Альберт Эйнштейн
Путевой дневник

Полная версия

По приезде в Японию он немедленно приходит в восторг по поводу окружающих его пейзажей. Первым городом, который он видит, становится Киото с его «волшебно освещенными улицами». Это впечатление представляет собой резкий контраст с его глубоким презрением к китайским городам, которые он только что посетил. Его захватывает «удивительная древняя японская архитектура». Школьники «очаровательны», школы «прекрасны», виды «великолепны». И «маленькие домики и гномики» из историй Херна действительно существуют! Он немедленно замечает «хорошенькие маленькие домики» и «грациозных человечков», которые «цокают – клик-клак – по улице». Эйнштейн обожает чистоту, порядок и сдержанные манеры, которые он встречает в Японии. Он находит, что «японцы ненавязчивы, порядочны, вообще очень привлекательны», таким образом воспринимая и так определяя их национальные характеристики¹¹².

Когда он путешествует до города Никко вместе с Санэхико Ямамото, сотрудником издательства «Кайдзося», Морикацу Инагаки и карикатуристом Иппеи Окамото, он, похоже, проникается к ним глубокой симпатией и видит в каждом из них настоящую личность. Когда ему нужно вести переговоры с Немецким обществом в Кобе, он признается: «Вообще-то в Японии я куда больше предпочитаю общество японцев»¹¹³. Затем, уже как гость, он, кажется, еще больше очарован японскими хозяевами.

Несмотря на все это восхищение, вслед за беседой на тему «Японское представление о мире до контактов с Европой», он не может понять пресловутое отсутствие у них научного любопытства. Он делает далеко идущий вывод: «Интеллектуальные нужды этой страны кажутся меньше, чем художественные – естественная к тому предрасположенность?»¹¹⁴ Спрашивая себя, не обуславливаются ли якобы меньшие, по сравнению с Западом, интеллектуальные способности генетически, Эйнштейн дает нам понять, что для него существует разница в интеллектуальных способностях у представителей разных наций.

После трех недель, которые он провел в Японии, Эйнштейн наконец использует слово «уютный» (gemütlich), чтобы описать отношения со своими японскими хозяевами¹¹⁵. До этого момента «уютный» применялось им почти исключительно по отношению к его европейским приятелям, преимущественно немцам. Теперь он как будто «очеловечивает» японцев куда больше, чем во время его первых контактов с ними, когда он описывает их просто карикатурно. Чуть позже он хвалит полное отсутствие «цинизма или даже скептицизма» у принимающих его японцев. Затем он пишет то, что можно читать как объяснение в любви к Японии и ее народу: «Чисты душой, как ни один другой народ. Нужно любить эту страну и восхищаться ею»¹¹⁶. Неделей позже он пишет своим сыновьям: «Японцы мне действительно нравятся, и, кстати, больше, чем все народы, которые я повидал до сих пор: они спокойны, скромны, умны, ценят искусство, тактичны, ничего ради внешнего вида, а все ради внутренней сути»¹¹⁷. В своей статье о впечатлениях от Японии Эйнштейн говорит о главных различиях, которые он видит между европейцами и японцами. Семейные связи кажутся ему гораздо прочнее в Японии, а традиция не показывать свои чувства, по его мнению, помогает японцам жить в одном доме даже тем, у кого нет «эмоциональной гармонии». Он решительно отрицает идею, что это может привести «к внутреннему оскудению». Даже если он не в состоянии понять изнутри японское мышление, Эйнштейн верит, что он может проникнуть внутрь души японского народа через искусство. «И в этой области я не перестаю удивляться и восхищаться. Природа и люди как будто объединились, чтобы донести до нас единый стиль, какого нигде больше не встретишь. Все, что действительно берет начало в этой стране, изящно и радостно, это не абстрактная метафизика, а всегда тесная связь с тем, что доступно в природе»¹¹⁸. Согласно мнению историков, в значительной степени эти комментарии Эйнштейна соответствуют современным ему западным представлениям о Японии. Например, главные особенности японского искусства для западного человека – «простота, функциональность, минимализм». В японце видят человека, отличающегося своей «любовью к природе» и живущего «в гармонии с природой». Японский сад – квинтэссенция того, как может быть выражена «идея гармонии и особого японского родства с естественной природой»¹¹⁹. Любопытно, что эти представления не учитывают, что «множество знаменитых садов было создано в эпоху войн или социальных потрясений»¹²⁰. Больше того, японцам в целом свойственно двойственное отношение к природе¹²¹. Впечатления Эйнштейна от японских женщин – одни из самых противоречивых. На ужине со «множеством гейш» он находит танцы «очень молодых» танцовщиц и «очень выразительные, чувственные лица» старших гейш «незабываемыми». Намекая, что их с Эльзой «вежливо отпустили», потому что должна начаться «вторая, более вольная, часть вечера», Эйнштейн подразумевает, что в этой второй части будет куда больше флирта и алкоголя. Намек подтверждается следующей фразой, о его беседе с Инагаки «о гейшах, морали и прочем»¹²². Придерживается ли Эйнштейн обычного европейского заблуждения, в котором гейши считаются проститутками, из дневника непонятно.

Другая сторона спектра: его идеализация порядочной японской женщины. В конце своего визита Эйнштейн относится к ней как к «созданию-цветку»¹²³ и, таким образом, мы видим, что его изначальное карикатурное восприятие здешних женщин не претерпело сильных изменений и все еще сосредоточено на их внешнем виде. В его прощальном письме к Йоши Ямамото, жене президента «Кайдзося», он описывает свое чрезвычайно идеализированное представление о японских женщинах и японской семье: «Вы всегда будете олицетворять для меня идеальную форму японской женственности. Спокойная, веселая […] вы – душа своего дома, который похож на ювелирный футляр, в котором, как драгоценности, живут ваши очаровательные маленькие дети. В вас я вижу душу вашего народа и воплощение его древней культуры, прежде всего стремящейся к изяществу и красоте»¹²⁴.

Таким образом, Эйнштейн одновременно воспринимает порядочную японскую женщину как украшение и как олицетворение души народа. Это может иметь смысл, только если он считает, что орнаментальная природа японской культуры и общества и есть его первостепенная черта. В какой-то степени полярные представления Эйнштейна о японской женщине вполне укладываются в западный противоречивый стереотип о восточной женщине: хрупкая, декоративная Мадам Баттерфляй и восточная «роковая женщина», Леди Дракон¹²⁵.

Эйнштейн не перестает восхищаться японским искусством и видит в нем отражение «японской души»¹²⁶. Японский театр он находит «отчасти очень экзотичным»¹²⁷. При этом, признавая, что изумлен японской музыкой, он все-таки относится к ней весьма критично и отказывает ей в праве называться «крупной формой высшего искусства». Он находит, что живопись и резьба по дереву являются высшими формами искусства Японии. Больше всего в японском художнике Эйнштейн восхищается тем, что тот «любит ясность и чистые линии больше всего остального. Живопись воспринимается прежде всего как выражение общего целого»¹²⁸.

Отношение Эйнштейна к тому, что Япония заимствует западную культуру, противоречиво. Принимая то, что «японец справедливо восхищается интеллектуальными достижениями Запада, идеализирует науки, в которые и погружается с большим успехом», он предупреждает, что японцу нельзя забывать «те замечательные качества, которые дают ему превосходство над Западом – художественное моделирование жизни, скромность и непритязательность в его личных нуждах, чистоту и спокойствие японской души»¹²⁹. В этом точка зрения Эйнштейна сходна с мнением других западных путешественников о Японии. Историки, изучающие путешествия в Японию, объясняют сопротивление некоторых из них вестернизации или модернизации страны тем, «что это ослабляет ее “экзотическую”, местную “инаковость”»¹³⁰.

Мы можем заключить, что представления Эйнштейна о Японии прошли довольно сильную трансформацию за шесть недель его пребывания там. Становится несомненным явное несоответствие между его образом Японии до поездки и действительностью, с которой он столкнулся, когда сел на корабль и, конечно, когда приехал в страну. Его взгляды значительно эволюционировали и во время всего путешествия. Он обрел большее понимание законов японского общества и культуры и, по мере того, как длилось путешествие, все больше относился к принимающим его японцам, как к людям. Так же, как и его мнение о китайцах, множество идей Эйнштейна о японцах совпадают с современными ему представлениями о них на Западе: восхищение японским искусством, архитектурой, понимание уникальной близости японца к природе, значение коллективного и растворение в нем индивидуального. Были, однако, и менее положительные стереотипы: японцы воспринимались на Западе как народ клановый, поощряющий нечестную конкуренцию, двуличный и агрессивный¹³¹. Речи Эйнштейна тоже противоречивы: он одновременно восхищается ими и снисходительно смотрит на них, особенно в том, что касается их якобы меньших интеллектуальных способностей.

Влияние поездки на ситуацию в Германии

20 декабря мирное странствие Эйнштейна по Хиросимскому заливу, во время которого он любовался горами и храмами, было неожиданно прервано телеграммой от немецкого посла Вильгельма Зольфа из Токио. Его поездка по Японии внезапно привела к политическим противоречиям в Германии. Зольф сообщил в министерство иностранных дел, соединить абзац в Japan Advertiser появился репортаж, в котором говорилось, что в Берлине немецко-еврейский журналист и критик Максимилиан Гарден свидетельствовал на суде во время процесса над его потенциальными убийцами что «профессор Эйнштейн уехал в Японию, потому что в Германии не считает себя в безопасности»¹³². Зольф боялся, что эта информация может навредить «чрезвычайно благотворному эффекту, произведенному приездом Эйнштейна на немецкий вопрос», и просил у Эйнштейна разрешения опровергнуть эти слухи телеграммой¹³³. В своем ответе Эйнштейн подтвердил, что его жизнь оказалась под угрозой после убийства Ратенау. При всей «тоске по Восточной Азии», которая сыграла значительную роль в том, что он принял приглашение посетить Японию, «нужда на какое-то время покинуть нашу родину, где обстановка стала напряженной» тоже стала фактором, повлиявшим на его решение¹³⁴.

Восприятие Эйнштейном Палестины

Палестина, в которую Эйнштейн приехал 2 февраля 1923 года, переживала множество перемен в самых различных областях. Британское мандатное управление началось в Палестине всего за два с половиной года до его поездки: сэр Герберт Сэмюэл был назначен верховным комиссаром в июле 1920 года. Еврейская иммиграция после Первой мировой войны усилилась – эта «третья алия» (то есть волна иммиграции) состояла преимущественно из выходцев Восточной Европы. Во время визита Эйнштейна еврейское население насчитывало 86 000 человек, при том что число населения (в подавляющем большинстве арабского) в целом было примерно 600 000 человек. Политическая обстановка того времени была напряженной: в начале мая 1921 года в Яффе со стороны арабских жителей прошли нападения на еврейских жителей, и подавление мятежей со стороны властей Британского мандата привело к смерти 47 евреев и 48 арабов. В июне 1922 года была выпущена Белая Книга Черчилля, которая подтвердила Декларацию Бальфура и в то же время объявила, что еврейская иммиграция будет ограничена, чтобы успокоить арабское население. Третья алия также привела к значительному увеличению количества сельскохозяйственных участков. К тому же были заложены основы индустриализации и электрификации Палестины. В трех крупнейших городах страны начала формироваться современная городская структура. Были сделаны значительные достижения в развитии автономных общин, ишувов. Экономические условия в стране вследствие Первой мировой войны были ужасными. Еврейский сектор экономики не мог обеспечить работой все еврейское население или новых иммигрантов¹³⁵.

Исследователи связей с Ближним Востоком задаются вопросом, были ли приезжающие в Палестину «носителями ценностей того общества, которое они покинули» или же они «принимали местные обычаи и привычки без критицизма»¹³⁶. В том же ключе исследователи немецко-еврейских миграционных связей с Палестиной подчеркивают, что путешествия в данном случае нужно рассматривать «на двойном фоне»: «социальная и культурная ситуация немецкоговорящего еврейства и состояние еврейского населения в Палестине». Можно сказать, что люди приезжали в эту страну с предыдеями, которые затем подтверждались или опровергались самой реальностью, в которую они попадали, а были и такие, которые не обращали внимания на реальность и «накладывали свои идеальные представления на палестинский народ»¹³⁷.

Приезд сионистов в Палестину также рассматривается в более широком контексте культурных споров об ориентализме и множестве (подчас конфликтующих друг с другом) концепций «Востока». Поскольку Палестина лежит на Востоке и основана была большей частью иммигрантами из Восточной Европы, сионисты должны были бороться с европейским восприятием Востока и Восточной Европы как «с двойным противовесом западной, или европейской, цивилизации». Для некоторых сионистов, которые верили в «культурную миссию» европейцев, Восток был «отсталой областью», «в которую нужно привнести западную цивилизацию». Для других отношения сионистов с Востоком нужно было строить совершенно по-другому, чем это делали колониальные европейские власти¹³⁸. В свете таких исследований появляются новые вопросы: каким образом восприятие Эйнштейном всего, что он видел в Палестине, определялось его идейными ценностями и убеждениями и влияла ли каким-то образом на последние сама его поездка? Насколько значимой была эта страна для Эйнштейна? Через какую призму он воспринимал ее действительность? Воспринимал ли он ее как отсталую страну, в которую нужно привнести европейскую культуру, или же поддерживал тех сионистов, которые верили, что их задача фундаментально иная, чем у европейских колониалистов?

Первые записи в дневнике Эйнштейна о Палестине немедленно свидетельствуют о том, что он попал на землю, пейзаж которой очень непривычен для глаз уроженца центральной Европы. В его первый приезд он отмечает: «плоские равнины с очень скудной растительностью, […] оливами, кактусами, апельсиновыми деревьями»¹³⁹. Во время своей прогулки по старому городу Иерусалима он равно поражен и красотой, и нищетой. Эйнштейновское восприятие традиционного, благочестивого иудейского сообщества, старого ишува – решительно негативное: «Потом спустились к стене храма (Стене Плача), где тупая этническая братия громко молилась, повернувшись лицом к стене, качаясь телом туда-сюда, точно маятник»¹⁴⁰. Возможно, такое негативное восприятие ультраортодоксальных иудеев могло возникнуть из его детских представлений о жизни неассимилированного иудейства, а также, возможно, из сионистских представлений о старом ишуве¹⁴¹. Разительный контраст этому негативному представлению о старом ишуве представляют собой его чрезвычайно положительные взгляды на современную еврейскую общину в Палестине, на новый ишув. Он восхищался динамичным предпринимательским духом в новом ишуве и уровнем его градостроительства, чему самым ярким примером стал быстрый рост первого полностью еврейского города – Тель-Авива.

Одной из причин этого, судя по всему, безграничного энтузиазма Эйнштейна по поводу нового ишува, было, возможно, то, что сионисты, принимающие его, не показывали ему никаких внутренних конфликтов в общине. Несмотря на то, что он посетил частные, кооперативные и коллективные хозяйства, он, кажется, не был в курсе серьезного разногласия между частными собственниками сельских хозяйств (мошавот) и пионерами-поселенцами (гехалуц) в кибуцах по поводу «еврейского труда». Дело было в том, что обычно частные сельские хозяйства нанимали арабских рабочих, а кибуцы хотели, чтобы те нанимали только евреев¹⁴².

В отличие от внутренних разногласий в ишуве, которые от Эйнштейна скрывали, зарождающийся национальный конфликт между евреями и арабами в Палестине был хорошо ему известен. Приезд Эйнштейна произошел меньше чем два года спустя после жестоких бунтов в арабском городе Яффе. Однако во всех своих записях он преуменьшает потенциальную взрывоопасность ситуации. Первое впечатление Эйнштейна об арабских жителях Палестины показывает его идеалистическое (и несколько снисходительное) представление о них: «Невероятное очарование этого сурового, монументального пейзажа с его темными, прекрасными сынами Аравии в лохмотьях»¹⁴³.

Во время самой поездки число прямых контактов Эйнштейна с представителями арабского сообщества было ограничено. Он встретился только с его умеренными представителями: с мэром Иерусалима Рарибом аль-Нашашиби, несколькими видными деятелями в Галилее и арабским писателем Асисом Дометом, который был довольно маргинальным представителем местного арабского сообщества. В том, что национальная обстановка в области напряженная, Эйнштейн, кажется, винит как арабов, так и евреев: «в основном сложности создает интеллигенция – и при этом интеллигенция не только арабская»¹⁴⁴.

Эйнштейн, возможно, сделал ряд не таких положительных высказываний об арабском населении во время своего пребывания в Хайфе. Согласно записям немецкого сиониста Германа Штрука, Эйнштейн говорил: «если бы здесь не было евреев, а только одни арабы, у этой страны не было бы нужды экспортировать [производить], потому что арабам ничего не нужно, они живут тем, что сами выращивают». Если это тревожное утверждение подлинно, оно показывает типичное представление о местных арабских жителях как о не имеющих «никаких нужд» и, возможно, возникло как проекция основных сионистских идей о простом арабском народе¹⁴⁵.

Мы уже видели, как Эйнштейн присоединяется к мнению колонистов, что местным жителям Коломбо тоже нужно очень мало. Еще в одном высказывании, которое Штрук записал за Эйнштейном, тот говорил, что верит, что будущее Палестины «будет нашим» (то есть еврейским)¹⁴⁶. Во время поездки на север Палестины он выражает свои чувства против арабских землевладельцев, которые «продают землю археологам по бешеным ценам»¹⁴⁷. В этом Эйнштейн, кажется, находился под сильным влиянием сионистской версии событий, которой с ним делились во время поездки.

И все-таки самый щекотливый комментарий о конфликте между арабами и евреями в Палестине Эйнштейн сделал после своего возвращения в Германию. Он заявил, что по сравнению с «двумя напастями», с которыми сталкиваются поселенцы, – с долгами и малярией, – «арабский вопрос становится вообще неважен»¹⁴⁸. То, что Эйнштейн был готов потенциально обозначать одну из сторон гражданского конфликта как «напасть», показывает границы его этнической толерантности.

Дневник Эйнштейна показывает, что он был очарован пейзажами и памятниками Палестины. Однако в его позднейших записях он ясно дает понять, что более всего его привели в восторг люди в Палестине¹⁴⁹. Среди них он особенно восхищался двумя типами: молодые еврейские поселенцы и городские еврейские рабочие. Все это соответствовало тому, как он поддерживал цели лейбористов сионизма и как надеялся, что еврейский народ будет более продуктивен, чем когда-то в прошлом, и с общественной, и с экономической точки зрения. Тот факт, что начинания сельскохозяйственных коммун были делом рук молодых русско-еврейских первопроходцев, импонировал Эйнштейну и потому, что он всегда с особой симпатией относился к евреям из Восточной Европы¹⁵⁰.

В том, что касается значения Палестины для Эйнштейна, ясно, что иммиграция в эту страну, ее колонизация, ее экономическая жизнеспособность – все это было для него второстепенно по сравнению с положительным психологическим эффектом, оказываемым на еврейскую диаспору. По его мнению, «Палестина не решит еврейского вопроса, но возрождение Палестины будет означать освобождение и возрождение души еврейского народа». Он верил, что она «станет моральным центром, но не способна будет вместить большую часть еврейского народа»¹⁵¹. До своей поездки Эйнштейн видел эту землю с утилитарной точки зрения, и это, кажется, не изменилось непосредственно во время его пребывания в Палестине. Интересно, что по возвращении в Берлин он больше не заводил разговора о своем изначальном плане поехать в эту страну на длительный срок.

Как и другие туристы до него, Эйнштейн нашел подтверждение своих идей о работе сионистских поселений во всем, что увидел там своими глазами. В то же время достижения местных еврейских общин произвели на него глубокое впечатление, он окончательно убедился, что это дело огромной важности, и продолжал посвящать ему значительное количество времени и энергии. В частности, его положительное впечатление о русских (в большинстве своем) переселенцах подтвердилось и еще больше усилило его прошлую симпатию к молодым евреям из Восточной Европы.

И все-таки к какой категории мы можем отнести впечатления Эйнштейна от Палестины в историографическом контексте путешествий в этот регион? Израильский историк Иешошуа Бен-Ариех (Yeshoshua Ben-Arieh) выстроил типологию различных таких представлений у людей, приезжающих на Святую землю¹⁵². Представления Эйнштейна соответствуют трем из этих категорий. Он воспринимает Палестину в некотором смысле как «библейскую землю и святые места». Однако ясно, что этот аспект был для него не столь важен. В более широком смысле он видит в этой стране «экзотическую, восточную землю» – особенно это касается Старого города в Иерусалиме и его реакции на пейзажи в пустыне и на ее обитателей. И все-таки, прежде всего, Эйнштейн воспринимает Палестину как «землю новых начинаний»¹⁵³. Он верит в положительный эффект современного городского строительства в Тель-Авиве и в успех аграрной колонизации, способной создать «единый народ»¹⁵⁴, что только усиливает его симпатию к этим «новым евреям».

Как Эйнштейн воспринимал Палестину относительно того, что она являлась частью Леванта? Мы можем сделать следующие выводы. Хотя он видел Старый город в Иерусалиме как «восточно-экзотический»¹⁵⁵, он, кажется, воспринимает новый ишув (не говоря об этом прямо) как нечто типично европейское. Практически все особенности ишува, которые приводят его в восторг, европейского происхождения: садовые пригороды Иерусалима, псевдоориентальные работы художников в школе «Бецалель», «близкие по духу» русские в мошавот и кибуцах, показ гимнастических упражнений, выполненных учениками школы «Герцлия», современные фабрики и оборудование в Тель-Авиве и Хайфе, и это только некоторые из них. Более того, обращаясь к вопросу, верил ли Эйнштейн, что Палестине нужно перенять европейскую культуру или слиться со своим левантийским окружением, Эйнштейн, безусловно, выступал за европеизацию страны. Ассоциации Эйнштейна в его осмыслении новой визуальной информации были явно европейскими – он сравнивал местные здания с похожими зданиями в Европе. Ясно и то, что он верил в сионистские начинания и в их огромную пользу для местного народа. Наиболее очевидное символическое воплощение этого можно увидеть в кульминационном событии всего его пребывания в Палестине, то есть в лекции на горе Скопус, месте будущего Еврейского университета Иерусалима. Теперь Сион вновь распространял западное знание.

Эйнштейн об Испании и испанцах

В отличие от представлений Эйнштейна о других странах, по которым лежал основной маршрут его путешествия, нет слов Эйнштейна, позволяющих нам понять, что он чувствовал или думал об Испании и о ее народе до того, как провел здесь три недели. Однако мы располагаем любопытным кусочком непрямого свидетельства, а именно от одного из членов его семьи. В 1920 году Эйнштейн пригласил свою приемную дочь Илзу сопровождать его в его планируемой поездке по Испании. В ответ она написала, что «постоянно поет Прекрасная Испания, далеко на юге, готовясь к нашей поездке»¹⁵⁶. Из чего мы можем заключить, что Эйнштейн в определенной степени воспринимал эту страну как далекую и экзотическую.

К тому времени, как Эйнштейн достиг Испании, он провел в путешествии больше четырех месяцев. Неудивительно, что дневниковые записи относительно испанской части всего пути становятся короче¹⁵⁷. Соответственно, мало что может показать нам его спонтанные впечатления о стране и народе¹⁵⁸. В начале своего пребывания в Барселоне он отзывается о ее «чудесных людях». В Мадриде он описывает некоторых личностей, с которыми встречается. Нобелевский лауреат Рамон-и-Кахаль для него – «замечательный старый мыслитель»¹⁵⁹. Он отмечает, что король Альфонсо XIII «держится просто и благородно, я восхищаюсь его манерами». О королеве-матери он пишет: «Последняя демонстрирует свои научные знания. Заметно, что никто не говорит ей, что на самом деле думает»¹⁶⁰. Нигде в своем дневнике Эйнштейн не описывает испанцев как коллектив. Один лишь крошечный отрывок, намекающий на то, как он их воспринимал, касается получения им почетной нобелевской премии: «Воистину испанские речи в сопровождении бенгальских огней»¹⁶¹. Таким образом, название песни, которую Илза Эйнштейн пела, готовясь к путешествию, в которое ей так и не пришлось поехать, действительно указывало на то, что Эйнштейн воспринимал испанский народ как экзотический.

Эйнштейн также был весьма краток в своих комментариях о туристических развлечениях во время этого визита. Ясно, что он наслаждался как культурными мероприятиями, так и экскурсиями. В Барселоне он пишет: «Народные песни, танцы. Трапезная. Как это было мило!»¹⁶² Картина Эль Греко – «один из выразительнейших образов, когда-либо мной виденных». Его записи об экскурсиях скупы, но выражают искренний восторг: «Один из прекраснейших дней в моей жизни. Сияющее небо. Толедо похож на сказку». Об Эскориале он пишет: «Чудесный день»¹⁶³.

Как поездка повлияла на представление Эйнштейна о европейцах

Как встреча Эйнштейна с жителями Востока повлияла на его представление о своей собственной референтной группе, о европейцах? Мы уже видели, что в 1919 году, через несколько месяцев после окончания Первой мировой войны, Эйнштейн выразил свое отвращение к «этим ужасным европейцам»¹⁶⁴. При этом его восприятие европейцев, которых он встречает во время путешествия, попеременно становится то чрезвычайно положительным, то явно отрицательным. Я уже упоминал, как он использует слово gemütlich («уютный») почти исключительно по отношению к своим европейским друзьям и знакомым. Дом его друзей Пфистеров – «надежная гавань» в Шанхае, укрытие от пережитой китайской атаки на его чувства и желудок европейца¹⁶⁵. И все же немедленно вслед за своей долгой поездкой по Японии он находит, что европейцы в Шанхае «ленивы, самоуверенны и пусты»¹⁶⁶. Вслед за тем, как он с восхищением описывает стоицизм беднейших обитателей сингальского квартала в Коломбо, Эйнштейн выражает свое презрение к европейцам самым резким образом: «После того как вы присмотритесь хорошенько к этим людям [сингалам], общение с европейцами едва ли доставит вам прежнее удовольствие, ведь они куда более жестоки, избалованны и выглядят настолько грубее и жаднее – в этом-то, к сожалению, и кроется их практическое превосходство, их способность получать грандиозные вещи и владеть ими»¹⁶⁷. В общем и целом, отношение Эйнштейна к европейцам явно двойственное. В дневнике он выражает как влечение к ним, так и отторжение.

Эйнштейн и колониализм

Эйнштейн посетил Среднюю и Восточную Азию в эпоху империализма. Исследования жизни Эйнштейна, однако, не касаются того, как свежо было для него колониальное прошлое самой Германии. Большая часть юности и начало молодости Эйнштейна – это время, когда Германия была колониальной державой, а именно с 1884 по 1919 год¹⁶⁸. К тому же, германская колонистская идеология отличалась от идеологий Франции и Великобритании – «немцы идентифицировали себя с предположительно порабощенным Другим»¹⁶⁹.

Во время своего визита в Гонконг Эйнштейн явно выражает свою позицию о том, как нужно управлять колонией: «У них [то есть у англичан] изумительное умение управлять. Политикой занимаются привезенные сюда темнокожие индийцы, китайцы не задействованы нигде. Для последних англичане открыли настоящий университет, чтобы привязать к себе крепче тех китайцев, которые добились успеха. Кто с ними в этом сравнится? Бедные континентальные европейцы, вы не понимаете, как националистическую оппозицию можно лишить жала с помощью толерантности»¹⁷⁰. Это ясно показывает восторг, который Эйнштейн испытывал от того, что в его представлении можно определить как «просвещенный колониализм» и «цивилизаторскую миссию» британцев. Метод поглощения местных элит, описанный здесь, хорошо известен историкам колониализма. Элита колонии воспитывалась колониальными властями, чтобы по их требованию угнетать собственный народ¹⁷¹. В Коломбо Эйнштейн тоже произносит комплименты британскому колониальному правлению: «Англичане управляют страной безупречно, без ненужного крючкотворства. Я ни от кого не слышу о них недовольных слов»¹⁷². Интересно, что во время визита в Палестину Эйнштейн не высказывается о Британском мандате ни положительно, ни отрицательно. Однако он пишет о своем восхищении тем, что он воспринимает как «идеалистические представления о жизни» британского Верховного комиссара¹⁷³.

Историки колониализма проводят границу между двумя важными терминами – «проекцией» и «трансакцией» – для того, чтобы описать отношения колонизатора и обитателя колонии. Традиционные исследования придерживаются модели, в которой «желания, предчувствия или отвращение к себе» колонизатора проецируются на обитателя колоний¹⁷⁴. Более современные исследования подчеркивают, что отношения между европейцами и местным населением нужно описывать как взаимоотношения двух сторон, и поэтому предпочитают термин «трансакция». Этот подход позволяет допустить, что экзотическая местность потенциально могла влиять на личность колонизатора¹⁷⁵. Этот подход также говорит о «контактных зонах» колонизатора и обитателя колонии. К ним относятся «социопространства, где разобщенные культуры встречаются, сталкиваются и борются друг с другом, часто в крайне асимметричных доминации и субординации»¹⁷⁶. Можно увидеть во встрече Эйнштейна с рикшей в Коломбо важную трансакцию именно в такой контактной зоне. Даже если он открыто признает, что ему чрезвычайно не хотелось воспользоваться услугами рикши, в конце концов он уступает обстоятельствам и тем самым участвует в колониальных притеснениях, пусть и косвенно.