Григорий Адамов
Кораблекрушение на Ангаре
1. Сильная вода
Удар был настолько сильным и неожиданным, что никто не удержался на месте, все повалились на палубу.
Через десять минут все было кончено: моторная лодка, получив огромную пробоину в носовой части, погрузилась в воду. Река несла на себе, по дрожащей лунной дорожке, около десятка человеческих голов – темных и круглых, как арбузы, – и небольшую лодку с задранным носом – «шитик» поместному – с остальными пассажирами.
Еще через десять минут люди вылезли из воды и из лодки на усыпанный галькой берег. Темной густой стеной, немного отступая от воды, тихо стояла тайга.
Небольшая экскурсия молодежи – студентов и работников местных заводов – сделала здесь, на берегу Ангары, не предусмотренную планом остановку.
На лужайке, у одинокой старой ели, вскоре весело постреливал искрами огромный костер. На треноге из палок закипала вода в котелке.
Люди сидели у костра полуобнаженные и сушили одежду.
Лоцман Евсей Иванович (по старой памяти все водители мелких судов на Ангаре назывались еще лоцманами), кряжистый старик с кругло подстриженной седой бородой, перетаскивал из шитика на берег припасы, которые были захвачены с мотолодки.
Профессор гидрологии Мочагин, высокий толстый человек со старомодными круглыми очками на носу, держа у огня на распяленных руках косоворотку (при выходе из шитика он упал в воду и искупался), гудел, обращаясь к соседу, Жану Кларетону:
– Мы теперь в бедственном положении, и нужно назначить настоящего начальника экспедиции…
Жан Кларетон, французский коммунист, инженер, уже немолодой, ответил с сильным акцентом:
– Не стоит! Пошлем лодку в Новобратск, и дня через два за нами придет катер… Евсей Иванович, – обратился он к лоцману, – сколько надо плыть в нашей лодке до Новобратска?
Евсей Иванович сложил под елью мешок с консервами и ответил:
– Не больно пылко несет теперь, а все же завтра к вечеру шитик там будет. Раньше бы часов за пять слетали…
– Почему такая разница? – спросил Жан Кларетон, поправляя хворост в костре.
Но надо было, однако, решить, что делать, и разгорелся спор. Предлагали разные проекты. Наконец согласились, что лучше всего все-таки послать шитик в Новобратск.
Из темноты показалась группа молодежи с охапками валежника и хвороста.
Спотыкаясь и натыкаясь друг на друга, они со смехом и шутками подошли к костру и свалили топливо в огромную кучу.
Среди общего шума послышался протест Веры. Она стояла в багровом свете костра, стройная, небольшого роста, в коротких шароварах и легкой майке, с голыми икрами тренированной альпинистки.
– Виктор, – громко обратилась она к молодому человеку, высокому, плечистому, с бритой головой, – мы больше не пойдем… Пусть эти лодыри теперь идут, – она указала на ребят, сидевших у костра.
– Правильно! – послышались крики. – Правильно!
– Гони феодалов! Очищай место у костра!
Пришедшие стали тащить сидевших, те сопротивлялись:
– Ведь хватит пока топлива! Дайте обсушиться! Потом пойдем!
Виктор, Вера и весь их отряд были неумолимы.
– Именем пятой пятилетки! – рычал Виктор среди шума, смеха, криков, таща за шиворот тщедушного Гаврика.
…Ушли. Пришедшие уселись вокруг костра и вскоре затихли, энергично взявшись за консервы.
Жан Кларетон опять спросил:
– Так почему же такая разница, Евсей Иванович?
– А как же? Братская плотина Ангару подняла во как! И пылкости в ней не стало. Раньше летит, бывало, шитик через шиверы и падуны, инда дух захватывает. Сильная была вода! А нынче на спокое, словно ребенка на руках несет – не колыхнет.
– Девяносто метров высоты, батенька, плотина-то, – прогудел профессор Мочагин. – Немного таких плотин во всем мире найдете. Она подпирает Ангару на пятьсот километров, до самого Черемхова. Не только все перекаты и пороги, по-старому, по-местному шиверы и падуны, перекрыты, а даже такие города, как Братск, Балаганск, ушли под воду. Теперь-то Ангара – тихоня по сравнению с тем, что было. Ведь у нее на тысячу восемьсот километров протяжения общее падение – исток выше устья – четыреста восемьдесят метров! Были места, где на каждый километр – тридцать-сорок сантиметров падения. Такое было стремительное течение, что до тридцатиградусных морозов река не замерзала.
Только пар, бывало, стоит над ней густым туманом, дымится река, в теснинах клокочет, как кипяток.
– Очень жалею, что не удастся теперь осмотреть эту гидростанцию, – сокрушался Жан Кларетон. – Ах, как жаль! Ведь это самая крупная установка в мире – на два миллиона шестьсот тысяч киловатт!
– Да почему же не сможете? – спросил Виктор, поедая с аппетитом консервы из дичи. – Куда вам так торопиться?
– Мы потеряем с этой печальной аварией не менее чем три дня, – ответил Жан Кларетон, – а я должен как можно скорее вернуться на работу. Директор нашей электростанции заболел, и я должен заменить его. А вы бывали на Братской гидростанции? – обратился он к профессору Мочагину.
– Ну как же! Я работал на ее стройке. Да… Вы много потеряете, не осмотрев ее!
Вера подбросила хвороста в костер.
– Вы знаете, – сказала она, усаживаясь на место, – когда я думаю о том, что мы сделали с Ангарой и вокруг Ангары, у меня от восторга дрожь по телу пробегает. Мечта первой пятилетки – я тогда была еще ребенком – стала теперь, в пятьдесят первом году, в конце пятой пятилетки, реальностью. Я химик, работаю на Гандюхинском металлургическом заводе. Там применяются совершенно новые методы работы…
– Это ты про бездоменное получение железа? – спросил Веру Игнат, коренастый парень с огромной шевелюрой. – Она мне уши прожужжала сегодня на мотолодке об этой диковине.
– Да, – кивнула ему Вера, – и об электроплавке. Раз вся Ангара со своих гидростанций дает ток по три-четыре десятых копейки за киловатт-час работы, то почему не применять эту баснословно дешевую, почти даровую электроэнергию и для электроплавки сталей вместо древнего доменного процесса с его низким коэффициентом полезного действия?
– Еще бы не дешевая энергия! – проворчал профессор Мочагин. – Нигде в мире не найти такого на редкость крепкого кулака, как здесь, на Ангаре: двенадцать с лишним миллионов киловатт установленной мощности в районе одной реки! Сколько это Днепровских гидростанций? Двадцать! Девяносто миллионов киловатт-часов изумительно ровной отдачи в год! То есть столько же, сколько было выработано в Североамериканских Соединенных Штатах – тогда, когда Ангара еще только проектировалась!
– Неслыханно! Невероятно! – бормотал Жан Кларетон, задумчиво глядя на ярко пылающий костер. – Меня много трепало по свету, я много жил и работал в буржуазных странах и много видел там замечательного в области техники. Но такого я не видел нигде… По какой цене отпускают отдельные ангарские электростанции ток потребителям?
– Самая небольшая – Удинская, – ответил Мочагин, – на притоке Ангары Уде, мощностью в триста тысяч киловатт, отпускает ток по восемь десятых копейки за киловатт-час работы, а самые крупные: Братская – в два миллиона шестьсот тысяч киловатт, Шаманская – в два миллиона киловатт – по две десятых копейки за киловатт-час.
Виктор встал и потянулся:
– Спать хочется, товарищи!.. А ведь только благодаря этой дешевке мы можем здесь, и только здесь, на Ангаре, производить искусственный каучук. Две десятых копейки за киловатт-час работы! Киловатт-час электроработы – это два-три восьмичасовых рабочих дня человека. Значит, выходит, что за две десятых копейки мы получаем работу двух-трех человек в течение целого дня!
От этих цифр может и спать расхотеться… Понятно, почему на Ангаре с ее дешевой электроэнергией сосредоточены самые дорогие энергоемкие производства: бездоменное получение железа и стали на электроплавке, производство искусственного каучука, производство искусственного шелка из еловой древесины, производство алюминия из алунита – все такие производства, которые на дорогом топливе невыгодны.
Из темноты вынырнула белая борода, а потом и вся коренастая фигура Евсея Ивановича. Он подошел к костру и уселся на земле возле молчаливого человека с сухим бронзовым лицом, тонким горбатым носом и черными вьющимися волосами.
– Ну что, Евсей Иванович? – спросил бронзоволицый человек.
– Да вот, значит, товарищ Диего, погнал я шитик-то с Егоровым и Степановым в Новобратск. Эх, жаль, не успели захватить с мотолодки радио… Скорее бы отсюда освободились… Еще нам не повезло, что мы на этом берегу высадились.
На этой протоке посуда не ходит. И пароходы, и баржи, и катера – все по главной протоке, вон за тем островом, ходят. Были бы мы на другом берегу – живо сняли бы нас… Что это ребят-то наших не видать? Невелика штука – хворосту набрать… Не случилось ли чего с ними? Края-то наши еще необжитые, и медведи в тайге, бывает, пошаливают.
Костер трещал, пламя высоко взвивалось кверху. Широкие тяжелые лапы старой ели, покрытые местами серой паутиной, отливали старой бронзой. И все кругом было бронзовое: и полуобнаженные тела людей, и борода Евсея Ивановича, и круглые камни на земле, и густая трава на лужайке.
Было тепло и тихо. Луна давно скрылась, и темнота сторожко стояла кругом стеной, оттесняемая пламенем костра, точно выжидая, когда можно будет надвинуться на кучку людей и поглотить ее.
Евсей Иванович встал, вставил два пальца в рот и пронзительно, по-разбойничьи свистнул, так, что у всех холодок по спине прошел.
Потом он оглушительно бросил в темноту:
– Го-го-го! До-омо-о-ой!
Все прислушались. Скоро, как будто пробиваясь сквозь темноту, донеслись далекие крики и свист.
– Идут, – сказал успокоенно Евсей Иванович, усаживаясь на место.
– А скажите, товарищ Диего, – опять обратился он к бронзоволицему молчаливому человеку, – как это вы после такой раны живы остались? Кто это вас так угостил?
Он показал пальцем на ярко освещенный пламенем костра глубокий и широкий шрам на лице Диего. Шрам шел от правого виска мимо уха, вниз, через челюсть и терялся под нею, уже на шее. Он уродовал лицо Диего, как будто раскрывая свежее кровавое мясо его, и все избегали прямо смотреть на эту часть его лица.
– Это давно… – глухо ответил Диего, – еще в Аргентине…
– Что же это вас – саблей или как? – простодушно допытывался Евсей Иванович. – За революцию небось?
– Нет. Это на производстве… Но эта рана сделала меня революционером.
– Ишь ты! – покачал головой Евсей Иванович. – А по-русски говоришь чисто, как по-родному.
Когда Евсей Иванович в разговоре переходил на «ты», это означало его явное сочувствие и сердечность к собеседнику.
– Я уже пять лет в Советском Союзе, – сказал Диего. – Очень усердно изучал ваш язык… и я очень полюбил его, он теперь мой родной язык.
– Да, – понимающе кивнул головой Евсей Иванович, взяв бороду в кулак, – это ты правильно…
– Как же вы получили эту рану? – спросила Вера. Она лежала у костра на груди, подпирая подбородок обеими руками. Ее серые большие глаза тепло и внимательно смотрели снизу вверх на Диего, и тот не мог удержаться от встречной улыбки.
