Адам Минтер
Планета свалок. Путешествия по многомиллиардной мусорной индустрии
Задачу сборщика Леонард видел в извлечении пользы из того, что другие считают бесполезным или с чем не хотят заморачиваться. «Одна из моих первых работ – извлечь арматуру [стальные усиливающие балки] из дымовой трубы на Джанкшен-авеню, которая упала, – говорит он мне. – И я колошматил трубу и доставал арматуру. Большой старой кувалдой». В те дни он зарабатывал от $4 до $6 в день. «Неплохо, а?»
В другом районе Детройта компания Armco Steel, крупный поставщик автопромышленности, испытывала новый тип сталеплавильной печи. При этом Armco столкнулась с проблемой: подготовка руды для печи стоила примерно $100 за тонну. Металлург-проектировщик новой печи – и по совпадению дочь президента завода – провела расчеты и выяснила, что, если добавить вещество с химическим составом окалины, процесс подготовки ускорится, а стоимость упадет на $99 – до $1 за тонну. Но где же Armco могла добыть достаточное количество окалины для своей печи? По причинам, утерянным для истории, решение задачи поручили мужу проектировщицы, и 2 июля 1938 года он посетил кузнечный завод Келси-Хейеса под Детройтом.
В тот день Леонард Фриц занимался просеиванием трехсоттонной кучи окалины на стоянке у завода Келси-Хейеса, работая по установленной ставке 1 доллар и 25 центов за тонну. В середине дня он оторвал глаза от кучи окалины и увидел подходившего к нему мужчину – представителя компании Armco. «На нем были хомбург[23] и хорошее пальто из верблюжьей шерсти. А у меня, знаете, не было даже рубашки, потому что я машу лопатой во дворе. Он был выпускником Гарварда, но настоящей жизни не сильно знал. И говорит:
– Ну-ка, парень, сколько у тебя тут такой окалины?
– Думаю, тонн триста.
– Маловато.
– Ну, а сколько вам надо?
– Три тысячи тонн».
Леонарду Фрицу исполнилось всего 15, но он уже разбирался в своем деле. В частности, он знал о свалке в Детройте, куда заводы сваливали окалину годами. «Пришлось бы копаться там и просеивать, – объясняет он. – Зато все было в одном месте». Если мужчина в хомбурге действительно хочет заключить с ним договор на 3 тыс. тонн, ему понадобится помощь в раскопке отвалов, но даже при ставке $1,25 за тонну у него будет гарантированный доход $3750, а этого вполне хватит, чтобы нанять помощников.
– Думаю, смогу наскрести, – ответил Леонард. – Сколько заплатите?
Муж проектировщицы мгновение помедлил:
– Возможно, 32 доллара за тонну.
По понятным причинам смысл сказанного до Леонарда Фрица дошел не сразу.
– ЧТО?! – воскликнул он.
Оглядываясь на события почти 70-летней давности с высот штаб-квартиры собственной корпорации, Леонард смеется над последующими действиями мужчины: «Он воспринял это “ЧТО?” как “Вы, должно быть, шутите”».
Представитель Armco просто не знал, что торгуется с человеком, считавшим нормальной стоимостью окалины $1,25 за тонну, и увеличил цену, которую, надо думать, счел заниженной.
– Ну, тридцать шесть.
И я сказал ему:
– Годится.
Так появился рынок для окалины. После 2 июля 1938 года было установлено, сколько денег могут сэкономить сталелитейные компании, если будут использовать ее в своих производственных процессах. Окалина превратилась из сомнительных отходов в важнейшее сырье. Леонард Фриц не только знал, где его взять, но и знал, как его получать. Эти два слова – «где» и «как» – именно то, что выделяет людей, подобных Леонарду, из массы сборщиков и помещает в малочисленную компанию людей, которые накапливают большие объемы вторсырья и приходят к благосостоянию.
Тем не менее работа была серьезной, особенно для 15-летнего подростка. Ему понадобилось нанять пару друзей и купить дополнительное оборудование, включая два самосвала – на это пошел полученный аванс в $3600. Однако долги не имели значения: через несколько месяцев Armco Steel выдала подростку Леонарду Фрицу чек на $186 тыс.[24]
Все еще шел 1938 год.
В начале лета 1941 года, накануне вступления Соединенных Штатов во Вторую мировую войну, город Нью-Йорк провел один из первых национальных сборов металлолома. Целью был алюминий – легкий металл, нужный для авиационной промышленности. Собирали в основном старые кастрюли и сковородки, но в дело шли оконные рамы, утварь и даже детские игрушки. Собранный металлолом предполагалось направлять на переплавку алюминиевым компаниям.
Мусорщик традиционно исполнял роль перекупщика-посредника, собирающего металл в домохозяйствах и передающего его на плавильни. Мелкие сборщики знали, где купить старые кастрюли и сковороды, сколько за них заплатить и – самое важное – как подготовить их для передачи металлургам. Им хватало терпения, опыта и стремления к прибыли, чтобы сортировать вещи по типам и отделять все не алюминиевые части (например, стальные винты, скреплявшие ручки сковородок), которые могут загрязнить печь для алюминия. Примерно такую работу проделывали перед бар-мицвами моя бабушка с братьями и сестрами.
В обычное время ньюйоркцы мирились со старьевщиками, зарабатывавшими на жизнь с помощью их старых вещей. Однако война все изменила. Иностранцы вызывали в Америке подозрение – особенно те торговцы утилем, которые за предыдущие три десятка лет создали хороший бизнес, экспортируя металлолом по всему миру, в том числе и в страны Оси[25]. Поэтому жители города, включая мэра Фьорелло Ла Гуардию, отнюдь не горели желанием собственноручно отправлять свои кастрюли и сковородки в индустрию переработки утиля. Движимый подозрениями, Ла Гуардия обязал общественные комитеты собирать утиль и доставлять его на алюминиевые комбинаты. Историк Сьюзан Штрассер в фундаментальной работе по истории американской индустрии мусора «Отходы и нужда» (Waste and Want) дает самое удачное, самое емкое описание последовавшей катастрофы: «[Металлургические заводы] обычно покупали алюминиевый лом, рассортированный сборщиками, но во время сбора металлолома им приносили целые холодильники и детские коляски – предметы, где содержалось две унции алюминия на пятьдесят фунтов других материалов[26]». Другими словами, общественные комитеты без финансового поощрения не утруждались выковыривать унции алюминия из детских колясок и фактически приходили на комбинаты лишь с кучами благих намерений – «Я отдаю свой холодильник на военные нужды!» – где бесполезный мусор был только приправлен алюминием. В результате на заводах скапливались неиспользованные кучи хлама, содержащего алюминий. Металлургам, которые хотели извлечь пользу из этой в основном бестолковой щедрости, приходилось нанимать рабочих, которые отделяли алюминий – то есть копались в металлоломе, отсортировывая ценный металл от бесполезных материалов. Если бы Нью-Йорк не вмешался изначально, то мусорщики сделали бы всю работу эффективнее и, вероятно, дешевле.
Люди времен Второй мировой войны вообще не задумывались о дальнейшей судьбе отходов, когда выбрасывали мусор в баки, чтобы его сортировали другие. Сегодняшние «производители мусора», раскладывающие свои коробки от айфонов по синим контейнерам и выставляющие их на обочину, гордятся собой. Но ни то ни другое фактически не помогает реальным переработчикам – компаниям, которые на деле превращают отслуживший материал в новые вещи. Именно поэтому после катастрофического результата сбора алюминия в 1941 году федеральное правительство обратилось к обычным торговцам мусором и утилем с просьбой заняться обработкой вторсырья в военное время.
В первой половине XX века индустрия утилизации отходов – тряпья, бумаги, металлов, костей и прочего – быстро росла. По данным Карла Зимринга, в Детройте (родном городе Леонарда Фрица) она раздувалась, словно воздушный шарик: в 1890 году здесь функционировало 60 фирм, в 1910-м – 127, в 1920-м – 296. К 1948 году в Соединенных Штатах насчитывалось 3044 компании, занимавшихся только черными металлами, а их оборот продаж, по данным бюро переписи за тот год, составлял почти $1,7 млрд[27]. Однако это было ничтожно мало по сравнению с послевоенным временем, когда процветание Америки создало самый богатый потребительский класс в истории, а вместе с тем – и соответствующий мусор. Американский мусорный бизнес, которому насчитывалось уже больше 100 лет, еще только начинал разворачиваться.
$186 тысяч, полученных Леонардом Фрицем от продажи окалины компании Armco Steel, ушли на товары, которые позднее превратятся в ценный металлолом, – товары, сделавшие американскую отрасль переработки отходов индустрией с сегодняшним годовым оборотом (минимум) $30 млрд. Заплатив младшему брату Рэю и двум парням, знакомым по школе, Фриц купил три автомобиля «форд». «Конечно, все полицейские нас останавливали и предупреждали, они считали, что мы без гроша, – говорит он с сиплым смешком. – Они останавливали нас, детей, выясняя, все ли тут чисто. Я водил новехонький “линкольн”». Для матери Леонард купил дом и «понтиак» с откидывающимся верхом. Оставшиеся деньги – весьма немалые – он держал в коробках от сигар: «Банкам я не доверял».
Однако он доверял своему деловому чутью. Деньги за окалину позволили ему купить грузовики и оборудование, нанять работников и предлагать лом в больших количествах. В удачные недели он зарабатывал $1800, в неудачные – заработок падал до «семисот, восьмисот баксов». Жизнь была комфортной, но, когда разразилась Вторая мировая война, Фриц тут же записался добровольцем в армию. «Знаете, я испытывал такие героические чувства, – говорит он и делает паузу. Единственный раз за два часа беседы он не может найти слова, точно объясняющие, почему он поступил определенным образом. – Воодушевление… видите, тела у меня уже нет, фигура не та, но в голове все еще то же воодушевление».
Перед отправкой в Европу Леонард передал бизнес в руки семьи. Через две недели они продали его за $5 тысяч. По воспоминаниям Леонарда, одно оборудование стоило там $25 тысяч. Но ничего было не поделать. Во время войны он зарабатывал $52 в неделю, часть из которых отправлял домой в помощь матери. С войны он вернулся в 1944 году, привезя с собой камни в почках и оптимизм. «Мне благоволила самая сверхъестественная удача, какая только может благоволить человеку», – говорит он мне со слабой улыбкой.
Тут не поспоришь. Послевоенная американская экономика начала возрождаться, и если и жил в Детройте человек, который умел делать деньги из выбрасываемых отходов, то это был Леонард Фриц.
Компания Фрица Huron Valley Steel Corporation в итоге соединила его удачу и крупнейший поток отходов в истории мира – лом американских автомобилей. Но до этого момента еще оставалось два десятка лет. А тогда Леонард проводил дни, извлекая прибыль из того, что сталелитейные заводы выкидывали в отвалы. К концу 1950-х годов на него работали 127 человек, которые раскапывали свалки, как он говорит, «по всей стране».
Это была тяжелая работа, но она позволяла мелкому предпринимателю Леонарду Фрицу конкурировать с некоторыми из крупнейших горнорудных предприятий мира. В конце концов, оба бизнеса – и добыча железной руды, и добыча вторсырья на свалках – обслуживали одни и те же сталелитейные заводы. Однако рыться в отвалах дешевле, чем работать в шахтах. Вот почему мелкая сошка вроде Леонарда может попасть сюда и начать бизнес по поставке сырья. К концу 1950-х годов размах уже позволял ему выплавлять железо в собственных печах.
Глава 3
Мед, Ячмень
Первое, что нужно сделать, когда вы утром открываете небольшую американскую базу-свалку металлолома, – открыть сейф и сосчитать деньги. Если вы не забирали их с собой домой, конечно. В 1980-х и 1990-х, когда я был подростком и выпускником колледжа, мы предпочитали оставлять их в сейфе на нашей семейной базе в Миннеаполисе. Причин было две: во-первых, возить три тысячи баксов в бардачке машины – не самая лучшая идея (хотя мой отец часто так делал); во-вторых, всегда есть вероятность, что первый же посетитель заявится с товаром на несколько тысяч долларов. Если нам не хватало наличных – а так случалось частенько – кто-то всегда мог сбегать в банк, открывавшийся в девять утра.
По крайней мере, мне помнится именно так.
В летние месяцы к отцу и бабушке за приемной стойкой присоединялась моя младшая сестрица Эми, считавшая деньги. После колледжа там бывал и я. Но большую часть времени с 6:30 утра с деньгами в кассе разбирались отец и бабушка – невысокий пузатый мужчина с венчиком волос на макушке, считавший крупные купюры, и 45-килограммовая тростинка с бледно-голубыми глазами, занимавшаяся мелочью. Однако звонок телефона неизбежно разрывал эту связку «мать – сын», отец оставлял работу бабушке, а сам отправлялся говорить по телефону в свой офис в соседнем помещении.
В офисе было две примечательные вещи: сделанные из среза гигантского пня безвкусные настенные часы, купленные на ярмарке в штате Миннесота, и огромное окно, выходившее на приемную стойку с кассой. Отсюда отец мог видеть не только свою мать и человека, с которым она расплачивалась, но и телеэкраны, показывавшие склад металлолома, набитый алюминием, медью, латунью и свинцом, весы, с помощью которых покупался и продавался его лом, и двор, где посетители оставляли все – от гигантских прессов XIX века до старых автомобилей и корпусов компьютеров.
Отец проскальзывал в свое ветхое офисное кресло, мимоходом бросал взгляд на телекамеры, а потом нажимал кнопку на телефоне «Компания Scrap Metal Processors. Чем я могу быть вам полезен?» Предложить могли что угодно: алюминиевые банки, бейсбольные биты, медную сетку из химической лаборатории Миннесотского университета, целые автомобили, половину холодильника, посеребренную проволоку, партию напольных весов. Ничего не удивляло, все имело свою цену. «Камертоны? – спрашивал отец человека на другом конце провода. – Может, 15 центов за фунт, но мне надо на них посмотреть. Когда приедете, спросите Мики». Затем он вешал трубку, разворачивался и приоткрывал жалюзи, чтобы окинуть взглядом силуэт Миннеаполиса и припаркованные автомобили сотрудников.
Примерно в то же время ящик кассового аппарата захлопывался, готовый к работе, а бабушка ретировалась в прославленный чулан с метлами, который она именовала своим офисом. Здесь находились микроволновая печь, холодильник, где хранился запас кошерных хот-догов, и странный набор латунных статуэток и плохо определяемых антикварных вещиц, которые бабушка украла у работников отца, а те, в свою очередь, украли их со склада металлолома, спрятав в недостаточно укромных местах. Только здесь царил запах базы лома, известный всем мусорщикам (и бабушкам) мира: резкий, как металл, и тонкий, как проволока. Я ощущал этот запах на четырех континентах, от маленьких городков Таиланда до складов на краю Чикаго. И до сих пор каждый раз любой вздох напоминает мне об офисе бабушки и грудах металла прямо за ним.
Пока она готовила хот-доги – один для отца, один для себя (и один для меня, если я смог появиться в такую рань), отец выходил из офиса, проходил по коридору, открывал дверь склада, включал свет и поднимал дверь погрузочного дока. Пока лампы с жужжанием оживали, он обходил помещение вокруг, щурясь в темноте на свои товары.
Если отец не спешил, он любил провести пальцами по краю картонной коробки, набитой латунной стружкой с фабрики в Сент-Поле; затем заглянуть на дно коробки, заполненной автомобильными радиаторами, привезенными из пригородной ремонтной мастерской. Впереди всегда стояли коробки с латунными «каплями» – следами настоящей латуни, упавшей на пол в процессе заводского литья; лежали алюминиевые обрезки – чистые отходы после того, как оператор на станке вырезал что-нибудь из листа алюминия; коробки с медными трубками, привезенными водопроводчиками; коробки со счетчиками воды; коробки с тонкими блестящими медными проводами, выброшенными предприятиями военно-промышленного комплекса, выполнившими свои заказы на управляемые бомбы; стальные контейнеры с алюминиевыми банками, выброшенными соседями; картонные коробки со старыми персональными компьютерами, отданные людьми, беспокоящимися об охране окружающей среды; несколько картонок, забитых латунными гильзами, подобранными на местном стрельбище, которое любят полицейские, бандиты и, по моему опыту, дантисты; печатные пластины из местной типографии, отвечавшей за наши визитные карточки и фирменные бланки; а также вилки, ножи и ложки, купленные на аукционе у одной крупной авиакомпании.
Это был вполне типичный небольшой склад. Тем не менее он приносил доход, достаточный для оплаты дома в пригороде и обучения в двух частных колледжах (для меня и моей сестры). Однако меня больше всего изумляли не вещи и не деньги, а то, как быстро все менялось. Вещи, оказывавшиеся на складе в понедельник, к пятнице сменялись совершенно другими. Предложение металлолома и спрос на металлолом, казалось, просто никогда не закончатся.
В 2012 году примерно 7 тыс. предприятий перерабатывающей индустрии США отвечали за переработку 135 млн метрических тонн вторсырья, из которого можно сделать новые вещи. Это 135 млн тонн железной руды, медной руды, никеля, бумаги, пластика и стекла, которые не пришлось выкапывать из земли или вырубать в лесу. Это также превышает на целых 55 млн тонн объем обработанных муниципальных твердых отходов – то есть отходов, выброшенных в синие, зеленые и однопотоковые контейнеры, – произведенных за тот же период в домах, государственных учреждениях и в коммерческих компаниях.
В чем разница между мусором, попадающим в обработку на базах утиля, и вещами, отправляющимися на предприятия вроде хьюстонского завода по переработке отходов? Обычно на базах обрабатывают отходы, не относящиеся к повседневной жизни в офисе или дома. На базе металлолома заканчивает свой путь старый автомобиль; сюда же попадают металлические опилки, отлетающие, пока автопроизводитель изготавливает новый двигатель; здесь же окажется старый электросчетчик (если у электрической компании хватит здравого смысла продать его); появятся тут и подведенные к вашему дому провода (электрические и телефонные), когда их заменят; на макулатурную базу привезут упаковочные картонные коробки из местного супермаркета; будут здесь и нераспроданные газеты.
Всего же, по данным ISRI, американская индустрия переработки отходов (компании, которые покупают, упаковывают и обрабатывают все – от металла до резины) в 2012 году давала работу 138 тыс. человек. Помимо отслеживаемых предприятий с регистрируемыми работниками, существует столько же не отслеживаемых: от организованных шаек воров утиля, рыскающих по Детройту, до побирушек, которые лазают в мусорные баки в метро в поисках жестянок из-под колы. Я знаю, трудно думать о побирушке как о части индустрии, но поверьте, если он не вытащит бутылку из мусорного бака в метро, этого не сделает никто. Он – нижняя ступенька лестницы, которая идет вверх от вашего домашнего контейнера для мусора (побирушка может украсть его содержимое, чтобы продать, а не позволить вам отдать его бесплатно), через моего отца, обработчика и упаковщика, к компаниям, которые преобразуют вторсырье в новый металл, бумагу и пластик.
По утрам в будние дни – до семи часов – на свалке у отца обычно появлялись водопроводчики, электрики и подрядчики; свой лом они приобрели во время недавних работ – трубы, провода, обшивка и оконные рамы. Это не попрошайки, но они тоже стоят на нижней ступеньке американской цепи утилизации, собирая то, чего никогда не собрала бы крупная компания, например Waste Management, – просто потому, что объемы слишком малы и не окупят потраченного труда. Иногда они приносили мало – на пару ящиков пива себе, а иногда товара хватило бы и на первоклассные барбекю вместе с этим пивом. Например, рабочий мог прийти с несколькими белыми пластиковыми ведрами. В одном – медные трубки для сантехники в ванной комнате; в другом – старая латунная водопроводная фурнитура и, возможно, несколько латунных электрических разъемов; в третьем – мало весящая смесь проводов и одного-двух электросчетчиков.
Отец, умевший поболтать со случайными людьми, появлявшимися у нас, прохаживался с уверенностью опытного игрока: «Что тут у нас?» Затем, не дожидаясь ответа, брал одно из ведер и ставил на встроенные в бетон металлические весы размером с кухонный стол. К удивлению многих клиентов, приехавших в первый раз, весы были не цифровые, а рычажные, с грузиками, которые скользили по длинному коромыслу. По мнению моего отца и большей части мусорного мира, такие весы намного точнее, чем приборы, дающие вывод в цифровой форме. Правда ли это, я не знаю до сих пор.
Под взглядом электрика отец сдвигал грузики, быстро определял вес и записывал его в квитанцию. Затем наступала очередь второго ведра, и отец часто брался за него, прежде чем клиент успевал поинтересоваться текущей ценой на медные трубки. «Да, так сколько вы сейчас платите за медь?» – мог спросить электрик, глядя, как второе ведро встает на весы.
На подсчеты всегда требовалось время. Металлолом, несмотря на ассоциации с мусором, – ровно такой же товар, как бушели[28] кукурузы, баррели нефти и слитки золота. Если клиент приносил отцу цельный кусок меди, цена определялась легко. До интернета отец просто заглядывал в The Wall Street Journal, находил цену на медь на Лондонской бирже металлов (LME) или в разделе металлоторговли на Нью-Йоркской товарной бирже (COMEX) и предлагал ее – без нескольких центов, обеспечивая прибыль. Затем он продавал ее какой-нибудь медеплавильной компании – возможно, соседнему заводику, который переливает медь в кастрюли и сковороды.
Килограмм проводов купить не так просто. Ведь килограмм проводов – это не килограмм металла; это килограмм металла (часто не одного вида) с изоляцией. Изоляция много не весит, но вам придется заплатить, чтобы кто-нибудь ее удалил, а разделение разных видов металлов стоит еще дороже. Поэтому цена за провода должна учитывать эти расходы, иначе сделка не будет выгодной для покупателя. Бывалые покупатели металлолома – вроде моего отца – по опыту, если не инстинктивно, знают, каким будет выход металла из того или иного вида провода. Если они не знают, они звонят тому, кто знает. И в этом, вероятно, самая главная мудрость торговли металлоломом: вы зарабатываете не в момент продажи, а в момент покупки. Например, если вы покупаете лом проводов, ожидая получить из них 20 % меди, а потом оказывается, что меди всего 10 %, то только серьезное и крайне маловероятное повышение цен на Лондонской бирже металлов позволит вам возместить свои потери. Тот же подход справедлив и для мелких торговцев, и для крупных многонациональных корпораций.
В любом случае, как только покупатель знает (или думает, что знает) процентное содержание металла в партии лома, он определяет цену, просмотрев цены LME или COMEX для, скажем, меди, и вычтя цену обработки. Например, провод, принесенный электриком, можно купить за 20 % цены COMEX, а продать – если очень повезет – за 40 %. Поэтому, разговаривая с другими торговцами или компаниями, разбирающимися в рынках лома, отец не называл реальные цены («мы платим доллар и двадцать пять центов»), а использовал формулировки, определяющие разницу («мы платим минус пять»).
Тем временем электрик обращал внимание не только на цены, но и на то, как отец манипулировал весами. В мелкой торговле металлоломом важно и то и другое. Один торговец в Миннеаполисе при взвешивании металла всегда клал на весы солидную сигару (часто с шарикоподшипником, вложенным в табак), весело болтая с покупателем. Несколько лишних унций табака и шарикоподшипник, помещенные в нужной точке коромысла весов, выглядели совершенно невинно, но меняли вес в пользу торговца на несколько фунтов. Другие коммерсанты, тоже около Миннеаполиса, действовали грубее. Знакомый мне торговец раздавал ручки с изображением грудастых моделей в бикини, которые можно было соскрести (знали я и его мать, покупавшая такие ручки от его имени). Пока отвлекшиеся клиенты соскребали бикини, ловкий предприниматель шутовскими жестами раскачивал весы туда-сюда. Однако это было просто мошенничество, при котором клиент, занятый бикини, не замечал, сколько стоимости только что потерял на весах его товар.
Но с весами играют не только покупатели. Пожалуй, настоящие хищнические манеры демонстрируют именно продавцы. Действительно, мало кто не покупал когда-нибудь камни, вставленные в алюминиевые банки, булыжники, вложенные в багажник автомобиля, или радиаторы, набитые песком. И я перечислил только мелкое мошенничество. Однажды я видел, как китайская бумажная фабрика распаковывала кипы импортированных американских газет, и в каждой обнаруживался шлакоблок, добавленный для утяжеления, – а ведь покупали у хорошо известной крупной американской компании, занимающейся вторсырьем. Подобными историями могут поделиться импортеры утиля по всему миру.
К тому времени, как отец заканчивал выписывать первую квитанцию, начинали появляться его работники. Один забирал принесенные ведра, другой сваливал содержимое в коробку с аналогичными материалами или отставлял в сторону в ожидании большей партии, если было известно, что она должна появиться в скором времени. Между тем подъезжал один из наших грузовиков, набитый несколькими коробками размером со стиральную машину. Он вез медную стружку с городской фабрики, работавшей в ночную смену. Этот груз был дороже всех вещей, которые принесли за неделю водопроводчики и электрики (а в течение недели поступят еще десятки партий таких грузов с различных фабрик). Отец между тем забирал квитанцию подрядчика, оставлял ее у матери, а затем возвращался в свой офис, где на бумажной тарелке его ждали хот-дог и кошерный укроп, а рядом лежал список товаров, готовых к продаже.
Покупатели металлолома у моего отца делились на три группы (частично перекрывающиеся): фабрики и заводы, покупавшие металлолом, чтобы переплавить его в новый металл; более крупные компании вторсырья, которые могли покупать крупные партии утиля у таких небольших баз, а потом перепродавать по более высокой цене фабрике, отчаянно нуждающейся в сырье; и посредники, работавшие с обеими группами. Однако кем бы ни был клиент, отец всегда начинал утренний разговор с ним одинаково. Он здоровался с покупателем, видимо, давнишним знакомым; они разговаривали о семьях, обсуждали спорт, отпускали одну-две похабные шутки, а потом переходили к делу – и вряд ли людям, не занятым в мировой торговле утилем, удалось бы понять их беседу. «Парни, сколько платите за Мед? Хм. Что насчет Ячменя? И все? Ладно, я тут сижу на груде Океана и хочу ее двинуть. Хорошо. А Береза/Утес?»
Мед. Ячмень. Океан… Береза/Утес?
Тайный искусственный язык торговца вторсырьем – если хотите, эсперанто этой отрасли – восходит самое позднее к 1920-м годам. Тогда у сборщиков старого тряпья была проблема: как покупателю и продавцу договориться о продаже тонны старых тряпок, если все тонны тряпья отличаются? Ответ, впервые данный Национальной ассоциацией торговцев отходами (NAWMD) в 1914 году, заключался в создании обязательных спецификаций, где указывалось, как именно должны выглядеть эти тряпки. Если материал, доставленный покупателю, отличался от таких нормативов, у него были основания для жалобы, арбитража или судебного иска. Эта концепция работала, и к концу 1917 года исходная градация из трех классов тряпья (в основном используемого для изготовления бумаги) была расширена до 23 видов. Среди них были, например, следующие классы:
Экстра № 1 Белые хлопчатобумажные вещи. Крупные белые чистые хлопчатобумажные вещи, без трикотажа, грубого полотна или брезента, кружевных занавесок, растягивающихся или растрепанных предметов.
№ 2 Белые вещи. Испачканные белые хлопчатобумажные вещи, без мусора, уличных тряпок, опаленных, цветных, промасленных вещей.
Черные хлопчатобумажные чулки. Исключительно черные хлопчатобумажные чулки. Допускались белая окантовка или белый низ.
Вы можете хихикать, но для бумажной фабрики, которая стремится контролировать цвет производимой писчей бумаги, такая норма, гарантирующая именно черный цвет и никакой другой, – серьезное дело. К 1919 году спецификации для вторсырья от носков и бумаги перешли к металлам, а к началу 1950-х уже были признанными инструментами в мировой торговле металлоломом.
Оставалась, правда, одна проблема: самым быстрым способом заключения коммерческих сделок в то время был телетайп, а владельцы телетайпов брали деньги в зависимости от количества символов в сообщениях. Чтобы упростить сообщение и снизить расходы, торговцы вторсырьем договорились о кодовых словах из четырех – шести букв, обозначавших различные классы утиля. Например, слово Talk (Разговор) стало сокращением для «алюминиевых и медных радиаторов», Lake (Озеро) – для «латунных ручек и стреляных ружейных гильз», Taboo (Табу) – для «смешанных обрезков и твердых остатков с низким содержанием меди и алюминия».
Таким образом, мой отец, говоря о чистой проволоке, использовал слово Barley (Ячмень), введенное ISRI, – организацией, расположенной в Вашингтоне (округ Колумбия) и восходящей к NAWMD. Соответствующая спецификация гласила и гласит:
Ячмень № 1 Медная проволока. Класс должен включать не имеющую изоляции медную нелегированную проволоку, калибром не меньше № 16 B & S. Зеленая медная проволока и гидравлически уплотненный материал подлежат согласованию между продавцом и покупателем.
Если бы в ходе своего утреннего разговора мой отец согласился продать партию Ячменя, то по контракту (среди прочего) он должен был убедиться, что не поставляет проволоку с изоляцией – например, рождественские гирлянды. Ведь в спецификации указывается голая проволока без изоляции, и поставка чего-либо иного рассматривалась бы как нарушение договора. В результате отец и его работники прилагали немалые усилия по сортировке спутанных хитросплетений проволоки и кабелей, которые получали на складе, отделяя куски провода с изоляцией и обеспечивая тем самым соответствие спецификации. В противном случае покупатель имел бы право отклонить груз. Однако чаще покупатель с подобной «претензией» просто договаривался о более низкой цене, отчего прибыль продавца падала.
Спецификации важны не только в торговле металлоломом. Различия между сортами бумаги остаются не менее значительными, чем 100 лет назад, а идентификации и разделению сортов посвящены целые исследования. В 2006 году я наблюдал, как десятки женщины проводили рабочий день, отрывая картонные обложки от школьных тетрадей на бумажной фабрике примерно в 100 км от Дели. Причина была проста: картон стоит дороже белой тетрадной бумаги, и на фабрике они используются по-разному. Экспортеры тетрадей из Дубая не могли себе позволить рентабельную сортировку – стоимость труда в Дубае слишком высока; поэтому тетради по скидочной цене (материал-то неоднородный) оказались на индийской фабрике. Для бумажной фабрики разделение купленных по дешевке тетрадей на более дорогой картон и менее дорогую белую бумагу оказалось весьма рентабельным.