Альбина Нури
Дорога в мир живых
Часть первая
Глава первая
– Ты очень закрытая! – Маша недовольно поджала губы, покачала головой и убрала за ухо светлую прядь. Та не желала лежать как надо, падала на лоб и лезла в глаза. – Нельзя так, Кать!
Фраза прозвучала не очень внятно: сказалась почти полная бутылка коньяка, выпитая на двоих. Коньяк подруги пили как водку – из рюмок – и закусывали салатом. Маша запрокидывала голову, одним глотком выпивала пахучий золотистый напиток, потом выдыхала и долго махала ладошкой перед раскрытым ртом. Катя все собиралась спросить, зачем она так машет, да было лень.
– Заладила – «закрытая, закрытая», – вяло проговорила Катя, – что я, форточка?
– Форточка! – фыркнула Маша. – Остроумно. Но не отменяет главного! Ты замкнутая и нелюдимая. Тебе нужно встряхнуться.
Они сидели в кафе «Уютный дом». Ах, извините – теперь уже в ресторане. Владельцы трепетно относились к смене статуса своего заведения. Глупо, конечно, учитывая, что сменилась только вывеска. Как были окна мутными, а занавески – пыльными, так и остались.
Однако располагался ресторанчик удобно, недалеко от их офиса, а кормили тут вкусно (если, конечно, не задумываться о чистоте кухни), поэтому они с Машей время от времени выбирались сюда поужинать.
– Вот же, встряхиваемся, – сказала Катя и кивнула на стол.
Салаты, мясная нарезка, горячее – все как положено. А после еще и мороженое с фруктами принесут. И пирожное для Маши. Когда она пила, то ела, по ее собственным словам, «как не в себя».
Но вообще-то, если по правде, она всегда так ела и при этом не поправлялась.
– Дурочка ты. – Маша смерила Катю тягучим взглядом. – Я разве про бабские посиделки?
Кате не хотелось говорить на эту тему, но она знала, что Маша все равно не отстанет. Заведет старую песню про молодые годы и одиночество, про перспективы – точнее, их отсутствие – и необходимость жить дальше.
Знала Катя и чем все излияния кончатся, так что приготовилась отбрыкиваться от предложения сходить в ночной клуб или в караоке.
Однако подруга удивила.
– Даже по твоему фейсбуку видно, что ты дикарка! – заявила она.
– С чего бы это?
– На страницу заходишь по великим церковным праздникам, – съязвила Маша. – Один или два дурацких поста в полгода выложишь – и все, отстрелялась. Друзей у тебя там сколько? Десять человек? Двадцать? И кто они? Я да Ларискин маникюрный кабинет!
Сама Маша жила бурной виртуальной жизнью. У нее были аккаунты во всех популярных соцсетях, куча друзей и подписчиков, с которыми она постоянно общалась: чем-то делилась, вечно что-то постила, кого-то лайкала. Катя покосилась на лежащий возле Машиной тарелки смартфон: поставленный на беззвучный режим, он тем не менее поминутно подмигивал хозяйке, оповещая о том, что на один из бесчисленных мессенджеров пришло сообщение, уведомление, приглашение, бог знает что еще.
Маша так плотно вошла во все это, так прониклась ритмом полуреального, пульсировавшего в смартфоне мира, населенного отчасти вымышленными персонажами, что вырвать ее из этого круга, наверное, уже невозможно.
Она давно забыла, каково это – обходиться без постоянных оповещений, что чей-то любопытный нос снова сунут в ее личную жизнь; без чужого одобрения ее мнения, поступков, фотографий.
Без всего этого Маша, конечно, не умрет, но ломать ее будет здорово. Краски померкнут – радость будет не такой веселой, еда не такой вкусной и так далее.
Катя была постоянным свидетелем Машиной кипучей интернет-жизни: они сидели в одном рабочем кабинете, за соседними столами. Маша вообще была в ее жизни всегда: Катя, как ни старалась, не могла припомнить, что было, когда Маши не было. Видимо, кто-то наверху сплел их судьбы и биографии в тугой узел.
Они учились в одном классе, потом поступили в один вуз, правда, на разные факультеты (Маша – на геологический, Катя – на экономический), продолжая дружить. А когда получили дипломы, стали работать в огромной книжной сети, которая доставала своими щупальцами даже до самых мелких и удаленных от столицы российских городов.
– Еще по одной. – Это был не вопрос, а утверждение. Маша разлила коньяк по рюмкам.
– Тебя из дома выгонят.
– Ой, не смеши! Скажи еще, что завтра на работу.
– Завтра на работу.
– Зануда. – Маша повертела в пальцах рюмку, но пить не стала. – Я тебе не предлагаю каждый чих и каждый прыщ в Интернете афишировать. Куда пошла, что на ужин приготовила…
Сама-то Маша именно так и делала, и для Кати было загадкой, какая радость в том, что многочисленные «френды» в курсе ее меню, знают, когда она кастрировала кота, какой подарок купила любимому мужу Леониду.
– Но нужно быть общительнее. Поговорить, посмеяться и…
– Прошу прощения, мороженое уже можно принести? – спросил подошедший официант.
Маша милостиво разрешила. Катя надеялась, что подруга срулит с темы ее некоммуникабельности, но та оседлала любимого конька.
– Не хочешь вживую знакомиться, давай через Сеть! Что с тебя, убудет? Он жизни радуется, а ты киснешь!
– Что мне теперь, назло ему с кем-то сойтись?
– Клин клином вышибают. – Выдав народную мудрость, Маша все же допила коньяк.
Катя тихонько вздохнула и отвернулась к окну. По стеклу сонными мухами ползли крупные капли дождя. Какой смысл весь год ждать лета, если каждый день льет, как из прохудившегося ведра?
Почти восемь вечера. Люди бегут по тротуарам, как по минному полю: сосредоточенно уставившись себе под ноги, обходят лужи, пригибаются, прячутся под зонтами. Кате вдруг захотелось оказаться дома. Она, в отличие от Маши, была не из тех людей, которым необходимо выносить свое настроение – дурное или хорошее – на люди. Радость от этого не увеличивалась, зато боль многократно возрастала.
Зачем она вообще поддалась на уговоры и позволила Маше затащить себя сюда?
– Сколько уже прошло, как он ушел? Долго ты убиваться собираешься?
Катя была уверена: если бы драгоценный Лелик, которого Маша, несмотря на двенадцать лет брака, любила без памяти, объявил, что хочет уйти, она «убивалась» бы, пока не убилась до смерти.
Но, как говорится, чужую беду руками разведу. Со стороны все проблемы кажутся легко решаемыми.
– Пять месяцев две недели и четыре дня, – прохладно сказала Катя. Она чувствовала себя несчастной и покинутой, а хуже всего, что еще и трезвой, несмотря на выпитый коньяк. – Пошли домой.
Жили они в разных концах города. Но метро все упрощало: подруги спустились под землю, сели в поезда, похожие на металлических гусениц, которые с шумом понесли их в противоположных направлениях.
От станции метро до Катиного дома – пять минут. Пока шла, дождь кончился; остатки хмеля выветрились, подступила головная боль. Когда они вышли из офиса, настроение было ни к черту, и Маша решила, что им нужно развеяться, тем более что Леонид с Алисой, их десятилетней дочкой, уехали на пару дней к его матери в Нижнекамск. Теперь на душе стало еще гаже, да вдобавок похмелье началось. Просто блеск!
Катя бежала к дому и злилась на подругу.
Машке что? Придет домой, наворкуется по телефону с мужем и дочкой, ляжет спать и завтра будет как огурец. Она из редкой породы сверхлюдей, которым неведомы похмелье, выпадение волос, лишний вес, ломкость ногтей, герпес на губах, ячмени на глазах и прочие гадости, которые отравляют жизнь большинству обычных граждан.
Сама Катя промучается полночи, уснет ближе к утру, и завтра у нее будет помятый вид и все тридцати три года – на лице крупными буквами.
Возле подъезда толкались соседи с пятого этажа. Женщину звали Накия-апа, имени ее мужа Катя не знала. Пил он люто, нигде не работал, все лето сидел на скамейке во дворе в компании таких же взлохмаченных, изуродованных постоянной пьянкой мужиков. Бедную женщину жалел весь дом: мало того, что муж алкоголик, так еще и сын в тюрьме сидит.
– Дай стольник, сказал, – монотонно и нетвердо, видимо, не в первый раз, выговорил глава семьи.
– Ничего я тебе не дам! – Накия-апа вырвала руку из цепкого захвата.
Катя достала ключи от двери подъезда, стараясь быстрее прошмыгнуть мимо них, не слишком глубоко вдыхая: от мужика противно пахло.
– А ничё и не надо. Стольник дай и все.
Домофон тоненько запиликал, дверь открылась и закрылась, оставив соседей на улице. Катя шла к лифту и слышала, как они там переругиваются.
Глядя на таких людей, как этот мужчина, Катя всегда думала: а ведь они были когда-то маленькими и милыми. Носили панамки, катали машинки по полу, надевали смешные шорты и чешки на утренник. Рассказывали стихи, мечтали о чем-то, переживали из-за двоек в школе. Их любили мамы, отчитывали за разбитые окна отцы, в них влюблялись девчонки. Почему они выросли такими? Помнят ли они себя в детстве? Продолжают ли матери их любить – и видеть в них прежних любимых крошек?..
Думать об этом сегодня было почему-то страшно. Кате вдруг пришло на ум, что многое из того, что человек воспринимает как данность, может быть у него отнято. Достаточно одной случайности, и все изменится, и жизнь – такая, какой он знает ее и привык видеть, – покатится под откос, как камень с горы.
Квартира встретила настороженной, вопрошающей тишиной. Ей казалось, комнаты как будто ждали, когда же Катя вернется не одна, и были разочарованы, что снова – ни многоголосого смеха, ни шума, ни оживленных разговоров.
Без Артура дом казался сиротливым и заброшенным, как и сама Катя. Если бы он снова поселился здесь, краны в ванной засверкали бы улыбчивым блеском, батареи грели бы охотнее, стены обнимали, а не надвигались, желая раздавить, диваны и кресла нежили, а не впивались пружинами в бока.
Каково это – прожить с человеком почти целое десятилетие, а потом услышать, что ему не хватает уверенности в правильности сделанного выбора? Можно услышать такое через год, два… Черт, да даже через три года еще не очень поздно, но десять!
Катя была уверена, что Артур просто не решился сказать ей правду.
Правду, которая состояла в том, что у него кто-то появился.
У него – да. А у нее – нет и никогда не появится. Маша права: она нелюдимая, закрытая, замкнутая. Ей всегда было трудно сходиться с людьми, а после ухода Артура это даже не трудно, а попросту невозможно.
Катя постелила постель и приняла таблетку от головной боли. Прислушалась к себе: нет, уснуть пока не получится. Да и рано еще – десяти нет. Почитать? Посмотреть телевизор?
«Может, хватит ломать комедию? Кому врать? Некому».
Катя забралась в кровать, прихватив с собой ноутбук. Откинула крышку, включила, вошла в Интернет. Никто, даже Маша, не знал, что у нее есть фейковый аккаунт в социальной сети «ВКонтакте».
Подглядывать за бывшим в соцсетях все-таки не так стыдно, как названивать ему по пьяни. По крайней мере, этим Катя себя успокаивала, когда время от времени лазила к нему на страницу.
Впервые она сделала это почти сразу после того, как Артур собрал вещи и ушел. После бутылки вина, выпитой в одиночестве, зарегистрировалась под именем Катюша Маслова («Господи!») и наведалась посмотреть, как он там, без нее.
«Я же редко!» – говорила она себе. Но в глубине души знала, что даже эти нечастые тайные визиты – великая глупость. Маша раскричалась бы, если бы узнала. И мать тоже – если бы понимала, о чем речь.
Страничка Артура была открыта всем желающим, не только друзьям.
Однажды ей пришло в голову, что он может узнать о ее партизанских вылазках на его территорию, и ее прямо в пот бросило – какое унижение! Разумеется, он тут же догадается, что это за «Катюша Маслова» к нему наведывается.
Она стала искать в Интернете, можно ли понять, кто заходил на твою страницу. Выяснила, что если не установить специального приложения, то и не узнаешь. Катя успокоила себя тем, что он не станет этого делать – зачем ему? Артур относился к соцсетям спокойно и равнодушно: он там просто присутствовал, а не жил, как многие. Как та же Маша.
«Посмотрю в его наглые глаза!» – говорила себе Катя, забираясь к нему на страницу, как воришка в соседский палисадник.
Но с некоторых пор это стало невозможно: предавшие ее глаза были скрыты за темными очками. Вместе с образом жизни и, возможно, женщиной, Артур сменил аватарку. Это произошло не так давно, в мае. Теперь бывший муж не стоял с самоуверенным видом возле огромного окна в своем кабинете, а был снят на фоне заката. Вместо строгого костюма – джинсы и ветровка. Волосы подстрижены короче, на ногах кроссовки, руки в карманах.
За его спиной расстилалась водная гладь. Похоже, Кама – Артур родом из тех мест.
«Интересно, кто его фотографировал?» – спрашивала себя Катя. Может, та самая неведомая «она», чьи следы Катя пыталась (и боялась) все эти месяцы отыскать на его странице?
Каждый раз думала, что испытает, если увидит, как он прижимает к себе другую женщину. Двадцатилетнюю, стройную, беззаботную. Высокую, с безупречной фигурой и пухлыми губами. Артур говорил, его воротит от надувных силиконовых кукол без мозгов и собственных мыслей. Но одно дело – что мужчины говорят, и другое – о чем они думают. И с кем спят. В постели определенно можно обойтись и без диплома о высшем образовании.
Новых записей на странице было три, и все они не касались личной жизни Артура. Политика, музыка, кино, литература – все как обычно. Пролистав привычным движением все записи на стене, Катя не нашла ничего криминального, убедилась, что женских фотографий нет, и с облегчением выдохнула, но тут же разозлилась на себя за эту нелепую радость.
Во-первых, Артур никогда не имел привычки выставлять фото своих родных и близких – ее собственных снимков на его стене почти не было, хотя они прожили вместе целое десятилетие.
А во-вторых, и в главных, какое имеет значение, есть ли у него кто-то? Ее, Кати, с ним нет и не будет никогда, вот что главное! Их история закончилась, так что неважно, что он публикует, а что скрывает.
Почему, ну почему она никак не может в это поверить?
«Потому что все было хорошо, даже слишком хорошо. Потому что он не давал повода сомневаться, что так будет всегда».
Внезапно заиграла громкая музыка, и погруженная в свои размышления Катя подскочила на месте, едва не опрокинув ноутбук на пол.
Звонила Маша – узнать, как дела, как дошла. Отчитавшись, что все в порядке, Катя поставила будильник на полседьмого и выключила свет.
Иногда ей хотелось завести котенка. В родительском (точнее, материнском) доме всегда жили кошки, и она привыкла засыпать под их уютное мурчание. Но у Артура была аллергия на кошачью шерсть – это выяснилось, когда Катя принесла в их новую квартиру смешного пушистика, которого нашла в подъезде. Катя и котик были счастливы, но наутро Артур проснулся с распухшим носом и красными слезящимися глазами.
Котенка пришлось отдать Маше – он до сих пор жил в их квартире. Она раскормила Кузю до шарообразного состояния, шерсть его лоснилась, как намазанная маслом, а зеленые глаза смотрели насмешливо и высокомерно.
Теперь, когда Артура не было, Катя могла бы завести питомца. Но в этом было что-то окончательное, безвозвратное. Это значило признать: Артур уже точно не вернется. Его место займет кот.
«Так ведь он и не вернется – сам сказал!»
Катя уткнулась в подушку и расплакалась. Ситуация была заезженная, банальная – одинокая брошенка рыдает по ночам.
Не к месту вспомнились соседи, встреченные нынче вечером у подъезда. Ни замордованная жизнью Накия-апа, ни ее муж-пропойца не желали для себя такой доли, не ожидали того, что стало с ними. Вот и она, Катя, тоже не хотела быть одинокой, даже не предполагала, что может вот так лежать и реветь от жалости к себе.
«Почему жизнь так часто обманывает наши ожидания? Что мы делаем не так?» Ответа, разумеется, не было, да и быть не могло.
Первая интерлюдия
Он придет через четыре часа сорок три минуты. Я уверена в этом, потому что он никогда не опаздывает. Он точен, как прибой. Как рассвет и закат. И так же неотвратим.
Сначала я радовалась, что мое кресло стоит напротив часов. Решила, что это его упущение, малюсенький шанс на спасение, который он, сам того не желая, подарил мне. Казалось, если буду узнавать о времени его появления, то это может оказаться полезным, как-то помочь: возможно, мне удастся подготовиться, перехитрить его. Кто предупрежден, тот вооружен, и все такое…
Теперь мне смешно думать об этом. Иллюзия, очередная глупая надежда, которая давно уже меня покинула. Теперь я знаю, что это еще одна жестокая выходка: он намеренно развернул кресло, хотел, чтобы я сидела, смотрела на часы и тряслась от ужаса, представляя, что случился, когда он явится. Это примерно то же самое, что знать день и час собственной смерти.
Поначалу, пока не поняла, что это бесполезно, я пыталась кричать. Верила, что кто-то может услышать меня, прийти на помощь. Как скоро я осознала, что все напрасно? Возможно, прошел месяц. Или год. Время для меня теперь течет иначе.
Кричать я перестала, но однажды попробовала поговорить сама с собою вслух. Прежде, в другой жизни, я часто делала это, например, когда вертелась перед зеркалом, собираясь выходить из дому.
Выходить из дому… Как просто! Как недостижимо.
Так вот, я откашлялась и сказала сама себе какую-то банальность вроде: «Держись, дорогуша, прорвемся!»
Слова рассыпались стеклянной дробью, а меня охватил слепой ужас, так что я готова была откусить себе язык, только бы больше ничего никогда не произнести. Звук моего голоса, одинокий и жалобный, был полон такой горечи, такого безумия, что я не могла его слышать.
Теперь я всегда сижу в тишине. Разумеется, когда нахожусь одна. Ему мне отвечать приходится, но это все-таки не одно и то же. Любой, даже самый плохой собеседник лучше, чем демон, что живет внутри моей головы, и готов выползти наружу, стоит лишь опрометчиво позвать, окликнуть его…
Мой мучитель полагает, что знает обо мне все, что подчинил меня себе. Так и есть: я завишу от него целиком и полностью, как новорожденный младенец от матери.
Сердце мое бьется, потому что он пока не пожелал остановить его. Мой желудок наполнен, потому что ему не нужно, чтобы я ослабла от голода. Я умыта и чисто одета, потому что ему отвратительно видеть грязные лохмотья и вдыхать запах немытого тела.
И все же есть кое-что, чего он обо мне не знает. Он думает, я открыта полностью, до самого дна, как пустая консервная банка, но он ошибается. Стол, за которым я сижу, хранит мой секрет. А то, что я знаю о времени его прихода, все-таки помогает сберечь мою тайну.
Мне кажется, я потеряла способность бояться. Что может испугать человека, у которого все отнято, даже право уйти из жизни? Тревожит только одно: в авторучке скоро закончится паста, а новую мне взять негде. Я не смогу писать, как делаю это сейчас, и вот тогда наступит настоящий мрак.
Но я стараюсь не думать об этом. Пока еще могу выводить на бумаге свои каракули – и это хорошо. А потом, возможно, мне повезет: к тому времени высшие силы решат, что я достаточно настрадалась, и сжалятся надо мной.
Справа от меня на стене висит картина. На ней изображено окно. За этим нарисованным окном идет снег и видно дорогу. Белая лента пустынна, на ней никого нет и не будет. Иногда я представляю, как вскакиваю и бегу по безмолвной дороге – бегу далеко, к синей линии горизонта.
Но чаще мне кажется, что если бы и я смогла каким-то чудом вырваться, встать на ноги и убежать, то все равно вернулась бы обратно.
Вернулась бы, потому что все дороги ведут только сюда – по крайней мере, те, что открыты мне. А еще потому, что иного мира не существует. Есть только эта душная комната, это кресло, стол, стена, а на ней – портреты и часы, которые с тупым безразличием отсчитывают оставшееся мне время…
Глава вторая
Когда они с Артуром еще жили вместе, Катя каждую субботу затевала уборку. Муж, как правило, в этот день работал, так что она в одиночестве пылесосила, протирала пыль и драила полы, хотя терпеть не могла всю эту возню.
К приходу Артура дом сиял чистотой, но в глубине души Катя знала, что муж вряд ли отдает себе в этом отчет и замечает ее усилия. Не то чтобы он был неряхой – просто порядок был для Артура такой же нормой, как ежедневная чистка зубов. Вот если бы Катя запустила дом, он бы это заметил.
Теперь, когда Артур уже не жил с ней, Катя могла бы изменить свои привычки, перестать «генералить» квартиру или хотя бы делать это реже. Но она, наоборот, чистила и мыла с удвоенным рвением.
Катя ловила себя на мысли, что многое в последнее время начала делать не потому, что ей нравится, и даже не потому, что привыкла, а просто желая доказать что-то Артуру. Или насолить ему – что в данном случае то же самое.
Только вот что доказывать человеку, который о тебе и думать забыл? Чего можно добиться субботним очистительным ритуалом? Каким образом фанатичная чистка плинтусов и раковины поможет Артуру понять, что он сделал ошибку, бросив Катю?
«Боже, здесь так уютно! Ты отличная хозяйка! Я поступил как последняя сволочь, а ты не сдалась и не залегла на диван, позволив нашему гнездышку зарасти грязью! Я был не прав – прости меня!» – воскликнет Артур, появившись однажды на пороге.
Если бы кто-то осмелился предположить, что Катя верит в этот бред, потому и старается, она бы плюнула ему в лицо. Но в глубине души все равно знала, что дело обстоит примерно так.
Для них двоих, считал Артур, двухкомнатная квартира почти в семьдесят квадратов была маловата: он привык к размаху и простору. В отличие от Кати, Артур из очень обеспеченной семьи, детство его прошло в большом коттедже на берегу Камы.
Уйдя от Кати, он оставил квартиру ей, хотя мог бы настаивать на разделе имущества после развода. Средств от проданной десятиметровой комнаты, доставшейся Кате от бабушки, едва хватило на первоначальный взнос, все остальное выплатил Артур, так что она поняла бы его желание вернуть деньги.
Но бывший муж не стал мелочиться. Ей бы радоваться: зарабатывала Катя средне, и если бы пришлось брать ипотеку, то выплачивала бы ее до конца жизни.
Но вместо радости она испытывала чувство сродни досаде. Выставь себя Артур скупердяем и пошляком, возьмись делить с нею ложки, он дал бы ей повод ненавидеть себя. Может, в костре ненависти и страха остаться без крыши над головой сгорели бы и любовь, и тоска по нему, и желание все вернуть. А так…
Катя бродила по опустевшей квартире, словно искала неизвестно чего и кого. То ли ушедшее навсегда прошлое, то ли саму себя. Ложилась на кровать, которую делила с Артуром, вставала под душ, выглядывала в окна, смотрела на место, куда бывший муж обычно ставил машину, а по субботам – мыла, чистила, скребла. И каждую минуту, каждую секунду сознавала свое одиночество.
В десять позвонила мать.
Созванивались они нечасто, виделись и того реже, и не сказать, чтобы к полному обоюдному удовольствию. Нет, не ссорились и не конфликтовали – просто мало понимали друг друга, потому что были слишком разными.
Мать, по ее собственным словам, «стояла» на рынке – у нее была своя точка. Прежде точек было три, на разных крытых городских рынках, которые теперь назывались торговыми центрами, но торговли не стало, и объемы пришлось сократить.
Вера Сергеевна была женщина простая, без затей, обладающая деревенской сноровкой и хваткой, хитроватая и немного бесцеремонная. Шумная, громкоголосая, она заполняла собою пространство, заставляя остальных жаться по углам.
Все вокруг нее вертелось, бурлило, фонтанировало. «К чему этот трескучий гром, эти молнии?» – думала Катя, каждый раз испытывая досаду, когда мать начинала рассказывать, что в очередной раз затеяла ремонт или принялась сводить счеты с соседями.
Молчаливая, углубленная в себя, Катя вызывала у матери смутную жалость и вместе с тем – недоумение. Она ждала чего-то ясного и понятного: непоседливых внуков, многолюдных семейных сборищ, совместных поездок на шашлыки, летних фотографий на фоне моря.
Артура Вера Сергеевна недолюбливала и опасалась: он казался еще более отстраненным и холодным, чем дочь. Тоже вечно говорил непонятное, смотрел со скрытой усмешкой… Но когда богатенький выскочка бросил Катю, все стало еще запутанней и хуже.
Катя много раз хотела поговорить с матерью по душам, объяснить что-то, чего, по правде говоря, и сама не могла понять, а, главное, попросить больше не задавать убийственных в своей бестактности вопросов.
Но не могла. Не получалось. Не находилось слов.
– Убираешься? – спросила мать. – Ладно, я на минутку. Как дела? – И, как обычно, не дожидаясь ответа: – Торговли нет.
Катя вздохнула – это должно было изображать сочувствие.
– Артур не звонил?
«Вот зачем, зачем она каждый раз об этом спрашивает?!»
Катя вцепилась в телефон и сжала челюсти, чтобы не заорать, не наговорить матери лишнего.
– С чего ему звонить? Мы развелись полгода назад.
– Ну, так-то да… Не знаешь, есть у него кто? Если нет, может…
– Мама! Прекрати, пожалуйста! Ничего не «может».
– Все-все, не кипятись. Я чего звоню. Тетя Лида – ты ее знаешь, рядом со мной стоит, обувь возит. Такие босоножки привезла… – Мать причмокнула от удовольствия. – Очень стильные. И как раз на твою ногу, на высокий подъем. Оставить тебе? Посмотришь?
Катя еще не могла отойти от прежнего вопроса. Может, и стоило посмотреть, что за чудо привезла из Москвы тетя Лида, но сама мысль тащиться через весь город, ловить на себе любопытствующие взгляды многочисленных маминых товарок вызывала тошноту.
– Спасибо. Мне есть что носить, – отрывисто бросила она, борясь с подступающими слезами.
– Как хочешь. – Чувствовалось, что мать обижена. – Я ведь как лучше…
Катя понимала: теперь она решит, будто дочь побрезговала, пренебрегла ее предложением, поскольку ставит себя слишком высоко, чтобы носить туфли, привезенные какой-то тетей Лидой с московской оптовой барахолки.
Надо бы извиниться, объясниться с ней, но что сказать? Что мать своими вопросами заставляет Катю чувствовать себя неудачницей? Если начать говорить всю правду, то двумя словами не отделаешься. Разговор получится долгий и тягостный – кому это нужно?
Они скомкано попрощались, недовольные собою и друг другом. «Ничего, как-нибудь в другой раз я приглашу ее в гости, – подумала Катя. – Приглашу и…»
И ничего хорошего, скорее всего, не получится. Слишком много между ними непонимания и взаимного недовольства. Катя постаралась отмахнуться от тяжелых мыслей, включила музыку погромче.
Она пылесосила под компьютерным столом, который стоял в углу комнаты, возле окна. Раньше на нем помещался компьютер Артура, но он забрал его, когда уходил. А стол так и остался – голый, пустой, чересчур громоздкий для цветочного горшка и пары безделушек, которые водрузила на него Катя.
– Только место занимает! – вслух сказала она и выключила пылесос, вдруг почему-то разозлившись на ни в чем не повинный стол. Ей внезапно захотелось избавиться от него. – Стоит тут, раскорячился ни к селу ни к городу!
Артуру этот монстр не нужен: он себе, наверное, новый купил – вместе со всей остальной мебелью и квартирой. А ей оставил эту рухлядь.
«Брось, никакая это не рухлядь».
«Пускай даже и так! – заспорила сама с собой Катя. – Я от него избавлюсь и поставлю сюда кресло. Или тумбочку какую-нибудь».
Вот именно это она и сделает! Отправится в магазин и выберет что-то новенькое! Отличный повод привнести в жизнь хоть какое-то разнообразие.
Но куда девать стол? Впрочем, это как раз не проблема.
– Мам, это опять я.
– Передумала? Насчет босоножек? – Мать так обрадовалась, что Кате стало неловко.
– Нет… То есть, может, в другой раз, но я… В общем, у меня стол есть компьютерный. Хороший, с ящиками. Ты не знаешь, может, кому-то надо? Я бы бесплатно отдала.
Мама оказалась в своей стихии. Размолвка была забыта, она увлеченно взялась за дело. Через некоторое время перезвонила и объявила:
– Катюш, через час Дамир подъедет, заберет!
Чернявый, маленький, юркий Дамир показался Кате похожим на жука. Он не ходил, а бегал и на ходу постоянно вертел головой и размахивал тонкими смуглыми руками-лапками. Катю он называл «хозяйкой».
Отказавшись от ее помощи, Дамир принялся разбирать стол, бормоча себе под нос. Она ушла на кухню, чтобы не стоять у него над душой.
– Хозяйка! – позвал Дамир через какое-то время.
Катя вернулась в комнату. Стол был почти разобран: ящики лежали на полу, рядом со столешницей. Дамир что-то сосредоточено отвинчивал.
Она спросила, зачем он звал ее, и мужчина мотнул головой в сторону дивана:
– Вон, положил. Выпало, когда от стены отодвигал.
Катя подошла ближе и увидела белый пластиковый конверт, посередине застегивающийся на кнопку.
– За стол завалился, – сказал Дамир, откручивая очередную гайку. – У меня тоже бывает – ищешь, ищешь чего-нибудь, а оно лежит себе тихонечко и молчит!
Катя криво улыбнулась, кивнула и вернулась на кухню с конвертом в руках. Повертела его и открыла. Внутри оказались чистые листы бумаги, большая цветная фотография и флешка.
На снимке был запечатлен дом. Приземистый, одноэтажный, из белого кирпича. Дом как дом. Никакой надписи на обороте не было.
Катя ничуть не удивилась находке: Артур владел агентством недвижимости. Подобных фотографий у него был миллион – и в конвертах, и без, и в электронном виде, и в бумажном.
Засунув снимок обратно, Катя вытащила флешку, повертела ее в руках. Черный прямоугольничек, без надписей и рисунков, зато с колечком на витой серебристой цепочке. Можно использовать как брелок для ключей.
Катя постаралась вспомнить, видела ли у Артура эту вещицу, но так и не сумела. Возможно, флешка принадлежит не Артуру, а кому-то из коллег или клиентов. Но, видимо, не так уж нужны ему снимок и флешка, раз он за полгода не вспомнил о них, не попросил поискать пропажу.
– Готово, хозяйка! – доложил Дамир.
Катя положила флешку и конверт на подоконник и поспешила к нему. Мужчина вынес разобранный стол в прихожую, потом перетащил к лифту. От предложения помочь спустить стол к машине снова отказался.
– И так уж неудобно, денег не берете. – Он сунул руку в пакет, который принес с собой, и вынул коробку шоколадных конфет. – Это вам.
– Зачем? Что мы как в паспортном столе! – Катя попыталась отказаться, но Дамир все же всучил ей пеструю коробку.
– Почему в паспортном? Просто неудобно, – снова сказал он, и Катя сдалась. Все равно ведь не отстанет.
После ухода Дамира в квартире остался его запах – смесь сладковатого аромата одеколона, пота и еще чего-то терпкого, душноватого. Катя раскрыла настежь балконную дверь и все окна.
На месте, где стоял стол, зияла дыра. Как будто зуб удалили, подумалось ей. Комната сразу лишилась нужных пропорций, как будто перекосилась, стала выглядеть убогой и сиротливой. И с чего ей вдруг приспичило убирать стол? Ладно, чего теперь жалеть.
Катя протерла пол, убрала пушистые серые комки пыли, которая, оказывается, скопилась под столом, и решила, что тянуть с поездкой в мебельный не станет. Природа не терпит пустоты. Надо бы поскорее заткнуть дыру – правда, пока неясно чем.
