Аким Волынский
Гиперборейский Гимн
© Книжный мир, 2022
© ИП Лобанова О. В., 2022
* * *
Олег Матвейчев
Аким Волынский, еврейский Аполлон, опередивший время
Летом 1919 года Аким Волынский дал интервью работнику журнала «Вестник литературы», в котором поделился творческими планами на ближайшее будущее. По словам знаменитого критика, он в течение пятнадцати последних лет усиленно трудился над проблемами семитизма и христианства, и для завершения долгой работы ему осталось лишь совершить путешествие по Востоку – в Месопотамию, Малую Азию, Египет, Синайский полуостров: «Там я надеюсь получить те впечатления, которые помогут мне возможно глубже и тоньше оценить перспективы чрезвычайно интересующего меня вопроса, постичь аромат античной культуры, самую психологию иудаизма и христианства, которая так ярко сказывается в памятниках седой древности, ещё не тронутых духом всё разрушающего времени»[1].
В интервью безымянному репортеру впервые очертились контуры грандиозного труда, посвященного поиску общих корней древних культур и религий евразийского континента. Некоторые его мысли будут высказаны Волынским в книге «Четыре Евангелия» (1922 г.) и в статье «Разрыв с христианством» (1923 г.), написанной по материалам исторической дискуссии с Александром Блоком относительно иудаизма Гейне, которая состоялась 25 марта 1919 года на заседании редколлегии издательства «Всемирная литература». Книга была закончена к сентябрю 1923 года; Волынский не стал искать для неё издателя: «оберегая святость внутреннего настроения», он решил не осквернять её путь к читателю денежным вопросом. Рукопись была подарена ивритскому театру «Габима», с которым с недавних пор Волынского связывали дружеские отношения. Это «в абсолютнейшем смысле слова идейное соединение людей», по мнению критика, воплощало живую связь с доарийской, «гиперборейской» древностью. И дело, по его словам, было даже не в том, что «Габима» преследует задачи национального возрождения, но в том, что «еврейский народ сам по себе, … очищаясь и преображаясь, является хранителем того проарийского интеллектуального монизма, к которому я иду, при свете которого я и потушил горевшие в моих руках, ныне уже бесполезные, свечи»[2].
Книга «Гиперборейский Гимн» стала заключительным аккордом творческой жизни Волынского. «Она содержит в себе не только весь разрыв мой с прошлым, но и все приобретения моего духа за всю мою жизнь, – писал автор. – Я иду, а гиперборейский свет меня ведет»[3].
Судьба итогового труда Волынского оказалась незавидной. Рукопись, подаренную театру, конфисковали при обыске у его руководителя Наума Цемаха накануне первых зарубежных гастролей. Второй экземпляр, сохранившийся в архиве писателя в РГАЛИ, был фактически неизвестен до 1990-х годов. Даже после его открытия «Гиперборейский Гимн» воспринимался большинством исследователей чем-то вроде эксцентричной выходки стареющего философа. Содержащиеся в нём мысли выглядели слишком экстравагантными даже на фоне пестрого разноцветья теорий и доктрин, которыми было так богато начало XX века.
Главная мысль Волынского перекликалась с модной «нордической гипотезой», согласно которой прародина человечества находилась на существовавшем в древности северном палеоконтиненте. Автором этой гипотезы был французский астроном Жан Сильвен Байи, отстаивавший в своей переписке с Вольтером идею о Гиперборее как северной колыбели цивилизации, затонувшей ещё в незапамятные времена[4]. Ту же идею развивали американский религиовед Уильям Ф. Уоррен («Найденный рай на Северном полюсе», 1885 г.)[5] и индийский санскритолог Бал Гангадхар Тилак («Арктическая родина в Ведах», 1903 г.)[6], опиравшиеся в своих исследованиях на современные им данные палеогеографии, палеобиологии, этнографии и сравнительного языкознания. Придерживаясь концепции о нахождении в Арктике прародины индоевропейцев, покинутой ими в VIII–VI тыс. до н. э. под влиянием наступающих холодов, Тилак нашел множество аргументов в её пользу в древних ведических и других сакральных текстах, описывающих, по его мнению, реалии приполярных регионов.
Тема Гипербореи поднималась и в знаменитой и чрезвычайно влиятельной «Тайной доктрине» Елены Блаватской (1888 г.). Гиперборея рисовалась ей как громадный арктический континент, населенный представителями т. н. Второй коренной расы, телесная форма которых была промежуточной между астральной и физической. Эта раса была уничтожена Вторым Человечеством, «составленным из самых разнообразных, гигантских получеловеческих чудовищ – первыми попытками материальной природы при построении человеческих тел»[7]. Гиперборея отнюдь не была, по Блаватской, райским местом, как это мнилось грекам: «вечно цветущие страны (Гренландия среди других) Второго Материка были последовательно превращены из Эдемов с их вечной весной в гиперборейский Гадес. Превращение это произошло вследствие смещения великих вод Планеты, океанов, изменивших свои русла; большинство Второй Расы погибло при этой первой судороге эволюции и затвердевания Планеты во время человеческого периода»[8]. Память о древнейшем гиперборейском народе и о населяемом им континенте, не знавшем зимы и не имевшем более одной ночи и одного дня в течение года, осталась в античных легендах и священных текстах, которые несут в себе тайное учение и нуждаются в тщательной расшифровке.
В ходе эволюции астральная сущность в людях постепенно вытеснялась физической, и духовные силы человечества неуклонно иссякали. Лишь Пятая, Арийская, раса, к которой относится современный человек, получила импульс к духовному перерождению, которое завершится появлением богочеловека Седьмой расы, для которого в районе Калифорнии из океана поднимется новый континент.
На нордическую теорию опиралось течение фёлькише[9], популярное в Германии конца XIX – начала XX века. Его деятели развивали нордическую тематику в связи со стремлением приблизиться к национальным корням; поиск Гипербореи шел на фоне своего рода ностальгии по древней отчизне. К движению фёлькише тяготели многие эзотерики и оккультисты, в том числе австрийский ариософ Гвидо фон Лист, рассказывавший об исчезнувшем континенте Арктогея, прародине арийцев, «расы господ», от века противостоящей «расе рабов». Следы высокой цивилизации автор обнаруживает в памятниках германской культуры. Духовным центром Арктогеи фон Лист объявил остров Туле, который часто отождествлялся с Гипербореей.
Национально-романтический порыв фёлькише сопровождался поиском доказательств превосходства «нордической расы». Ученик фон Листа Йорг фон Либенфельс привлекает для этого «Эдду»[10] и Библию. В книге с характерным названием «Теозоология» (1904 г.) он подводит под расовый вопрос богословскую базу и связывает физическое и духовное ухудшение божественного рода, к которому изначально принадлежала Ева, с её грехопадением, относившемся не к морально-теологической сфере, но к сфере антропологической, поскольку было оно ничем иным как расовым смешением[11].
Точно так же посредством смешения с темными расами после исхода арийцев с Севера, «страны богов и праведных людей, “страны благочестивых гипербореев”»[12], дегенерировало и чистое героическое арийство, равно как и арийская первоначальная религия. Таким образом, задача ариогерманцев состоит в искуплении первородного греха посредством расовой сегрегации и возвращении себе былого могущества и божественности.
Подобную цель ставило перед собой и Общество «Туле», основанное в 1918 году в Мюнхене Рудольфом фон Зеботтендорфом (настоящее имя Адам Глауэр). Фальшивый барон, поклонник Блаватской, суфист, масон и турецкий подданный, он с энтузиазмом воспринял идею о Туле как древнейшей в истории человечества немецкой культуре, обладавшей передовой наукой – так, именно её астрономические записи стали основой для создания рунической письменности. Эта культура распространилась с северного острова по всему миру. Её следы он находил в доеврейской Палестине (так, библейские исполины, по его мнению, были ни кем иным, как представителями гиперборейской «расы господ»), Микенах и Трое, а также Индии и Иране.
Члены Общества «Туле» верили, что тайны древней Земли не были потеряны. «Существа-посредники между людьми и разными созданиями извне якобы сохранили для посвященных хранилище сил, откуда те могут их черпать, чтобы сделать Германию госпожой мира, провозвестницей грядущего сверхчеловечества, подвергнувшейся мутации человеческой расы. Настанет день, когда двинутся легионы, чтобы смести все препятствия на духовном пути Земли, и их поведут непогрешимые люди, щедро черпающие в источниках энергий, ведомые Великими Древними»[13]. В 1919 году в основанную членами Общества «Туле» Немецкую рабочую партию вступил Адольф Гитлер. Через год партия была переименована в Национал-социалистическую немецкую рабочую партию (НСДАП). Идеи Зеботтендорфа были подхвачены Альфредом Розенбергом, также рассчитывавшим возродить дух цивилизации Туле, «империи всех немцев».
Таков был примерный идеологический контекст появления «Гиперборейского Гимна» Акима Волынского, явившего собой новый этап в развитии нордической теории. Расхождение концепции Волынского с теориями предшественников было кардинальным. Если ариософы видели в гиперборейцах предков «благородных» арийских народов, а все прочие нации, имевшие другие корни (прежде всего евреев), объявляли нечистыми, то по Волынскому гиперборейский период предшествовал самому́ разделению человечества на нации. Это была эра совершенного монизма, время единого культа – культа Света, общего и для ариев, и для семитов. В чистом виде это откровение сохранил иудаизм – данный тезис является главной отличительной особенностью концепции Волынского и наиболее революционным её элементом.
* * *
Аким Волынский – из той редкой породы людей, которым удалось не просто оставить своей след в истории общества, но и проложить новые пути развития гуманитарной мысли для целых поколений. Несмотря на свою исключительную популярность (о нём беспрестанно говорили, он выступал персонажем целого ряда литературных произведений), Волынский был человеком сложной судьбы, познавшим и предательство, и травлю, и бедность, и одиночество, но никогда не позволявшим себе «прогибаться под изменчивый мир». «Исхоженные, ровные пути были органически враждебны А. Л. Волынскому, в ногу он идти не умел, он шел всегда против течения – и оттого в “хорошем обществе” русского либерализма он не был принят»[14]. Про Волынского говорили, что он родился не в своё время: появись он на свет пятью веками раньше, он оставил бы после себя громадное идейное движение и тысячи последователей и, возможно, был бы даже причислен к лику святых. По замечанию Константина Федина, у Волынского нет биографии, у него – житие [15].
Родился Аким Волынский (настоящее имя – Хаим Лейбович Флексер) 3 мая 1863 года в Житомире. Учился в русской гимназии. После развода родителей переехал с матерью в Петербург, где по окончании 5-й гимназии поступил на юридический факультет университета, сразу получив стипендию (нерядовой случай для выходца из еврейской семьи!). Уже в студенчестве он начинает журналистскую карьеру, поступив в сионистскую газету «Рассвет». Здесь в 1882 году была опубликована его рецензия на лекцию Владимира Соловьева о еврейском вопросе. С тезисом молодого профессора о грядущем слиянии всечеловеческого русского духа с индивидуалистическим еврейским, из чего явится универсальное христианство, Флексер полемизировал особенно горячо, указывая на разгул черносотенства и погромы.
В конце 1880-х, после доклада Флексера о споре Милля со Спенсером, со студентом-правоведом знакомится Дмитрий Мережковский, тоже студент, живший с ним по соседству, на Знаменской. Мережковский представляет нового приятеля Александре Давыдовой, в квартире которой собирался кружок народников. Тогда же начинается плодотворный этап сотрудничества Флексера с журналом «Северный вестник», которым руководили Давыдова и Анна Евреинова, доктор права Лейпцигского университета. К тому времени молодой автор уже был известен под псевдонимом «Волынский» – именно так он подписал свою первую научную работу «Теолого-политическое учение Спинозы» (1885 г.), где доказывалась концептуальная и духовная связь пантеистической философии Спинозы с иудаизмом – религией Моисея.
Взгляды Волынского стремительно эволюционируют в направлении некой синтетической, наднациональной духовности, подразумевающей родство религий, происходящих из единого корня. Эмоционально Волынский тяготеет в тот период к христианству (хотя и не торопится принять обряд крещения; он не примет его даже во время своей поездки на Афон в 1899 году), он рассуждает о Сионе и Голгофе как двух равнозначных духовных константах человечества, и одновременно ищет улучшенной, философски обоснованной веры в высшее начало.
В 1889 году Волынский оканчивает университет и, отказавшись остаться на кафедре государственного права, посвящает себя литературной деятельности. Одна из первых статей, опубликованных им в «Северном вестнике», посвящалась философии Канта, которого Волынский взял себе в союзники в борьбе с плоским материализмом и атеизмом. Установленные кёнигсбергским философом пределы возможностям человеческого разума открывают область, где начинается вера. Напротив, «только свойственное людям обыкновение рассуждать без руководства критики чистого разума есть источник противного нравственности неверия, всегда догматического»[16].
Волынский ставит новую задачу перед русской интеллигенцией – возврат к религиозным поискам, ориентация на высшие духовные ценности. В канун начала Серебряного века он оказывается предтечей русского религиознофилософского возрождения XX века, как минимум, на десятилетие опередив богоискательство Мережковского, Бердяева, Сергея Булгакова.
Для восьмидесятых-девяностых годов XIX века призыв к идеализму выглядел диким ретроградством: в обществе господствовали «прогрессивное» безбожие и позитивизм. «Несколько поколений выросло в уверенности, что духовные ценности: Бог, идеализм, красота – означают угнетение, невежество, тьму, феодализм. Атеизм же и естественные науки оказывались на стороне страдальца-народа (пока не подозревавшего об этом союзнике). Толстой в этой системе казался ретроградом и мракобесом, Достоевский – ренегатом, Гоголь – фанатиком реакции. Стихов, кроме некрасовских, почти не читали. Искусство и поэзия допускались постольку, поскольку приносили пользу, т. е. содержали “дельные сведения” или “честные идеи”. Всё это означало, увы, интеллектуальное и художественное обмеление. Читатель в унынии обращался к иностранной литературе»[17].
В своих статьях в «Северном вестнике» Волынский обращался к темам духовности, религии, уходя от разобщающей социально-политической проблематики. Борец за идеализм, он первым начал требовать от современной ему русской литературы философичности, рассуждений о вечных истинах. С огромным напором Волынский обрушивался на русскую критику и публицистику, которая даже в своих лучших представителях – Белинском, Добролюбове, Чернышевском, Писареве, Аполлоне Григорьеве – «никогда не углублялась до истинно философских идей, волнующих всякого крупного художника» и оказалась неспособна укрепить гуманные стремления, которыми она вдохновлялась, на «непоколебимых основаниях», сосредоточившись на вопросах общественной пользы[18].
Развенчание либеральных литературных критиков сопровождалось у Волынского страстной полемикой с Николаем Михайловским, мыслителем предыдущего поколения, также подвизавшимся в «Северном вестнике». Теоретик народничества ставил остросоциальных Салтыкова-Щедрина и Глеба Успенского выше Тургенева, Достоевского и Толстого, стоявших, по его мнению, в стороне от прогресса и не имевших столь ценимых Михайловским радикальных убеждений. Волынского это просто бесило, и он не стеснялся в выражениях.
В ответ Михайловский высмеивал стиль Волынского, в то время и в самом деле ещё небезупречный (чего стоят лишь его «новая мозговая линия» или письма, написанные «размашистым языком»)[19].
Два литературных льва не смогли ужиться в одной клетке, в 1890 году Михайловский покинул редакцию «Северного вестника», что привело к падению подписки и финансовым проблемам. Журнал вскладчину купила у Евреиновой группа литераторов во главе с Любовью Гуревич, с которой Волынского связывали романтические отношения. С 1891 года журнал перешел к Волынскому в фактически безраздельное владение и стал рупором новой литературной формации, которая позднее получит название «символизм».
Статьи о русских критиках Волынский собрал в отдельную книгу и издал её в 1896 году. Книга опередила своё время, а потому не нашла сочувствия среди большинства читателей, включая Чехова, за глаза дразнившего Флексера «филлоксерой» (по названию мелкого насекомого – вредителя винограда) и «облезлым философом». Волынский, в свою очередь, уличал Чехова в кондовом материализме в духе Фохта и Молешотта. Вот как он вспоминал о своём первом разговоре с писателем: «Мне хотелось сделать наглядно понятным существование в нас интеллектуально-личного принципа, узнающего себя во всех метаморфозах бытия, самосознательного света, блещущего из внутренней какой-то точки, при том всегда верного себе и тождественного с самим собой. Я стал излагать основы критического идеализма… Чехов … отхлебывал холодный чаек и приговаривал от времени до времени: “Всё проще, как печень выделяет желчь, так и люди выделяют мысль”»[20].
Человек бескомпромиссный, Волынский если ненавидел – то ненавидел, но если уж любил – то любил! В узкий круг его любимых авторов входили Лев Толстой и Федор Достоевский – критик не мог отдать никому из них предпочтения, почитая Толстого как великолепного стилиста и рассказчика, а Достоевского – как глубочайшего мыслителя и знатока человеческих душ. Начавшие публиковаться в конце XIX века статьи Волынского о Достоевском оказались поистине новаторскими. Его идеи не считали за грех заимствовать даже философы первой величины, в том числе Сергей Булгаков, уличенный в этом самим Волынским. В России работы Волынского не получили широкой известности, однако достаточно активно публиковались на Западе, пробудив интерес к русскому гению и превратив его в писателя номер один. Психологическая интерпретация произведений Достоевского стала нормативной у зарубежных ученых.
Волынский вернул читающей публике опального Николая Лескова, в 1891 году пригласив его печататься в «Северном вестнике». Свои статьи о Лескове Волынский включил в сборник, изданный в 1898 году. Именно благодаря нему автор «Соборян» получил всеобщее признание как русский классик.
Летом 1892 года Волынский читает хит сезона – «Заратустру» Ницше. Блистательный остроумный стиль немецкого мыслителя не искупил для Волынского отсутствие в его поэме «имманентного морального зерна», на что он указал во время диспута на загородной даче Мережковскому, страстному поклоннику Ницше.
О Ницше тогда говорили все, хотя долгое время многие его книги были запрещены в России цензурой. Популярность мыслителя, воспевшего языческую древность, полную ярости, отваги и воли к мощи, превосходила в России той поры все пределы. «Обаяние Дионисово сделало его властителем наших дум и ковачом грядущего»[21], – восклицал Вячеслав Иванов, уверенный, что только возрождение дионисийства как живого культа позволит преодолеть кризис современного мира, основанного на принципе индивидуализма, и сплотить человечество в глубоком экстазе мистического единства. Ницшевская метафора противостояния аполлонического и дионисийского начал в культуре была воспринята значительной частью русской интеллигенции «за чистую монету», как реальное положение дел в греческой культуре или даже как некое мистическое откровение. Под знаком этой антитезы пройдет весь Серебряный век русской культуры[22].
Приоритет в рецепции ницшевской концептуальной пары на российской почве по праву принадлежит Волынскому, уже в 1896 году опубликовавшему в «Северном вестнике» статью, содержащую подробное изложение «Рождения трагедии из духа музыки» и сопутствующие размышления на тему аполлонического и дионисийского начал. В отличие от своего друга Мережковского, а также едва ли не большинства представителей Серебряного века, от Фаддея Зелинского и Вячеслава Иванова до Александра Блока и Осипа Мандельштама, Волынский отдавал предпочтение символическому Аполлону, богу не оргийного, но созерцательного экстаза, который единственный только и может вывести людей светлым путем красоты из миража к свободе. «Служение Дионису, – писал он, – сузило задачу человеческой жизни, которая должна быть чудом, а не преступлением, таинственным подвигом любви, а не чувственным весельем с кровавыми жертвоприношениями в храме жестокого бога. … Порываясь в вакхическом безумии навстречу смерти, человек неизбежно вовлекается в пучину явлений, от которых он хотел освободиться. … Только в созерцательном экстазе спасение от мира. … Сквозь мираж ослепительных видений одна только спокойная мудрость видит какое-то неясное, бесформенное мерцание, и это мерцание – Бог»[23].
Именно у Ницше Волынский почерпнет важнейшую для его позднего творчества метафору – Гиперборею, суровую северную страну из древнегреческих сказаний, край чистой витальности и доблести духа, где только и может быть воплощен высший тип человека – «своего рода сверхчеловек в пропорции к человечеству в целом».
Высокоречивым манифестом гиперборейства Ницше предварил свою знаменитую книгу «Антихрист» (1888 г.):
«Взглянем в лицо самим себе. Мы гиперборейцы – мы хорошо знаем, как далеко в стороне живем. “Ни по земле, ни по воде не найдешь ты пути к гиперборейцам”, – это ещё Пиндару было известно о нас. По ту сторону Севера, льда, смерти – там живем, там наше счастье… Мы открыли счастье, мы ведаем путь, мы вышли из лабиринта тысячелетий. Кто ещё-то его нашел? – Уж не “современный” ли человек? “Я в безысходности, я – это Всё, что пребывает в полнейшей безысходности”, – вздыхает современный человек… Такой “современностью” мы переболели – худым миром, трусливыми компромиссами, добродетельной нечистотой современных утверждений и отрицаний, Да и Нет. Терпимость, largeur[24] сердца – все “понимать”, все “прощать” – это для нас сирокко. Лучше жить во льдах, чем среди современных добродетелей и прочих южных ветров!»[25]
Борьбу с нарождающимся декадентством, знаменем которого стал в России Фридрих Ницше, Волынский будет вести и впредь. Бездуховность, манерность, надрывность и пессимизм декадентов он противопоставит позитивному, проникнутому духовным светом «аполлоническому» символизму – эта антитеза станет со временем мейнстримом. Волынский будет беспощадно критиковать Сологуба, обличать Брюсова как лицемера и эротомана, подозревать Бальмонта в демонизме. Достанется даже его возлюбленной (при живом-то муже Мережковском! о времена, о нравы!) Зинаиде Гиппиус – но лишь как прозаику: поэзия её Акиму Львовичу нравилась.
Будоражащее умы современников противостояние Аполлона и Диониса станет стержневой темой творчества Волынского и найдет отражение в его последнем труде – «Гиперборейском Гимне»[26].
Весной 1896 года чета Мережковских вместе с Волынским отправляются в путешествие по Италии, чтобы собрать материалы для новой книги о Леонардо да Винчи. Здесь Волынский окончательно и бесповоротно порвет с обоими, а найденную информацию по Ренессансу использует для своей собственной книги по Леонардо, главы из которой опубликует в своём «Северном вестнике», а в 1900 году издаст её отдельным изданием. В этом труде автор в косвенной форме продолжит свою полемику с декадентством (Леонардо у него выступает кем-то вроде демона-искусителя, его одаренность безблагодатна и имеет темную природу) и апробирует свой новый метод интерпретации художественных произведений путем дешифровки языка пластики, поз, мимики. Не слишком привечаемый в своей стране, за свою книгу об итальянском гении Волынский получил звание почетного гражданина города Милана.
В начале 1899 года закрывается «Северный вестник». Для Волынского начинается новая жизнь – в бедности и одиночестве. Его отказываются печатать журналы, и он зарабатывает на жизнь чтением публичных лекций, пользовавшихся, надо сказать, огромным успехом благодаря его заразительному, темпераментному красноречию. Актер Александрийского театра, богач и меценат Николай Ходотов дал приют критику в своей громадной квартире, называя его «мой домашний Заратустра». Тогда же, в начале XX века, Волынский увлекается театром, а затем – балетом. Он работает заведующим литчастью в театре Комиссаржевской (именно здесь происходит его знакомство с танцовщицей Идой Рубинштейн), затем – в основанном Ходотовым «Современном театре».
В 1907 году Волынский с Идой Рубинштейн посещают Грецию. Критик собирает информацию для исследования об античном театре, в том числе о его ранней, дифирамбической форме, и приходит к выводу, что именно танец является истоком и сердцем античного театра. Результаты своих изысканий Волынский показал в Берлине Ульриху фон Виламовиц-Мёллендорфу. «Старейшина» классических филологов Германии одобрил работу коллеги, тем более что её выводы перекликались с идеями самого Виламовица, в отличие от Ницше выводившего истоки греческой трагедии не из дионисийского культа, а из хоровой лирики. Феномену дифирамба Волынский посвятит одну из глав «Гиперборейского гимна».
В 1909 году в Петербурге начал выходить литературный ежемесячник «Аполлон», цель которого, по словам Брюсова, заключалась в том, чтобы «отстаивать аполлонизм против дионисизма»[27], т. е. ясное, политически нейтральное и совершенное по форме творчество поэта-мастера, уважающего нормы художественного вкуса – против стихийных и «беззаконных» экзальтаций поэта-пророка.
Журнал сосредоточил в себе цвет русского символизма. На роль заведующего литературно-критическом отделом предполагался Волынский, годом ранее подтвердивший свою последовательно «антидионисийскую» позицию на страницах «Обозрения театров». Критик огорчался, рассуждая о русском характере, что тот, пусть и весь проникнутый сердечностью, не имеет в себе импульса к историческому созиданию: «Это только – эмоция, исступленное какое-то созерцание Божества, экстаз, в котором тает всё личное, чисто человеческое. … Даже в своём искусстве, единственно живом средоточии русской религиозности, в вопросе религиозном, Россия не ушла пока дальше Диониса: самого эмоционального из всех богов древней Эллады. … От Диониса к Аполлону: таков, по-моему, лозунг современной минуты. … На пути старой русской экстазности, с её самоумалениями и самоуничижениями перед лицом Бога, с её пьяной слезой и сладко расплывающейся самокритикой, сделано, кажется, всё. И надо идти дальше, к людям, в кровавый поток истории, безжалостно разрушая всё ветхое и светло созидая всё новое. А для такой великой исторической работы нужна, прежде всего, слитность внутренних сил человека, согласованный ритм ума и сердца. Под духовным влиянием Аполлона рождается новый человек. Мы идем к Аполлону»[28].
В коллективе редколлегии Волынский не прижился, не пожелав, по его собственному признанию, делить роль главного идеолога журнала с «маниаком Диониса» Вячеславом Ивановым. Однако редакционному коллективу в целом передалось его настроение «ожидания Аполлона». Античность, в которую звали «аполлоновцы», находилась не в прошлом, а в будущем. «Аполлон, – отмечали авторы вступительной статьи к первому номеру журнала, – только символ, далекий зов из ещё непостроенных храмов, возвещающий нам, что для искусства современности наступает эпоха устремлений – всех искренних и сильных – к новой правде, к глубоко сознательному и стройному творчеству: от разрозненных опытов – к закономерному мастерству, от расплывчатых эффектов – к стилю, к прекрасной форме и к животворящей мечте. … Лик грядущего Аполлона нельзя увидеть. Мы знаем только, что это лик – не греческий, с чертами застывшими в божественном иератизме, и не лик Возрождения, а современный – всеми предчувствиями новой культуры, нового человека овеянный лик»[29].
Последовательный аполлонизм Волынского проявится в его балетной критике. Классический танец, принципом которого является «чувство, управляемое по законам логики», Волынский с уверенностью относит к «царству Аполлона» – «он органически противоположен всему дионисическому. Вакхические струи могут врываться в него только извне, секундными эпизодами, не разрушающими его единой цельности»[30]. Так случается, например, во время исполнения эффектного па баллон[31], характеризуемого Волынским как «пластический ямб в честь бога Диониса»[32].
Аполлон у Волынского – не просто символ балета как формализованного пластического искусства, он также и его родоначальник. В гомеровском гимне Аполлону Пифийскому он, играя на кифаре, выступает впереди хора критян красивым движением на высоких пальцах, те же спешат ему вослед, «топая дружно ногами» (Hymn. Hom. II 337–339), то есть, ступая всей ступней и этим отличаясь от лучезарного бога, «как отличается проза от поэзии, будни от праздников, как отличается лицо от лика»[33].
В начале 1910-х годов Волынский занимает должность балетного критика в «Биржевых ведомостях». Именно в этом амплуа он возвращается к литературной деятельности. Его статьи и рецензии пользуются большим успехом, он и сам берет уроки балета, чтобы телесно, на собственном опыте, изучить особенности этого пластического искусства. Одновременно Волынский возглавляет издательство «Грядущий день», выпускающее книги по истории искусства, прежде всего, времен Ренессанса. К печати готовится его двенадцатитомное собрание сочинений, выходу которого помешает война, а затем – революция.
Волынский примет революцию и станет сотрудничать с новой властью. Он, как и прежде, будет далек от политики и не опубликует ни одной статьи на политические темы. Работы и без того будет много – Волынский руководит «Русско-еврейской энциклопедией», трудится в составе редколлегии издательства «Всемирная литература», возглавляет Петроградское отделение Всероссийского Союза писателей и отдел балета в газете «Жизнь искусства».
