Адам Соломонович Гаврилов
Нищепанк: как потерять реальность и обрести иллюзию

Полная версия

Равнина молчит там, где купола рухнули, Но ветер несёт шорох – не шум, а зов.

ГЛАВА 1. ГЕНЕЗИС И ФИЛОСОФИЯ НИЩЕПАНКА

I. Заратустра

С горных высот, где ветер не знает преград, а тишина говорит громче слов, спускается Заратустра. Его шаги тяжёлы – не от усталости, но от предчувствия. Он нёс человечеству весть о сверхчеловеке, о том, кто преодолеет себя, кто вырвется из цепей старых богов и слабостей, чтобы создать мир новый, полный смысла и воли. Но вот он стоит на краю обрыва, и перед ним не долины, ждущие пророка, а странный, искажённый пейзаж: ветряные турбины, чьи лопасти режут небо, словно гигантские метрономы вечной рутины, и угольные электростанции, чьи трубы извергают дым, будто дыхание старого дракона, что не желает умирать. Это не земля обетованная, а царство симулякров, где сверхчеловек не родился, а был задушен в колыбели иллюзий.

Заратустра Ницше – не просто философский символ, а воплощение дерзкого вызова. Он спустился с гор в "Так говорил Заратустра", чтобы сказать: "Человек – это канат, натянутый между зверем и сверхчеловеком, канат над пропастью". Сверхчеловек – не улучшенный человек, не продукт эволюции в дарвиновском смысле, а существо, рожденное из воли к власти, из способности переоценить все ценности. Это не герой с мускулами или гений с калькулятором, а тот, кто смотрит в бездну и смеётся, кто строит мосты там, где другие видят лишь обрыв. Ницше мечтал о таком существе как о выходе из декаданса, из мира, где Бог умер, а люди остались сиротами, цепляющимися за обломки старой морали.

Заратустра нёс этот свет в мир, полный хаоса и надежды XIX века – эпохи пара, железных дорог и первых электрических искр. Тогда казалось, что человечество стоит на пороге великого скачка: машины обещали свободу, наука – знание, а капитализм – изобилие. Но что видит он теперь, спустя столетия, в этом странном XXI веке, где прогресс, как старый актёр, играет свою роль, но давно забыл текст?

Перед Заратустрой раскинулся пейзаж, который можно было бы назвать живописным, если бы не его внутренний диссонанс. Ветряные турбины возвышаются над полями, их белоснежные башни сияют на солнце, словно минареты новой веры – веры в "устойчивую энергетику". Их лопасти вращаются с гипнотической грацией, но это не танец свободы, а механический ритуал, поддерживающий иллюзию движения вперёд. За ними, чуть дальше, дымят угольные ТЭС – угрюмые, приземистые, как стражи старого мира. Они не исчезли, как обещали футуристы, а остались, чтобы напомнить: под глянцевой обложкой "зелёного" будущего всё тот же уголь, всё та же зависимость от грубой материи.

Этот пейзаж – не случайность, а суть нищепанка. Ветряки – символы прогресса, который не прогрессирует, а лишь имитирует себя. Они вырабатывают энергию, но не для великих свершений, а для поддержания того же унылого быта: чтобы экраны смартфонов светились, а холодильники гудели. Угольные станции – честное признание, что иллюзия чистоты не выдерживает столкновения с реальностью. Вместе они образуют картину эпохи, где технологии не возвышают, а удерживают на плаву мир, который давно перестал мечтать о звёздах.

Здесь вступает в игру Жан Бодрийяр, чья философия симулякров становится ключом к пониманию нищепанка. Симулякр – это не просто копия, а копия, за которой нет оригинала. Ветряк – симулякр устойчивого будущего: он существует не для того, чтобы его обещание сбылось, а чтобы мы поверили в его возможность. "Метавселенная" – симулякр виртуальной реальности: миллиарды вложены не в создание нового мира, а в его образ, в идею, что мы можем сбежать туда от своей тоски. Даже Илон Маск, этот современный Прометей с титановыми амбициями, становится симулякром визионера: его слова о Марсе гремят, но на земле его фабрики в Техасе и Германии пожирают миллиарды, выдавая не сверхчеловеческие машины, а электромобили, собираемые рабочими с урезанными зарплатами.

Возьмём ещё один пример: робот BigDog от Boston Dynamics. Когда-то он был звездой YouTube, обещанием нового поколения технологий – четвероногий "мул", способный нести груз солдат через пересечённую местность. Но что в итоге? Шумный, дорогой, ненадёжный – он уступил место обычному ослу, чья простота и дешевизна оказались сильнее всей инженерной мощи. BigDog – симулякр прогресса: его образ внушал трепет, но суть осталась пустой. Так и весь нищепанк: мир, где технологии существуют не для дела, а для шоу, где их ценность – в просмотрах и лайках, а не в изменении бытия.

Где же сверхчеловек в этом мире? Заратустра смотрит на людей, и его взгляд полон печали. Вместо тех, кто мог бы переоценить ценности, он видит толпы, склонившиеся над экранами. Их воля к власти сменилась волей к комфорту, их стремление к величию – лентой новостей, где роботы танцуют, а дроны жужжат, как осы над падалью. Сверхчеловек требовал битвы с самим собой, но в нищепанке нет места для битв – только для иллюзий, где каждый может быть героем в "Метавселенной", не вставая с дивана.

Рабочие Tesla, чьи зарплаты режут на фоне инфляции, – не воины духа, а статисты в спектакле прогресса. Их электромобили – не колесницы будущего, а предметы статусного потребления, собираемые в поте лица теми, кому не хватает на бензин для старого "Форда". Здесь нет места для ницшеанского "да" жизни – только усталое "ну ладно", произнесённое перед очередной сменой. Ветряки крутятся, как Сизифов камень, угольные ТЭС дымят, как дыхание умирающего Левиафана, а человек остаётся внизу, прикованный к симулякрам, что заменили ему подлинность.

Заратустра стоит среди этого пейзажа, и его голос тонет в гуле турбин. Его проповедь о сверхчеловеке звучит нелепо там, где люди не хотят слушать, а хотят смотреть. Его горы были местом, где рождались мысли, где воля обретала форму. Но здесь, в низинах нищепанка, мысль растворяется в шуме уведомлений, а воля – в алгоритмах, что решают, что нам любить, о чём мечтать. Он видит роботов Tesla Bot, что машут руками без цели, и понимает: это не сверхчеловек, а пародия на него – железный Франкенштейн, собранный из обломков несбывшегося.

Впервые Заратустра не знает, что сказать. Его время не пришло, и, быть может, не придёт вовсе. Мир симулякров не жаждет пророков – он жаждет новых шоу, новых голограмм, новых ветряков, что будут вращаться на фоне старых ТЭС. Сверхчеловек умер, не родившись, а человек остался – с лопатой в руках, с экраном в кармане, с мечтой о Марсе, что никогда не станет ближе. Нищепанк – это его царство, и Заратустра, спустившись с гор, стал лишь тенью среди теней.

Заратустра стоит среди ветряков и угольных ТЭС, его взгляд скользит по горизонту, где дым смешивается с облаками, а лопасти турбин режут воздух без цели. Он не нашёл сверхчеловека, но, быть может, его ждёт другое видение – мир, где технологии вознесли бы человека над пропастью? Мир, что грезился не только Ницше, но и фантастам XX века, чьи слова рисовали города из неона и стали, где машины сливались с плотью, а воля к власти обретала форму в дерзких актах бунта против Бога и природы. Это был киберпанк – мечта о технологическом возвышении, обещавшая сверхчеловека не через дух, а через кремний и проводку. Но вместо этого Заратустра видит лишь тени – обломки той мечты, что рассыпались в пыль нищепанка.

Киберпанк родился в умах таких, как Уильям Гибсон, чей "Нейромант" стал манифестом новой эпохи. Это был мир "высоких технологий и низкой жизни", где небоскрёбы пронзали небо, а в их тенях кишели хакеры, киборги и ренегаты. Гибсон рисовал будущее, где человек не просто использовал машины, а становился с ними единым – тело пронизывали импланты, разум сливался с сетью, а границы между плотью и кодом растворялись. Это была мечта о возвышении: технологии как инструмент, что вырвет нас из животного состояния, даст силу сверхчеловека, пусть и в искажённой, тёмной форме.

Фильм Ридли Скотта "Бегущий по лезвию", вдохновлённый романом Филипа Дика, добавил этому видению плоти и дождя. Лос-Анджелес 2019 года – город вечной ночи, где репликанты, созданные человеком, искали смысл своего бытия. Здесь технологии не просто усиливали, они бросали вызов: кто мы, если можем создать подобие себя? Деккард, охотник за репликантами, смотрел в глаза существам, чья искусственная душа пылала ярче, чем его собственная. Киберпанк обещал не просто прогресс, а трансформацию – мир, где сверхчеловек мог родиться из сплава стали и нейронов, где воля к власти обретала форму в борьбе с корпорациями и машинами, что стали новыми богами.

Это было видение, близкое Заратустре. Там, где Ницше звал к переоценке ценностей через дух, киберпанк предлагал сделать это через технику. Хакер, взламывающий сеть, был новым пророком, киборг – воплощением воли, что ломает пределы тела. Неоновая эстетика, синтезаторы, дождь на улицах – всё это пело гимн будущему, где человек мог стать больше, чем он есть, где технологии были не слугами, а партнёрами в танце над пропастью.

Заратустра, спустившись с гор, мог бы увидеть в киберпанке отголосок своей проповеди. Ведь что такое сверхчеловек, если не существо, преодолевшее себя? В мире Гибсона и Скотта это преодоление казалось близким: каждый новый чип, каждый имплант приближал к границе, за которой человек становился чем-то иным. Это был мир контрастов – сияющие башни и грязные подворотни, свобода в сети и рабство в реальности, – но в этих контрастах бурлила жизнь, борьба, надежда. Киберпанк не предлагал утопии, но давал арену, где сверхчеловек мог бы доказать своё право на существование.

И всё же Заратустра медлит. Он смотрит на ветряки, что крутятся без устали, и на дым ТЭС, что стелется над землёй, и чувствует: что-то не так. Где тот мир, что обещал киберпанк? Где небоскрёбы, пронзающие облака? Где киборги, чьи глаза горят вызовом? Вместо этого – поля, усеянные турбинами, что питают не великие города будущего, а старые пригороды с их унылыми домами. Вместо сетей, где хакеры сражаются с богами, – алгоритмы, что продают рекламу и лайки. Вместо репликантов, ищущих смысл, – роботы Tesla Bot, что машут руками, но не могут поднять сумку из сельпо. Мечта киберпанка разбилась о зеркало, и в отражении проступил нищепанк.

Почему же киберпанк не стал реальностью? Заратустра видит ответ в симулякрах, что заполонили мир. Бодрийяр предупреждал: эпоха копий без оригинала наступит, и она наступила. Киберпанк мечтал о технологиях, что трансформируют, но мы получили технологии, что имитируют. "Метавселенная" – не сеть Гибсона, где сознание парит над миром, а виртуальный сарай, где миллиарды тратятся на голограммы пустоты. Дроны, что жужжат над полями, – не летающие машины "Бегущего по лезвию", а игрушки с литиевыми батареями, едва отличающиеся от моделей 80-х. Даже электромобили Tesla, что должны были стать символом нового века, собираются людьми, чьи зарплаты режут, чтобы они могли ездить на старых "Фордах" – не ирония ли это?

Крах киберпанка – это не провал технологий, а провал воли. Там, где Гибсон видел бунт, мы видим покорность. Хакеры стали кодерами, что клепают приложения за печенье в офисе. Киборги превратились в роботов Boston Dynamics – зрелищных, но бесполезных, отвергнутых в пользу ослов. Репликанты не задают вопросы о бытии – их заменили ИИ-аватары "Мисс ИИ", чья красота измеряется не душой, а трафиком в соцсетях. Киберпанк обещал битву за будущее, но нищепанк дал нам шоу: танцы роботов на YouTube, эскизы марсианских городов, что никогда не будут построены, ветряки, что крутятся ради иллюзии "зелёного" мира.

Заратустра смотрит на этот мир и понимает: сверхчеловек не родился ни в духе, ни в кремнии. Киберпанк был мечтой о технологическом возвышении, где человек и машина могли бы вместе пересечь пропасть. Но вместо моста мы построили зеркала – симулякры, что отражают не реальность, а её тень. Ветряки и ТЭС – не символы прогресса, а памятники стагнации, где энергия служит не трансформации, а поддержанию старого. Нищепанк – это киберпанк, лишённый души, его бледная копия, где неон сменился тусклым светом экранов, а бунт – лайками.

Так Заратустра остаётся один. Его сверхчеловек не нашёл места ни среди гор, ни в городах киберпанка, ни в полях нищепанка. Мечта о возвышении разбилась о реальность симулякров, и вместо будущего нас ждёт лишь эхо прошлого – угольный дым, гудение турбин, и человек, что смотрит в экран, не замечая пропасти под ногами.

Заратустра стоит на краю поля, где ветряки лениво машут крыльями, а угольный дым стелется над горизонтом, словно саван. Он видел мечту киберпанка – неоновые города, где человек и машина сливались в дерзком танце над пропастью, – но она растаяла, как мираж в пустыне симулякров. Теперь перед ним нищепанк – не утопия и даже не антиутопия в классическом смысле, а нечто иное: мир без героев, без пафоса борьбы, без величия падения. Здесь технологии существуют – их гудение наполняет воздух, их образы мерцают на экранах, – но они не служат человеку, не возвышают его, не бросают вызов судьбе. Они просто есть, как мебель в заброшенном доме, как тени на стенах пещеры Платона, где нет выхода к свету.

Классическая антиутопия – это "1984" Оруэлла, где Большой Брат смотрит из каждого угла, или "Дивный новый мир" Хаксли, где счастье разлито в таблетках. Там были тираны, чья воля гнула людей, и герои – пусть сломленные, как Уинстон Смит, или сомневающиеся, как Джон Дикарь. В этих мирах технологии работали: они подавляли, контролировали, манипулировали, но всегда были инструментом в руках силы – зловещей или обманчиво мягкой. Нищепанк же – антиутопия другого рода. Здесь нет тиранов с хлыстами, нет подпольных бойцов с бомбами. Нет даже великой цели, ради которой можно страдать или умирать. Есть только равнодушная реальность, где технологии существуют сами по себе, а человек – лишь зритель, застрявший в зрительном зале без выхода.

Заратустра смотрит на этот мир и не видит врагов, которых можно было бы бросить в пропасть, как Ницше мечтал о битве сверхчеловека с моралью прошлого. Нет здесь и повстанцев, что могли бы разорвать цепи, как хакеры Гибсона ломали коды корпораций. Вместо этого – рабочие Tesla, чьи руки собирают электромобили, пока их зарплаты тают на фоне инфляции. Вместо этого – фермеры, что смотрят на ветряки, качающие энергию не для их мечтаний, а для далёких офисов, где алгоритмы считают лайки. Технологии есть, их гул слышен повсюду, но они не работают на человека – они работают на себя, на поддержание иллюзии, что всё ещё идёт вперёд.

Возьмём робототехнику – символ прогресса, что должен был освободить человека от труда. Заратустра вспоминает BigDog, четвероногого "мула" от Boston Dynamics, чьи шаги гремели в роликах YouTube, обещая революцию на полях сражений. Он мог нести 180 килограммов, идти 32 километра – чудо техники, рождённое в лабораториях Гарварда и НАСА. Но что в итоге? Морская пехота США отвергла его: слишком шумный, слишком дорогой, слишком сложный в ремонте. Вместо него остался осёл – простой, дешёвый, надёжный. Технология была, но не для человека – она стала декорацией, экспонатом в музее несбывшегося, пока живые ишаки тащили грузы через пыльные тропы.

Или Tesla Bot – человекоподобный робот, что должен был, по словам Маска, "избавить нас от скучной работы". Заратустра видит его на презентациях: он машет руками, танцует под синтезаторы, вызывает аплодисменты. Но за кулисами – пустота: он не может поднять сумку, не умеет думать, не меняет жизнь. Это не слуга сверхчеловека, а кукла для шоу, симулякр полезности, чья ценность – в просмотрах, а не в деле. Технологии есть, они блестят, но они не работают на человека – они работают на зрелище, на поддержание мифа о прогрессе, что давно выдохся.

В киберпанке герои были повсюду: Кейс из "Нейроманта", взламывающий сети, Деккард из "Бегущего по лезвию", ищущий правду в глазах репликантов. Даже в их поражениях был вызов, в их тоске – величие. Нищепанк же – мир без героев. Здесь нет места подвигу, потому что нет врага, с которым можно сразиться. Алгоритмы, что правят жизнью, невидимы и безлики – их нельзя взломать, как в киберпанке, только лайкнуть или прокрутить. Роботы, что могли бы стать партнёрами, стоят в углу, как забытые игрушки. Люди, что собирают машины или смотрят на ветряки, не бунтуют – они просто живут, день за днём, в тени технологий, что не облегчают их ношу, а добавляют к ней усталость.

Заратустра видит человека с лопатой – не символ труда, а символ resignation, смирения. Этот человек не мечтает о Марсе, как Маска, не ищет смысл, как репликанты Дика. Он копает, потому что так надо, потому что ветряки не заменят его рук, а угольные ТЭС не согреют его дом без его пота. Технологии есть – они гудят, светятся, вращаются, – но они не для него. Они для элит за заборами, для тех, кто может позволить себе мечтать о "Метавселенной", пока он считает копейки на бензин. Это не антиутопия тирании, а антиутопия равнодушия, где герои невозможны, потому что нет ни битвы, ни надежды.

Мартин Хайдеггер говорил о технике как о способе раскрытия бытия, о том, как она может открыть миру его сокровенное. Но в нищепанке техника не раскрывает – она скрывает. Ветряки и ТЭС, роботы и дроны – это не мост к подлинности, а ширма, за которой человек теряет себя. Хайдеггеровская "забота" – стремление быть в мире – тонет в шуме алгоритмов и лязге машин, что существуют ради себя. Ницшеанская воля к власти, что могла бы родить сверхчеловека, уступила место воле к выживанию, к мелочному комфорту, к экрану, где танец робота важнее его бесполезности.

Заратустра чувствует эту пустоту. Он видит мир, где технологии есть, но не работают на человека – они работают на иллюзию, на поддержание декораций, за которыми нет ни сцены, ни актёров. Это антиутопия без героев, потому что героизм требует цели, а здесь цель растворилась в симулякрах. Ветряки крутятся, уголь горит, роботы танцуют, а человек остаётся внизу – не сверхчеловек, не киборг, а просто зритель, чья жизнь проходит в тени машин, что забыли, для кого были созданы.

Нищепанк – это не крах технологий, а крах их смысла. Заратустра, спустившись с гор, не нашёл ни сверхчеловека, ни киберпанковских бунтарей. Он нашёл мир, где прогресс стал антиутопией без сюжета: нет злодеев, нет героев, только равнодушные механизмы и люди, что смотрят на них без вопросов. Технологии есть – они гудят, светятся, обещают, – но они не работают на человека. Они работают на нищету духа, на вечное "завтра", что никогда не наступит. И Заратустра уходит прочь, оставляя за спиной этот пейзаж – поле теней, где даже тень сверхчеловека давно истаяла в дыму.

Заратустра стоит на краю пыльной тропы, где ветер гонит песок, а горизонт тонет в дымке угольных ТЭС. Его взгляд падает на странный силуэт: не человек, не зверь, а нечто среднее – четвероногий робот BigDog от Boston Dynamics, чьи шаги когда-то гремели в цифровых просторах YouTube. Он был рождён в мечтах инженеров, в лабораториях, где будущее казалось осязаемым, где технологии обещали стать не просто слугами, а спутниками человека в его дерзком пути к звёздам. Но теперь он – лишь метафора, памятник эпохи нищепанка, где осёл, простой и дешёвый, оказался сильнее машины. Здесь, в этом пейзаже ветряков и симулякров, BigDog воплощает горькую истину: технологии есть, но они не работают на человека – они проигрывают даже упрямому скоту, чья спина веками тащила груз истории.

В 2007 году, когда мир ещё верил в поступь технологий, BigDog шагнул на сцену. Созданный на деньги Министерства обороны США, он был задуман как "робот-мул" – помощник солдат, способный нести 180 килограммов через пересечённую местность на 32 километра без устали. Его ноги, подражающие движениям зверя, топали по камням, его моторы гудели, как сердце нового века. Это был не просто механизм, а символ: технологии могли выйти за пределы заводов и экранов, стать частью реального мира, где человек и машина вместе покоряют пространство. Заратустра мог бы увидеть в нём отголосок сверхчеловека – не дух, но сталь, что усиливает волю, или киберпанковскую мечту, где кремний становится плотью.

Видео с BigDog собирали миллионы просмотров – он был звездой своего времени. Его танец на неровной земле внушал трепет: вот оно, будущее, где машины не просто заменяют, а расширяют нас. Он был частью LS3, его усовершенствованной версии, что могла питать солдатские устройства, нести их груз, идти туда, куда не ступала нога человека. Казалось, ещё немного – и такие создания заполнят поля сражений, стройки, пустыни, освободив человека от бремени тяжёлого труда. Это была мечта, достойная пророчества Заратустры: техника как мост через пропасть, как шаг к чему-то большему.

Но мечта осталась мечтой. В 2015 году американская морская пехота вынесла приговор: BigDog и его наследники не годятся. Бензиновая версия гудела так громко, что демаскировала позиции бойцов, её рёв был слышан за километры – не помощник, а предатель. Электрическая версия, Spot, была тише, но слабей: всего 18 килограммов груза вместо обещанных сотен. Обе модели ломались, требовали сложного ремонта в полевых условиях, стоили миллионы – 42 миллиона долларов ушло на создание двух прототипов, и это лишь начало. Заратустра смотрит на эту рухнувшую надежду и видит не мост, а обломок: технология, что должна была возвысить, стала обузой, ненадёжной игрушкой, чья цена не оправдала даже тени пользы.

А потом появился осёл. Не робот, не чудо инженерии, а обычный осёл – тот самый, что тысячи лет таскал мешки через горы и пустыни. Он мог нести до 100% своего веса (300–400 килограммов), а 50–70% – его привычная ноша. Он не ломался на камнях, не требовал запчастей, не гудел, выдавая врагу свои шаги. Его содержание стоило гроши: немного сена, воды, ухода. И вот, в мире, где BigDog танцевал на экранах, осёл молча победил – не в зрелищности, а в деле. Технология, что должна была стать новым горизонтом, уступила животному, чья простота оказалась сильнее всей мощи Boston Dynamics.

BigDog – это не просто провал проекта, это метафора нищепанка. Заратустра видит в нём символ эпохи, где технологии существуют, но не работают на человека. Они блестят, они гудят, они собирают лайки, но их суть – иллюзия. BigDog был создан не для солдат, а для просмотров, не для жизни, а для шоу. Его шум заглушил его пользу, его цена съела его смысл. Осёл, напротив, – воплощение реальности, что не нуждается в симулякрах: он есть, он делает, он несёт. В мире ветряков, что крутятся ради вида, и угольных ТЭС, что дымят ради выживания, BigDog стал лишним – слишком сложным, слишком дорогим, слишком далёким от нужд человека.

Нищепанк – это не отсутствие технологий, а их отрыв от подлинности. Хайдеггер говорил, что техника должна раскрывать бытие, но здесь она его скрывает. BigDog не раскрыл миру новые пути – он стал ширмой, за которой человек остался с той же лопатой, с тем же ослом. Его провал – не случайность, а закономерность: в эпоху, где прогресс измеряется не делами, а картинкой, осёл дешевле робота, потому что он реален. Заратустра смотрит на эту сцену и чувствует горькую иронию: сверхчеловек не родился, киберпанк не наступил, а нищепанк выбрал не сталь, а шерсть, не будущее, а прошлое.

Где герой в этой истории? Нет его. Нет инженера, что бросил бы вызов судьбе, нет солдата, что пошёл бы с BigDog в бой. Есть только равнодушные разработчики, что вложили миллионы в прототип, и зрители, что хлопали в ладоши, глядя на экран. Осёл не герой – он просто осёл, без пафоса, без миссии. BigDog мог бы стать символом борьбы человека с природой, но стал символом капитуляции перед ней. Нищепанк не даёт героев, потому что здесь нет битвы – только тихое признание, что технология, даже будучи рядом, не спасает, не возвышает, не меняет.

Заратустра отворачивается от этого зрелища. BigDog стоит в углу, как сломанный идол, а осёл идёт дальше, неся груз, как тысячи лет назад. Ветряки крутятся, уголь горит, и мир остаётся тем же – унылым, приземлённым, лишённым величия. Это метафора нищепанка: технологии есть, но они проигрывают простоте, потому что человек давно забыл, для чего они ему нужны. И в этой тишине, прерываемой лишь скрипом ослиных копыт, сверхчеловек остаётся лишь эхом несбывшегося пророчества.

Заратустра покинул поля ветряков и угольных ТЭС, где осёл перешагнул через тень BigDog, и теперь его путь ведёт в иное пространство – не из стали и камня, а из пикселей и кодов. Перед ним раскинулась "Метавселенная" – цифровая пустошь, что зовёт человечество за горизонт реальности, обещая новый мир. Но вместо просторов, где сверхчеловек мог бы обрести форму, или киберпанковских сетей, где воля пробивала стены, он видит лишь зеркала, отражающие зеркала, бесконечный лабиринт иллюзий. Здесь Жан Бодрийяр, пророк гиперреальности, становится проводником: его голос шепчет, что "Метавселенная" – не реальность и даже не её копия, а симулякр симулякра, тень, отбрасываемая тенью, где человек теряет себя в миражах, что давно забыли свой исток.

В "Симулякрах и симуляции" Бодрийяр описал мир, где знаки оторвались от реальности, став самостоятельной силой. Реальность, говорил он, проходит три стадии: сначала знак указывает на неё, затем искажает её, и наконец заменяет её полностью, становясь симулякром – копией без оригинала. Гиперреальность – это итог: царство, где нет истины, только образы, что питаются сами собой. Заратустра, спустившись с гор, мог бы узнать этот процесс: его сверхчеловек требовал подлинности бытия, но мир нищепанка подменил бытие отражениями, где ветряки символизируют не энергию, а "зелёную" мечту, а угольные ТЭС – не труд, а иллюзию стабильности.

Бодрийяр видел примеры гиперреальности в Диснейленде, в телевизионных шоу, в войнах, что ведутся ради камер, а не победы. Но "Метавселенная" – детище Марка Цукерберга и его эпохи – поднимает эту идею на новый уровень. Она не просто симулякр, а симулякр симулякра: не копия реального мира, а копия идеи о реальном мире, что никогда не существовала. Это не мост к будущему, как в киберпанке, а мираж, где человек тонет, забывая, что под ногами – не земля, а пустота.

Когда в 2021 году Цукерберг переименовал Facebook в Meta и объявил о "Метавселенной", мир услышал фанфары: вот оно, будущее, где мы будем жить, работать, любить в виртуальном пространстве. Миллиарды долларов потекли в этот проект – на очки, аватары, платформы. Заратустра мог бы вспомнить киберпанк: сеть Гибсона, где хакеры летали среди данных, или "Матрицу", где реальность была выбором. Но "Метавселенная" – не сеть и не матрица. Это не пространство битвы или свободы, а цифровой сарай, где пиксельные фигуры ходят по кругу, покупают виртуальные кроссовки и собирают лайки, как дети собирают камешки на берегу.

Обещание "Метавселенной" – возвышение: сбежать от серости офисов, от тесноты квартир, от усталости тел. Но что она дала? Аватары с мёртвыми глазами, что танцуют в пустых комнатах; конференции, где голоса гудят в вакууме; игры, где победа измеряется не смыслом, а трафиком. Это не мир, а его эскиз, не реальность, а её голограмма. Бодрийяр назвал бы это четвёртой стадией симуляции: "Метавселенная" не отсылает к реальному, не искажает его и даже не заменяет – она существует ради себя, как бесконечный цикл отражений, где нет ни начала, ни конца.

Почему "Метавселенная" – симулякр симулякра? Она не копирует реальный мир – дома, улицы, леса слишком сложны для её кода. Она копирует мечту о реальном мире: идею свободы, общения, творчества, что никогда не воплощалась в подлинности. Заратустра видит в ней не бытие, а его отсутствие. Люди, что надевают VR-очки, не уходят в новое пространство – они уходят в никуда, в гиперреальность, где каждый шаг – это шаг в зеркале. В отличие от киберпанка, где сеть была ареной борьбы, "Метавселенная" – это сцена без пьесы, где актёры играют для пустых кресел.

Бодрийяр писал о войне в Персидском заливе, что транслировалась как шоу, где реальность растворилась в кадрах. "Метавселенная" – это война без врага: миллиарды вложены не в создание, а в иллюзию создания. Её аватары – не репликанты "Бегущего по лезвию", что ищут душу, а куклы, чья ценность – в NFT, в цифрах, что ничего не значат вне экрана. Её пространства – не города Гибсона, а ярмарочные палатки, где продают воздух. Это симулякр симулякра, потому что за ним нет даже первой копии – только идея идеи, тень тени, что питается верой, а не сутью.

Заратустра смотрит на этот мир и чувствует холод. "Метавселенная" – сердце нищепанка, где технологии есть, но не работают на человека. Они не возвышают, как мечтал киберпанк, не раскрывают бытие, как хотел Хайдеггер, а уводят в гиперреальность, где сверхчеловек невозможен. Человек в "Метавселенной" – не герой, не бунтарь, а потребитель пикселей, чья воля тонет в алгоритмах. Ветряки крутятся снаружи, уголь дымит, а внутри – экран, где мечты о Марсе заменены танцами аватаров. Это не антиутопия тирании, а антиутопия пустоты, где нет даже врага, чтобы сражаться.

Бодрийяр предупреждал: в гиперреальности реальность умирает, оставляя нас среди знаков без смысла. "Метавселенная" – воплощение этого: она не даёт нового мира, а крадёт старый, подменяя его голограммами. Заратустра видит в ней не мост к сверхчеловеку, а могилу для него – место, где воля к власти стала волей к лайкам, где человек потерял себя не в борьбе, а в зеркале, что отражает лишь пустоту. Нищепанк здесь достигает апогея: технологии, что могли бы вознести, стали ловушкой, где симулякры симулякров правят бал, а подлинность тонет в цифровом дыму.

Заратустра отворачивается от "Метавселенной". Её свет мерцает за его спиной, но он знает: это не свет, а тень. Бодрийяр был прав – гиперреальность поглотила мир, и "Метавселенная" – её триумф, симулякр симулякра, где нет ни бытия, ни цели. Ветряки гудят вдали, осёл идёт по тропе, а человек остаётся в плену иллюзий, что не спасают, а уводят дальше от себя. Нищепанк – это не конец, а бесконечность зеркал, где сверхчеловек и киберпанк стали лишь эхом, заглушённым шумом пустоты.

Заратустра покидает мерцающий мираж "Метавселенной", где гиперреальность Бодрийяра растворяет бытие в бесконечных отражениях, и возвращается к земле – к полям, где всё ещё дымят угольные ТЭС, к заводам, где гудят станки. Но этот мир уже не тот, что видел Карл Маркс, чьи слова о капитале гремели, как молот по наковальне. Там, где он разглядел фабрики, чьи стены дрожали от труда, Заратустра видит теперь не только железо и пот, но и нечто новое – виртуальные аватары "Мисс ИИ", чьи лица сияют на экранах, обещая красоту без плоти. Маркс говорил о фетишизме товара, о том, как вещи обретают мистическую власть над человеком, но в нищепанке этот фетишизм достиг апогея: от фабрик, что рождают машины, капитал перешёл к аватарам, что рождают иллюзии, оставляя человека в тени собственного отчуждения.