Альбина Рафаиловна Шагапова
Когда погибает Роза
Пролог
Никита любил бывать в доме Мироновых, там всегда пахло свежевыстиранным бельём, яблоками и пирогами, как в детстве. Ирина – супруга Лёхи весело и звонко смеялась, тут же расставляла на столе чашки и тарелки, вынимала из духовки пирог или торт и звала пить чай. По комнатам с воплями носился трёхлетний Максимка, лаяла молодая и весьма игривая такса, и ему, одинокому холостяку, начинало казаться, что и у него скоро будет так же, улыбчивая жена в простом ситцевом платье, сын-непоседа и собака. Хотя, можно и без собаки, Кит больше предпочитал кошек.
Однако, на этот раз, обстановка в доме друга показалась Никите какой-то напряжённой, словно, его здесь и не ждали вовсе. Лёха отвечал односложно, Ирина, обычно всегда сидевшая с ними за столом, на этот раз, удалилась, закрывшись с сыном в другой комнате. Не было ни пирогов, ни чая в фарфоровом пузатом чайнике. Лишь одиноко стояла бутылка коньяка, да желтели ломтики лимона.
Друг налил себе коньяку, придвинул рюмку Никите и, не произнеся тоста, не чокаясь, осушил до дна.
– Пропали две девушки. Ещё две, понимаешь? – хрипло проговорил Лёха, протыкая вилкой ломтик лимона. – А вчера, было найдено два труппа. Одну девицу нашли в горах, другую в болоте. Даже избавиться нормально от тел не удосужились, уроды. Надеялись, что их никто искать не будет. Обе из неблагополучных семей, обе безработные. Но их искали, одну – старший брат, другую – тётка. И вот, какая картина получается, Кит. В нашем городе, уже несколько лет подряд, пропадают молодые женщины. Кого-то не находят вовсе, кого-то находят мёртвыми через девять месяцев после исчезновения. Не через два, не через пять, а именно, через девять.
Никита молчал, выжидательно глядя на друга, на губы, сжатые в тонкую полоску, на раздувающиеся ноздри, на пальцы с обкусанными ногтями, барабанящие по столу.
Да, убитых женщин было жаль, пропавших тоже. Но какое отношение к этому имеет непосредственно он? Никите было не понятно. А Лёха смотрел на него твёрдо, буровил своими серыми и холодными, словно сталь, глазами.
– Кажется, вы называете это улыбкой жизни? – сухо произнёс друг, выкладывая на стол две фотографии, с изображением голых девиц, совершенно разных. Одна была длинноволосой, словно русалка, другая, со стрижкой под мартышку, одна смуглая, другая, белокожая. Лишь одно объединяло их – уродливый шрам внизу живота.
– В городе орудует маньяк. Такое бывает. Человек асс в своей профессии, им восхищаются, к нему стараются попасть всеми правдами и неправдами. А он устал. Устал так, что готов всех вокруг поубивать, вот он и убивает. Проще говоря, у человека едет крыша.
Никита никогда не видел, как работает друг, как допрашивает подозреваемых, как говорит со свидетелями, а вот сейчас понял. Следователь Миронов в своём кабинете ведёт допрос именно так. Пронизывает взглядом насквозь, взрезает нервы сталью ледяного голоса.
– Ты меня подозреваешь? – проглоченный кусок лимона застрял в горле. Стало противно и как-то горько. Чёрт! Что за проклятье такое висит на нём? Уже второй раз его – добропорядочного гражданина, обвиняют в том, чего он не совершал!
– Работа у меня такая, – словно железными цепями лязгнул Лёха. – Подозревать и всяких тварей выискивать. Чтобы вокруг чище стало! Чтобы нормальные люди без опаски по городу ходили, чтобы за детей своих мамаши не боялись!
Миронов ударил кулаком по столу, звякнули и подпрыгнули рюмки, опасно покачнулась бутылка.
– Знаешь, друг, – Никита взял в руки одну из фотографий, внимательно пригляделся к шраму. – У того, кто шил этих несчастных, руки, мягко выражаясь, росли из задницы. Лично я даже с похмелья, даже во сне, так никогда не зашью.
Лёха кивнул. Его лицо словно бы просветлело, взгляд стал снова спокойным, исчезли и жёсткость, и металлический блеск.
– Действительно, – вздохнул он, как показалось Никите, с облегчением. – Ты так грубо не работаешь. У Ирки шов словно ниточка был. А здесь, будто мешки с барахлом штопали, лишь бы внутренности не вывалились, а на остальное плевать. Причём швы только наружные, внутренних и вовсе не накладывали. Девки умерли от внутреннего кровотечения.
Друг потянулся за бутылкой, но внезапно его рука остановилась, в нерешительности зависла над столом.
– А может, кто-то из ваших?
– Да есть у нас один кудесник, – усмехнулся Кит. – Уволил бы его, но главный врач держится за этого придурка, как утопающий за спасательный круг.
Чокнулись. Никита почувствовал, как напряжение этих нескольких минут, постепенно начинает его отпускать.
– Отлично, – Лёха ударил себя по коленям. – Думаю, пора навестить ваше начальство.
Глава 1
Маминым солнышком и папиным кузнечиком, ты можешь являться лишь до какого-то определённого момента, пока учишься самостоятельно садиться на горшок, пытаешься делать первые шаги, приносишь в дневнике пятёрки, поступаешь в институт. А дальше? Дальше ты становишься для родителей огромной вазой. Да, дорогой, да, радующей глаз, но вазой, занимающей место, мешающей, порой, вызывающей раздражение. Но и ты сама однажды перестаёшь считать маму и папу добрыми, всемогущими волшебниками. С твоих глаз сползает некая розовая пелена, и ты видишь перед собой пожилых, усталых, побитых жизнью людей, со своими болезнями, стариковскими причудами и недовольствами. И вот когда происходит данная метаморфоза, необходимо расстаться, чтобы встречаться раз в неделю, оказывать друг другу посильную помощь, обсуждать политику и делиться накопленными новостями. И это нормально, это- закон жизни. Другая же форма отношений губительна для любой из сторон. Но что если вазу вернули обратно, туда, откуда взяли? Треснула, поблекла, стала мешать, занимать много пространства?
Меня вернули, как вещь, просто посадили в машину, загрузили сумку с моими пожитками в багажник и отвезли в район пятиэтажек. А там, во дворе, высадили, кинув к моим ногам спортивную сумку, прямо в раскисшую снежную кашу, со словами:
– Давай договоримся сразу, Роза, не звони мне и не пиши, не плачь в трубку, не подсылай ко мне подружек. Я – квалифицированный психолог, ты знаешь, и просто-напросто не поведусь на манипуляции, со мной все эти женские штучки не сработают.
На третьем этаже во всю шла какая-то гулянка, раздавался громкий смех, возгласы и музыка. Наверняка, к соседке тёте Любе вновь приехали гости из Костромы, теперь будут все выходные гудеть. А вот к нам, с появлением Геннадия, гости больше не приезжали. Отчиму и матери вполне хватало друг друга. Накрывать столы, резать салаты и наряжаться мама ленилась, приглашать подружек не хотела. Мало ли, какая-нибудь краля отобьёт у неё любимого Геночку. Ей стало гораздо комфортнее сидеть у телевизора с вязанием. Отчим также не переносил шума и чужих задниц на его диване. Боже! А ведь скоро, через несколько минут я вновь окажусь там, среди корзинок с разноцветными клубками шерсти, пожелтевших газет, периодически перечитываемых Геннадием, выцветших ковров, впитавших запахи щей, топлённого масла и валерьянки, вот только теперь уже навсегда, до конца своих дней, так как кому нужна полуслепая курица, худая и угловатая, словно мальчишка-подросток, чернявая и курчавая, как чертёнок да ещё и от горшка два вершка?
– И ты просто так уедешь, перечеркнув всё, что между нами было? – спросила я, чувствуя, как саднит в горле, как в уголках глаз вновь скапливается влага, как в животе болезненно затягивается тугой узел.
– Послушай, – Виталик снял с переносицы очки, протёр краем клетчатого шарфа, подаренного мною на год совместной жизни. – Тебе станет гораздо легче, если ты уяснишь для себя, что в этом мире никто ничего и никому не обязан.
Он перешёл на профессиональный тон, которым обращался к своим пациентам, рыхлый, холодный и серый, словно подтаявший снег под нашими ногами. А ведь ещё совсем недавно Виталик говорил со мной по-другому. В его голосе светилось солнце, он был мягким, сладким и золотистым, будто карамель.
– Зрелый человек не ждёт, когда заботливая мамочка погладит по головке и даст молочка. Он сам способен себя накормить, утешить и развлечь. Он знает, что во взрослом мире нет мамочек, что каждый, живущий в этом мире, прежде всего думает о своих интересах и удовлетворяет собственные потребности. И ты, Роза, не имеешь никакого морального права требовать, чтобы я остался с тобой. Чтобы водил тебя за ручку, кормил с ложечки и убирал за тобой какашки. Потому, что, Виталий Рябов – свободный человек и желает жить, как ему нравится и удовлетворять свои потребности.
– Меня не нужно кормить с ложки и убирать какашки что за бред? Я смогу адоптироваться, врач сказал…
Виталий длинно выдохнул, и, наверное, по обыкновению, закатил глаза, однако, этого я уже видеть не могла. Теперь лицо мужа было для меня размытым пятном, а ведь раньше, я различала каждую его чёрточку. Морщинку между светлыми бровями, родинку на кончике носа, щёточку золотистых усов над пухлой верхней губой, ямочки на щеках.
– Вот видишь, – теперь в голосе Виталика звучала усталая снисходительность, также предназначаемая пациентам. – Это вновь говорит в тебе твой внутренний ребёнок, незавершённая сепарация от родителей. Ты ждёшь, что я тебя пожалею, хочешь вызвать во мне чувство вины. Как любой эгоистичный ребёнок ты, Роза, даже не подумала о том, что чувствую я. А приятно ли мне будет возиться с инвалидом? Вести с ним общий быт, ходить с ним к своим родственникам и друзьям? Прими свою участь, как данность и не пытайся затащить меня в могилу.
Дверца машины хлопнула, и он уехал. А я осталась посреди серого двора, вслушиваясь в панихиду жирных ворон, вдыхая кисловатый дух ноября, не решаясь сделать шаг к двери подъезда. Отчего-то, мне казалось, что если перешагну порог, то потеряю Виталика навсегда. И стоит железной двери лязгнуть за моей спиной, я начну стареть. Стареть вместе со своими родителями, как в детской сказке о потерянном времени.
Авария, случившаяся пол года назад, разделила мою жизнь на «до» и «после» жирной, уродливой демаркационной чертой. А ведь с самого утра, от предчувствия беды на душе скреблись, даже не кошки, а какие-то мерзкие твари, противными, глумливыми голосами напискивающие различные пакости. Однако, я старалась не обращать на это внимания, оправдывая свою тревогу разбушевавшейся грозой. Дождь, длинными серыми плетями, остервенело лупил по асфальту, растрёпанным от ветра деревьям, крышам домов, спинам, зябнущих на остановках прохожих. Вспышки молний чередовались с громовыми раскатами, я же ловила себя на мысли, что сегодня у меня методический день, и мне не нужно никуда выходить из квартиры. А Виталик как-нибудь доберётся, либо заночует у кого-то из друзей, как бывало ни раз.
Однако, подготовиться к приходу мужа всё равно было нужно. Итак, курица или котлеты?
Телефонный звонок острым кинжалом разрезал тишину, а в голове, писклявый голосок произнёс: «Ну всё, началось».
– Любимая, девочка моя! – Виталик кричал надрывно, каждая нота его голоса была пропитана паникой. – Срочно привези деньги. Слышишь? Прямо сейчас! Иначе, они убьют меня. Только наличкой, родная, умоляю, только наличкой!
Муж быстро продиктовал адрес, затем, раздался сухой щелчок и связь прервалась.
Я заметалась по квартире, комната, прихожая, кухня, ванная и снова кухня, ругая себя за беспомощность, проклятых коллекторов, Виталика, казино и все кредитные организации вместе взятые. Да, муж в очередной раз взял кредит, проигрался и теперь попался в лапы уродов, выбивающих долги любыми способами, от звонков на работу до банального избиения в тёмной подворотне.
Но где взять деньги? Если бы они у нас лежали в прикроватной тумбочке или в старом чайнике, либо водились на банковских картах, то и проблемы не возникло бы.
Набрала номер Светки, слёзно попросила в долг. Та, разумеется, попыхтела в трубку, поругала за расточительность, но пообещала перевести на карту. Пять минут ушло на то, чтобы дождаться перевода, ещё пять на переодевание и завязывание кроссовок, и всё это время в животе сжимался комок, стучало в висках и болезненно сжималось в груди. А в голове, словно мантра, пульсировала одна мысль: «С начала в банк, затем по адресу. С начала в банк, потом, по адресу».
Мазда виляла из стороны в сторону, из окон соседних автомобилей неслись отборные матюги. Дворники не спасали, лишь раздражали своим мельтешением. Дождевые струи щедрым потоком бежали по лобовому стеклу, фары встречных машин слепили глаза, а я с отчаянием понимала, что не справляюсь с управлением. Машина, словно бы жила своей жизнью, окончательно выйдя из-под контроля. Знакомый, и такой любимый рингтон подгонял, торопил, от чего мои руки и вовсе стали слабыми. Виталик! Это Виталик, ему срочно нужна моя помощь, а я курица тупая, никак не могу справиться, выровняться.
Красный, жёлтый… Чёрт, как долго, как безумно, мучительно долго. Ну всё, зелёный! Поехали! Главное, проскочить между джипом и этой уродливой фурой, огромной, пугающей, неповоротливой. Но, моя красотка маневренная, она проскочит. Жму на газ, лечу вперёд…
О том, что мой автомобиль превратился в груду покорёженного красного железа, как моё бесчувственное, окровавленное тело доставали из-под дымящихся обломков, как доктора боролись за мою жизнь, и о том, насколько мне повезло, что все кости остались целы, я узнала лишь позже, в реанимации. Мама дежурила у моей постели день и ночь, Геннадий, наверняка по просьбе мамы, заходил лишь изредка. Хотя, его-то, видеть мне хотелось в самую последнюю очередь. Сидел, молчал, выдавливая из себя какие-то, подобающие случаю фразы.
Перед глазами стояла мутная пелена, сквозь которую я видела не людей, не их глаза, губы, брови, родинки и морщинки, а просто размытые силуэты, облачённые в белое, и пятна вместо лиц.
Операция не помогла, несмотря на то, что её провёл лучший микрохирург области, заслуженный врач Российской федерации.
– Я сделал всё, что мог, – объявил мне седовласый доктор, после проведения осмотра. – Но чудес не бывает, и вы должны это понимать.
– А если в Москву? – робко спросила я, теребя пояс своего халата, спросила и тут же прикусила язык. Понимала, что поступаю бестактно, мол здесь, у нас врачи – придурки, а вот в столице – боги. Но, как человек, у которого только что отняли надежду, вынесли приговор, я нуждалась в, хотя бы иллюзии на маленький шанс, что всё ещё можно исправить.
Захар Андреевич не обиделся, лишь тяжело, как-то уж совсем по-стариковски, вздохнул, зашуршал бумагами на своём столе.
– Для собственного успокоения можете съездить в клинику профессора Фёдорова, однако, я бы не рекомендовал вам рассчитывать на какой-то там результат.
Виталик же, так и ни разу не появился. Он не заходил в реанимацию, и когда меня перевели в общую палату не навещал тоже. На все мои вопросы мама отмахивалась, мол, не об этом думаешь, до Виталика ли нам сейчас, когда произошло такое? А я ждала, сжимала в руках свой смартфон, вскакивала, когда в палату открывалась дверь. Как же мне не хватало его поддержки, его спокойного голоса, его мудрых рассуждений.
Не появился он и после выписки, когда родители привезли меня в нашу с ним квартиру. Тишина жилища показалась мне давящей, зловещей. Тикали часы, гудел холодильник, пахло спёртым воздухом. На всех поверхностях лежал плотный слой пыли. Хотелось взвыть, и только присутствие мамы не давало мне скатиться в безобразную истерику. Я с нетерпением ждала, когда она уйдёт, чтобы вволю нареветься, чтобы оплакать навсегда утерянную жизнь. Мне больше никогда не сесть за руль, не пройтись самостоятельно по улице, не накрасить глаза и губы, не выйти на работу, ведь кому нужен полуслепой учитель? Как стану проверять тетради? Как буду оценки ставить в дневники и журнал? Как за тридцатью балбесами услежу?
Жизнь проходила мимо меня. За окном вовсю бушевала весна, пахло сиренью, гудели машины и визжали дети. Я же, металась по квартире раненным зверем, прислушиваясь к каждому шороху. Мать приносила продукты, готовила мне супы и второе, однако аппетита у меня не было. Еда казалась безвкусной, как туалетная бумага, наигранный щебет матери раздражал.
Муж не отвечал на звонки, в офисе, где он вёл частную практику, никто не знал, куда пропал Виталий Эдуардович, а у меня начались унизительные, изнуряющие, порой, кажущиеся бессмысленными, походы по докторам, социальным службам и каким-то конторам, о существовании которых я никогда не знала. Перспектива превратиться в бесполезный чемодан без ручки для мужа и матери, скатиться до уровня опекаемого ребёнка, нуждающегося в заботе, пугала, доводила до бессонницы. Поэтому, собрав всю волю в кулак, я ,всё же, уговорив мать проводить меня, за две недели до начала учебного года появилась на работе.
– Нанять вам секретаря? – директриса Зоя Александровна, которую в коллективе окрестили змеёй особо ядовитой, отчеканила произнесённые слова так, что до меня долетело несколько капель её слюны.
Почему-то в периоды отчаяния, мы надеемся на человечность, доброту и понимание даже того, к кому в нормальном состоянии никогда бы не обратились, кого считали бездушной тварью или редкостным мерзавцем. Змею особо ядовитую в коллективе не любили и боялись. Если директриса приходила в дурном расположении духа, а это случалось довольно часто, то школа сидела, как на иголках. Доставалось всем, от учеников младших классов до завуча. От её скрипучего: «Так-так, что здесь происходит?» каждый старался скрыться, как можно быстрее. Длинная, словно жердь, в прямом коричневом платье, без грамма косметики на желтоватом сморщенном лице, с бесцветным куцым пучком на макушке, Зоя Александровна напоминала высохшее дерево. Иногда, глядя на неё, на потрескавшиеся губы, длинный нос, на котором гигантской бабочкой сидели очки в грубой пластиковой оправе, я с ужасом думала, что если бы не встретила Виталика, то легко могла превратиться вот в такое желчное, скрипучее, всем недовольное, одинокое существо. Существо, потерявшее всякую надежду на личное счастье. Существо, единственной отдушиной которого, является работа и трепет перед ним других людей. Счастливых, бегущих после трудового дня к своим мужьям и детям, с нетерпением ожидающих отпуска. Людей, забывающих о тебе, лишь только стоит выйти из здания школы.
– А вы ничего не путаете, уважаемая Роза Романовна? – осведомилась начальница, скорее всего, вопросительно поднимая сползающие очки указательным пальцем. Так она делала всегда, когда ядовито о чём-то вопрошала. – Кажется, у нас тут школа, а не дом помощи инвалидам?
Слово «Инвалид» змея особо ядовитая выплюнула, словно в рот ей попала муха. Эх! Напрасно я, трясясь в трамвае, искала в директрисе хорошие качества, мол, ответственная, справедливая, волевая. Чёрт! Да она просто престарелая стерва, которой, хлебом не корми, только дай поплясать на чужих костях.
– Мне легче нанять нормального учителя истории, чем платить зарплату ещё и вашей няньке.
За окном увядало лето, в открытую форточку веяло печальным и прохладным дыханием осени. У конца августа запах особый. В воздухе больше не чуется та лёгкость и беспечность, та солнечная безмятежная радость, что в начале и середине лета. Напротив, подступающая осень пахнет горечью лёгкой грусти, несбывшимися надеждами, запылённой, уже начинающей желтеть, листвой, увядающими на городских клумбах цветами. Птичьи голоса теряют свой задор, свою звонкость и бодрость, и всё чаще, в прощальное, какое-то дежурное, вялое чириканье птах, бесцеремонно, но по праву, вклинивается резкое карканье ворон.
– Платить не надо, – попыталась использовать последний козырь в рукаве. – Моя мама готова работать секретарём на общественных началах.
А в школе во всю уже шла подготовка к новому учебному году. Беззлобно переругивались рабочие, цокали каблучками, вышедшие из отпуска коллеги, пахло свежей краской и побелкой.
Зоя Александровна хмыкнула, показывая весь свой скепсис и пренебрежение, зашуршала бумагами, устилающими её рабочий стол.
– Мама? – удивлением в голосе начальницы, припыленным едкой насмешкой и брезгливостью прошибло до костей. – Дорогая Роза Романовна, мне нужен учитель истории, а не девочка, которую мама будет водить за ручку в туалет, вытирать ей носик и поправлять сбившийся воротничок на глазах учеников. Программы, планы, тетради , индивидуальные дневники учащихся и электронный дневник, по-твоему, я должна доверить твоей маме, не имеющей педагогического образования?
– Может, мне попробовать вести какой-нибудь кружок или внеклассные занятия?
Мой голос звучал жалко, просительно, как у нищего на паперти, и я ненавидела себя за это. За слёзы, звенящие в тоне, за отсутствие косметики на лице, за дрожащие руки, за собственное неверие в свои силы, за беспомощность и, стоящую возле двери директорского кабинета, мать.
– Учитель, дорогая моя, должен служить примером для учеников, а не объектом жалости или насмешек, – отпечатала змея особо ядовитая. – Вы, наверняка получаете пособия по инвалидности, проживёте и на них, тем более, вам сейчас много и не нужно. Всего доброго!
Директриса встала со своего кожаного трона, давая мне понять, что аудиенция окончена.
Потом были и другие школы, где мне отказывали, грубо и мягко, с насмешкой и деланым сожалением, давали лживое обещание перезвонить, уверяли, что вакансия уже занята. Мама, сопровождающая меня, злилась с каждой моей неудачей. Сетовала на пустую трату времени, на то, что дома полно дел, а она колесит по городу.
– Папе не нравятся все эти вылазки по поиску работы, – сказала она мне после очередного фиаско.
– Ну разумеется, – невольно копируя интонацию Зои Александровны произнесла я. – Никто не встречает подогретыми тапками, не наливает супчик в тарелку. Ты понимаешь, что я так погибну, сидя в четырёх стенах? И прекрати называть его папой. Он мне не отец, сколько раз можно повторять?
– Я понимаю лишь одно, – с нарочитой грустью проговорила мать. – Что ты- неблагодарная тварь, не желаешь ценить то, что тебе дала судьба.
– Она у меня, кажется, лишь отобрала, – напомнила я матери. Гневная речь маменьки была продиктована и хорошенько вбита ей в голову отчимом. Своей точки зрения у матери уже давно не было. Мать, целиком и полностью, растворилась в милом Геннадичке.
– У тебя есть родители, которые не отвернулись, готовые принять тебя снова в семью. Семью, которую, позволь напомнить, ты предала, выбрав этого недоумка Виталика. А теперь, ты беспомощна, как младенец, и о заботе со стороны дочери в старости, можно даже не мечтать.
Да, надо было признать, что человек- существо эгоистичное. Все его мысли, все его стремления и цели направлены на удовлетворение своих личных потребностей. Даже детей люди рожают не для жизни, не для счастья, а для собственных нужд. Кому-то нужна живая кукла, которую можно наряжать в красивые шмотки, кому-то с помощью ребёнка, реализовать несбывшиеся мечты. Мол, я не стала художницей, пусть моя дочь станет, кто-то рожает на память, как сувенир, мол, хочу кусочек от любимого мужчины, и чтобы был только моим, кому-то необходима власть хотя бы над одним человеком. А вот моя маменька, скорее всего, готовилась к старости, выращивая для себя сиделку. Но вот, незадача, то замуж сиделка решила выскочить, то тут как назло, в аварию попала. Эх! Как же обидно делать подобные открытия! Ведь хочется верить, что тебя любят просто так. Но просто так никто никого не любит, и это нужно признать. Любят за то, что ты удобен. И чем больше удобен, тем сильнее любят. Тяжело любить инвалида, не приносящего никакой пользы. Хотя, моя пенсия, наверное, для маменьки и Геннадички всё же сгодиться, в качестве утешительного приза.
Побывали мы и в Москве, в той самой клинике, с мягкими диванами, ковровыми дорожками, прозрачным лифтом, белоснежными стенами и льющейся с потолка музыкой. И там, проверив меня на всевозможных аппаратах вынесли тот же вердикт, что и Захар Андреевич: «Зрение не восстановится». Мне посоветовали вступить в общество слепых, таскать с собою, недавно полученную розовую справку, спокойно жить на пособия по инвалидности и учиться вести быт на ощупь.
А потом, была тягостная поездка обратно, стук колёс, запахи растворимого супа, кофе, шелест газет и журналов, духота плацкартного вагона, настойчивые уговоры матери переехать к ним.
– Виталик вернётся, – отвечала я, больше убеждая саму себя, чем мать. – Просто у него возникли проблемы.
– Проблемы, – ехидно цедила сквозь зубы мама, наверняка поджимая обветренные, не накрашенные губы в куриную гузку. – Он сам – ходячая проблема. Не нужна ты ему, Розка. И раньше была не нужна, а теперь тем более.
– А кому нужна? – вскрикнула я, тут же отметив, как в вагоне воцарилась тишина. Любопытные пассажиры навострили уши в ожидании животрепещущей истории. – Кому? Только вам?
– Только мне и папе, – отрезала мать без обиняков. – Вспомни, когда в последний раз ты с ним говорила? В апреле, а сейчас ноябрь. Где он? Обхаживает очередную дурочку? Надирается в кабаках? Ставит на кон последние штаны?
Камни её слов били по голове, груди и спине, выбивая остатки надежды, остатки веры в любовь Виталия ко мне. Но ведь он не может бросить меня! Не может перечеркнуть всё, что было с нами хорошего! Случайное знакомство в трамвае, прогулки по парку, поцелуи на заднем ряду кинотеатра, свадьба, первый год нашей безоблачной, до краёв наполненной счастьем и головокружительной нежностью, жизни. Его крупный выигрыш, на который мы купили мне мазду, так как у мужа автомобиль уже был. Как забыть? Как вырвать из сердца?
Во мне медленно вскипала жгучая злоба на мать, на её назидательный тон, на уверенность в том, что медленное разложение в одиночестве под заботливым материнским крылышком – наилучший вариант для меня, для той, кем я стала. А стала я жалким, беспомощным инвалидом, которых изредка показывают по телевизору, нарочито восхищаются их игрой на инструментах, вокальными данными и прочими талантами, а в душе призирая их, боясь вдруг, по какой-то нелепой случайности стать такими же. Ведь человеческий организм так хрупок, так несовершенен, так уязвим.
– Чёрт! Да она рада, что всё так произошло! – мысль острой, раскалённой спицей пронзила насквозь, заставляя задохнуться от возмущения и обиды. – Ей никогда не нравился Виталик, его игры в казино, его снисходительный тон, рассуждения за столом во время семейных обедов.
К моему возвращению из Москвы, Виталик был дома. И вот, за чашкой горького чёрного чая, под аккомпанемент капающей из неисправного крана воды и работающего соседского перфоратора, муж объявил мне о своём решении. Он говорил, говорил, и с каждым его словом, влажным, сырым и чёрным, словно комья могильной земли, мои внутренности всё туже оплетало паутиной вины, липкой, гадкой, ядовитой. Под конец мужниного монолога, я ощущала себя подлой, эгоистичной тварью, которая гниёт сама и пытается заразить своей гнилью других. Тварью, которой глубоко наплевать на эстетические чувства окружающих, в частности, на его, Виталика, чувства. Тварью, которой необходимо указать на её место прямо сейчас, пока она не начала считать, что ей в этом мире все должны и все обязаны.
Я нашарила в кармане смятую пачку, в которой лежало всего две сигареты. Чиркнула зажигалкой, затянулась горьким дымом с привкусом корицы и яблок. Сырой ветер пробирал до костей, бесстыжими пальцами ощупывал грудь и живот, трепал волосы. Сигаретный дух смешивался с запахом талого снега, прелой листвы, стоящей неподалёку пекарни.
– Надо идти, – сказала я в серое, низкое небо. – Он не вернётся и не передумает. Единственное, чего я добьюсь, ожидая чуда, это простуды. Температура, полный нос соплей, саднящее горло, сиплый голос и причитания мамы.
Причитать маменька умела и любила, и лучше её на это не провоцировать.
Швырнув окурок в снег и подхватив свою сумку, я направилась в сторону подъезда, навстречу тоске и затяжной депрессии.
