок под свет солнечного луча.
– АВК.
– АВК? Что это значит? – спрашивает Молли.
– Это инициалы.
– Ини…?
– Инициалы владельца. Ну знаешь… Например, Альберте Вигго Кнудсен.
Молли стояла с Крошкой Мари на руках и размышляла о том, что сказала Саломина. Она не знала никакого Альберте Вигго Кнудсена. Она взяла платок обратно и понесла Крошку Мари в их комнату. На лестнице она мельком увидела какого-то человека, может быть, посетителя, который исчез на лестнице. Странный аромат духов повис в воздухе, но был совсем слабым. Тот же запах, что и от платка. Об этом лучше больше не думать, вырезальщик там, где ему полагается быть, и заслуживает самого худшего. И все же Молли села на край кровати, не спуская малышку с рук, и стала рассматривать буквы, вспоминая новое слово. Инициалы. А, В, К.
АВК.
Глава 7
Ханс Кристиан наконец смог дать волю слезам, пока никто не мог этого видеть. В здании Суда гаснет любой голос. Жесткое сиденье под ягодицами, ржавые кандалы на руках – он прикован к стулу. Шаги надсмотрщиков, прохаживающихся туда-сюда. Две женщины кричали что-то про вора, который украл у них документы. Пьяница пытался выйти сухим из воды, притворяясь спящим. В углу стояла пара секретарей, а около лестницы, ведущей в тюремное помещение, толпились усталые надсмотрщики, размышляя, чем бы себя занять. Ханс Кристиан закрыл глаза, и тут же перед ним встает ужасный образ Анны, красивой Анны, которую так жестоко покалечили, изуродовали и зарезали.
Внезапная мысль: может, это всего лишь больная фантазия? Дедушка грезил больными фантазиями, теряя рассудок. Ханс Кристиан боялся этого всю жизнь. Утратить рассудок, как его дед. Тот вырезал странных адских тварей из дерева, ходил по деревне и продавал их за миску каши. Когда он приходил домой по вечерам, он был полностью уверен, что весь день просидел дома.
– Боже милостивый, – шепнул Ханс Кристиан, и все его тело затряслось. Неужели это произошло? Он сошел с ума? Может быть, он, как его дед, думал, что он был где-то в другом месте, в то время как он на самом деле зарезал Анну? Так и сходят с ума?
Мужчина, похожий на бочонок, с носом почти таким же большим, как у Ханса Кристиана, осторожно к нему приблизился.
– Я, должно быть, должен нарисовать ваш портрет, – пояснил он неуверенно.
Ханс Кристиан выпрямился. Он точно не безвестный.
– Если иначе нельзя, – ответил он и повернулся к художнику своей лучшей стороной. Мужчина был, несомненно, евреем. Об этом обычно не упоминали. В тот день, когда Ханс Кристиан приехал в город четырнадцати лет от роду, пугаясь всех необычных звуков и картин, городские торговцы подняли восстание против евреев и их благосостояния. Ханс Кристиан видел разбитые окна в магазине одежды братьев Рафаэль, когда евреев преследовали на улицах и колотили канатами и килями от лодок. Может, это было предзнаменование? Приехать именно в тот день, когда весь город обернулся кошмаром, где все зло в человеке вырвалось наружу. Обычные люди становились врагами своим соседям, а обычных женщин пытали и калечили на задних дворах, где зло и скрытая ярость трудной и тяжелой жизни в большом городе вырвались наружу насилием и безумием, как в звериной стае.
Ханс Кристиан второй раз за день подумал о матери. Она хотела, чтобы он выучился на портного, не ездил один в Копенгаген, он был слишком юн, да еще и гнался за какой-то чепухой, с какой-то несчастной парой скиллингов в кармане. Ханс Кристиан закрыл глаза и представил свою жизнь подмастерья. Он видел, как ученики мастера-портного Стегманна с прилизанными волосами сидели, склонившись над своей работой с ниткой и иголкой. Ханс Кристиан и сам шил, с тех пор как его отец подарил ему кукольный театр. Куклы сами себя не сошьют, и ему пришлось научиться этому. Но это было другое, это была игра, творчество, ему не нужно было шить одежду для других людей, не нужно было, чтобы над душой стоял мастер. Он клал подмастерьям руку на шею, может, отечески, а может, с другим умыслом, о котором никто не говорил вслух. Нет, это никуда не годилось.
Вместо этого он без билета уехал в Копенгаген в почтовом вагоне. Долговязый заморыш из Оденсе, он широко раскрыл глаза, когда впереди показался большой город. К счастью, мать с отцом его не видели. К счастью, умершие находятся далеко, они не узнают о его несчастьях, не услышат, как ему вынесут смертный приговор. Наказание за убийство. Он знал это, он и сам много лет назад видел, как головы катились с эшафота, когда он присутствовал на исполнении приговора. Он тогда ощутил холод великого Небытия. И теперь он снова его почувствовал.
Начальник полиции сел перед Хансом Кристианом на высокий стул.
– Ага, – начал он и покачал головой. – Я знаю вашего мецената и покровителя, Юнаса Коллина. Поэтому мне особенно неловко и неприятно сидеть здесь, перед вами, с вашим делом.
– Против меня нет никакого дела, господин Браструп, я ничего не знаю о том, что случилось с этой женщиной, – ответил Ханс Кристиан и повернул лицо в профиль к художнику, который все еще писал его портрет.
– Не думайте, что это ваш домашний портретист, – объяснил Козьмус и махнул рукой в сторону художника. – Это мое нововведение. Мы пишем портреты всех городских преступников, чтобы потом наблюдать за ними.
– Я не преступник, – сказал Ханс Кристиан, потеряв весь интерес к позированию.
– Нет? Вы же говорили, что знали эту девицу.
– Так и есть. Я ее знал. В некотором роде. Но я не убивал ее, – объяснился Ханс Кристиан, снова чувствуя страх, что это все-таки сделал он. Ночью изрезал Анну ножом, безумец, а теперь думает, что просто сидел дома и делал вырезки.
– Я выяснил, что вы… – директор полиции понизил голос, – были ее посетителем.
Прошла где-то секунда до того, как Ханс Кристиан понял, что имел в виду начальник полиции.
– Нет, нет, – запротестовал он. – Все не так, все совсем не так.
– Так откуда тогда вы ее знаете?
Ханс Кристиан задумался. Всю дорогу до Суда он пытался найти ответ на этот вопрос. Правда была совершенно невообразимой, он не знал, как объяснить, что его поразил силуэт этой женщины, все, что составляло ее красоту. Это как быть портным в Оденсе. Он тоже создавал для них платья, которые их украшали. Но он не вожделел их, не хотел ничего, кроме созерцания форм и состояний. Но это никак нельзя было объяснить, как уже понял Ханс Кристиан на ужине у Коллинов, когда он пустился в такие разъяснения. В глазах начальника полиции он точно выглядел бы сумасбродом.
– Я искал свою… дочь моей матери, свою единокровную сестру, если угодно, – говорит Ханс Кристиан. Он первый раз заговорил о ней за все время, что жил в Копенгагене, но сейчас можно попробовать. – Она испытывала сложности. И одна из уличных женщин рассказала мне, что она в доме терпимости на Улькегаде. Я постучался и поздоровался с ней, и это оказалась она[14], – сказал Ханс Кристиан и поймал взгляд портретиста.
Такой ответ устроил Козьмуса. Но он всё ещё выглядел смущенным.
– Значит, когда свидетельница говорит, что слышала, как вы посещали покойную в ее комнате, она говорит неправду?
– Возможно, свидетельница слышала мой разговор с девушкой, но это же не запрещено законом? Мое дело к ней было весьма невинного свойства.
Сложно быть уверенным в своей невиновности, когда ты в наручниках. Они впивались в руки.
Козьмус взял у надзирателя трубку и закурил ее длинной серной спичкой. Весело вспыхнул огонь и осветил желтым и красным светом его заросшее лицо и густые усы.
– Мы здесь не видели невиновных с… – Козьмус задумался. Ханс Кристиан нервно переводит взгляд с Козьмуса на художника.
– С декабря 1822-го, – говорит вдруг Козьмус, – с Рождества 1822 года. Невинная цыганка, циркачка из тех, что дрессируют медведей и сурков. К сожалению, ее невиновность выяснилась только после казни. Но это было еще до меня. К тому же в этот раз у нас есть свидетельница, которая указала на преступника, – заявил Козьмус Браструп и показал в сторону на Ханса Кристиана своей длинной трубкой из слоновой кости. – Именно на вас.
– Вы должны поверить мне, господин начальник полиции. Я не горжусь работой своей сводной сестры, – сказал Ханс Кристиан. – Поэтому я и выбрал неурочное время. Я допоздна просидел в своей комнате, писал новую пьесу о раненом солдате, возвращающемся домой, и вдруг стал думать о сестре. Я не мог отделаться от этих мыслей, меня тяготило чувство вины. Бедная моя сестра. Я сожалею, господин Браструп. Я сделал глупость.
Похоже, начальник полиции сбит с толку. Уступки и вежливость. Он положил руку с трубкой на подлокотник кресла, и дым заструился змеей по его шее и лицу.
– А когда вы вернулись к себе?
– Я слышал, как городовой объявил девять часов, а дома я был примерно в половине десятого.
– Это поздно. Вас кто-нибудь видел? Когда вы шли домой или заходили к себе в комнату?
– Нет. Все было тихо. Музыканта, который живет на первом этаже, не было дома, а на третьем дети уже давно спали.
Козьмус рассматривал Ханса Кристиана пристальным взглядом знающего человека. Он лгал, но непонятно в чем. Ханс Кристиан всегда умел оправдаться. В детстве он развлекал прачек лекциями об анатомии человека, рисовал и кишечник, и почки, и сердце, не имея представления, где они находятся, но их это веселило, и ему не приходилось залезать в холодную воду и помогать им, как делали другие мальчишки. Вопрос в том, отпустят ли его на этот раз.
Козьмус долго разглядывал Ханса Кристиана. Затем он позвал к себе одного из караульных.
– Давайте попробуем снять с него наручники.
Ханс Кристиан почувствовал облегчение. Почувствовал, как по спине сбежала капля пота. В эту же секунду мимо проскочил молодой полицейский и положил перед начальником полиции портфель. Из-за красных щек и одышки было похоже, что он пробежал полгорода, чтобы добраться до здания Суда.
– Я надеюсь, вы понимаете, что я не могу пренебречь свидетельскими показаниями. Слишком много преступников избегают наказания, просто потому что мне не хватает людей в городе, который постоянно растет. Скоро он выйдет за пределы крепостных стен… – Козьмус умолк, он хотел было встать, но остался сидеть, глядя в бумаги, которые только что принес ему караульный. Как будто он вдруг обнаружил в них что-то новое.
Козьмус схватился за свою трубку и показал мундштуком на Ханса Кристиана.
– Вы в первый раз посетили дом терпимости на Улькегаде, Андерсен?
Исчезла красивая речь. Исчезло обезоруженное, тупое выражение лица. Он стал суров. Напряжен.
– И перестаньте лгать, этим вы только вредите делу.
Вот опять. «Делу». Ханс Кристиан выпрямился бы в кресле, если бы не наручники.
– Я не знаю ни этот дом, ни кого-то из других проституток. Я лишь имею несчастье быть сводным братом женщины, которая запуталась в жизни. Зачем мне лгать, господин Браструп?
– Потому что вы не хотите признаться в болезненных потребностях, которые у вас, похоже, имеются. – Начальник полиции затянулся трубкой, и угольки вспыхнули красным светом.
Снова беспокойство. Все ближе и ближе, он чувствовал его запах, ощущал его привкус.
– Что вы имеете в виду, какие болезненные потребности? – спросил Ханс Кристиан и снова увидел перед собой безумного дедушку, маниакальное лицо в свете камина, около которого он все сидел и выстругивал своих адских зверей.
– Потребности вырезать из бумаги женщин. – Козьмус протянул Хансу Кристиану бумагу. Круглый листок с силуэтом погибшей женщины. Хотя это и не лучшая его работа, всё же нет никаких сомнений, каждый бы узнал ее характерный профиль и большую грудь, а если бы спросили самого Ханса Кристиана, он должен был бы признать, что и нос, и собранные волосы, и очаровательная тонкая шея совершенно явно говорят о том, что это именно Анна.
– Вы были в моей комнате? – Ханс Кристиан старался говорить обиженным голосом. Негодовать, как будто это против него совершено преступление. Отчаянная попытка выиграть время.
– Да, были. Мои люди воспользовались временем, пока вас возили на канал, и обыскали вашу комнату. Они нашли вот это.
Козьмус показывает другую вырезку. Ту, которую он сделал прошлым летом, двойную: две Анны с высоко поднятыми, как у балерины, ножками.
– Это я пробовал вырезать балерину, – пояснил Ханс Кристиан.
– Голую балерину? – выкрикнул Козьмус. – С выставленным на всеобщее обозрение телом? Того же… – Козьмус замялся, подыскивая слова. – Того же сложения, что и убитая?
Ханс Кристиан знал это, знал еще год назад, когда делал эту вырезку. Он выбрал овальную форму и красную бумагу, как раз на том месте, где у Анны начинались ноги. Это было и блестяще, и безумно одновременно, неправильно и непокорно. Он сделал это, но он не вожделел к этой проститутке, во всяком случае, не так, совсем не так, как это принято у мужчин. Он не смог бы объяснить это никому, кроме Эдварда. Поэтому он и вырезал. Из-за нехватки слов. Ханс Кристиан посмотрел на начальника полиции и только теперь понял, насколько все ужасно.
– Это были вы, бумажный убийца, – заявил Козьмус, поднимаясь. Он крикнул караульному, стоявшему рядом и держащему ключи от наручников: – Посадите его в подвал, пусть там сидит и сочиняет, без хлеба и воды.
Надзиратель увел Ханса Кристиана из допросной вниз по небольшой лестнице, в темноту, где пахло гнилой соломой и лежалыми отбросами. Все происходило с необычайной скоростью.
Хансу Кристиану очень хотелось закричать что-то в адрес Козьмуса, оказать сопротивление, поднять шум, но в некоторых реках течение слишком сильно, некоторые истории слишком сильны, чтобы им противиться. Возможно, придется подчиниться потоку, попасть в водоворот и выбираться на другую сторону.
В подвале по полу гулял холодный сквозняк. Люди выли от голода. Липкое зловоние исходило от пары ламп, отбрасывавших мерцающий свет. Ханс Кристиан, спотыкаясь, прошел по подвалу. Надзиратель уже привык к рельефной местности, он легко огибал углы и без предупреждения прошел под потолочной балкой, о которую Ханс Кристиан сильно ударился лбом. Потом он почувствовал, что рассек его, но надзиратель просто вел его дальше, держа за скованные руки.
Открылась дверь в камеру. Ханса Кристиана затолкали внутрь, и он услышал, как за ним закрылась дверь. Шаги караульного удалились.
Перед ним сгустилась тьма. Он был не один, вместе с ним обитали крысы или кто-то еще. Ханс Кристиан слышал о том, что заключенные делают друг с другом. Снова всплыло воспоминание о суконной фабрике, о рабочих, которые схватили его и стащили с него штаны. Один из них был крупным подмастерьем с грязными рыжими усами, которые, казалось, подчеркивали порезанную в драке ножом верхнюю губу, сросшуюся неровно. Подмастерье был нормальным дружелюбным идиотом и не хотел никого унижать. Но теперь он вдруг перестал владеть собой. Ханс Кристиан помнил его возбужденный язык, который высовывался из-под кривой губы, как живое существо, которое очень редко бывает на воле, в то время как подмастерье старательно дергал, запустив одну руку себе под фартук, а другой сжимая ягодицу Ханса Кристиана. От этого воспоминания все внутри него перевернулось.
Он заколотил в дверь.
– Это не я! – закричал он. Надзирателям, Козьмусу, самому себе. – Это не я. Это не мог быть я.
Сначала было тихо, а потом ему ответило с дюжину голосов. Голосов из других камер, которые заставили его съежиться, почувствовать себя еще более одиноким, в то время как к ним присоединялись новые и новые голоса.
– Это не я!
– Это был не я! Я ее не трогал, это был призрак, не я.
– И не я!
– Не я! Не я!