Алехандро Семёнов
Фридайвер в жизнь. Миллиард счастливых вдохов
На планету рухнула чёрная синева
Ярко. Снизу
Небольшая и биржевая метафоро-гипербольная шалость. Не без литот. Краткий вводный курс в нефтяной трейдинг. Чёрному понедельнику и отрицательной цене на нефтяной фьючерс посвящается. Это когда продавец доплачивает покупателю, чтобы нефть забрал. Дома сложно даже баррель хранить, сто пятьдесят девять литров все-таки. Ну, пару литров я бы ещё смог. И то для хорошей компании.
Итак, погрузимся в зашторенный NYMEX.
На планету рухнула чёрная синева. Ярко. Снизу. Нежно так. Скользя континентами и вообще нет-я-не-могу вверх. По цене на нефть. Та расплылась истомой по баррелю. Обняла тёплым крепкий брент и нефтяные кризисы. Иногда падала, потом взлетала длинными циклами Кондратьева.
Минусами сжала торги. Погладила экспирацию между дат. Клирингом лизнула убытки. Рейтерз прижала к экрану. Потрогала обмякшую биржу. Обняла дрожащие котировки. Пощекотала пёрышком инвесторов. WTI зарылся в тикеры. Urals положил серу на Brent.
Шорт плавно стал лонгом. Котировки часто задвигались. Фьючерс истерился до красного на экранах. Танкеры пошли морем. Градусы API уплотнились выше 36,5. Нефть закачалась в хранилища. Те переполнились. Трейдеры в изнеможении выдохнули. Наконец-то вторник.
Все совпадения случайны.
P.S. Небольшие пояснения.
Экспирация – завершение обращения срочных контрактов (фьючерсов и опционов) на бирже, исполнение контракта. Иногда с седым взглядом.
Содержание серы в Urals – получается смешением тяжёлой сернистой нефти (до 3 %) с лёгкой западносибирской нефтью Siberian Light (плотность 36,5 в градусах API, содержание серы 0,57 %). Бодяжат, короче.
Brent и WTI – сернистость до 0,2–0,4 %. Чем меньше серы, тем дороже. Саудиты в курсе.
Шорт – продажа без покрытия, продажа актива, которым торговец на момент продажи не владеет. Шорты – это вопрос к Гавайям.
Клиринг – система взаимных расчётов на рынке ценных бумаг и производных финансовых инструментов.
Басёком в думе хандры
Нагуглянулася мне японская карантинная поэзия в программе «Свадебный приговор» на «Первом. ру». Мацуо Басё был гений. Как-то раз пригласили его в местный Белый дом на шоу к императору Акихито. И давай жизненно важные вопросы обсуждать.
А Мацуо ох не прост был. Ну прям ох. И – положил проект федерального закона о том, что лягушка имеет обтекаемую форму, прямо императору на подпися в зелёной папке. Послал все аппараты на хайку. Никто не прочитал заранее. А там – о том, что, мол, шум вод вполне слышен. Юридический департамент долго уточнял смысл формулировки – так едва, или вполне, или слегка, или значительно? Существенно? Страниц триста поправок в Коккай[7], дымом думающий, поддавши, подзаседавши, запротоколировавши, думговрунулися. А что делать, написано же чернилами на бумаге из конопли – проработаться.
А проект постановления был вообще нелапидарен. Ну ой. Пока распечатывали, принтер аж по-японски запищал. Непонятно откуда сказал: то ли хокку, то ли хайкай. ХэЗэйку по-коккайски. Или просто дайте бумаги, по-китайски в маске гря, от пыли, мля. Мне знакомый майор текстом вотсапнул, на всякуя:
Медведь лягушку
Снами обволок в тиши
Всплеск рухнул снизу[8]
От себя майор добавил ещё одну строчку, хоть и не по жанру, но тоже в теме был, начитанный же объективок да пэтэпэшек сонетами (новый вид современной высокотехнологичной японской поэзии). Душа поэтическая, звёздами Туманности Андромеды едва ограниченная органически:
Пруд глубиной постигнув
Всех пэров в Коккае собрали. В скафандрах. Космонавты. На зарплатах. Ага нах. Есть и феоды ханы[9], но многие – полные кидзокуины[10]. Подготовили заключение. Короткое. Под стать крайне популярному и до слёз залайканному в инстаграме роману на тамильском языке с интригующим названием «Сын Понни»[11] (или «Понни бегает по кругу» в современной интерпретации) на двух тысячах четырёхстах страницах. На Охотном ряду неприхотливо зачитанный вслух во внимающий айфонами зал самим Арулможиварманом.
Депутаты охотно заслушали пометками по айпадам гигов на пятьсот. И отправили в принтер одного из комитетов на оформление. А тот – нормальный, жёлтую прессу не читает. И ещё гетеросексуальной ориентации в примерном меньшинстве. Вообще нормальный, короче. В танке новой реальности корнями в человеческом сердце. Заключение не стал читать – лень, он же адекватный – перевёл в суть:
В глубине смысла
Шелестит листва ярко
Слышит звёздами
Дышит печалью едва
Глазами в небо глядя
Он-то понял, что Мацуо не про лягушку проект закона написал. И это он ещё ракусю[12] еле сдержался, чтобы не двинуть, квинтэссенцию мысли Мацуо раскуся. Но куратор строго предупредил: не браконьерничать.
В администрации Акихито на старом татами получили заключение. Кэйдзайсангё: сё привлекли (Минпром по-нашенски) – вдруг какая локализация захочет сделаться. Провели через систему электронного документооборота, или СЭДоку, если по-русски. Слегка перефразировали, чтобы тавтология не получилась, а то скажут: за что зарплата эсэмэской радуется? Хорошо, что сцепленные рифмы не по рэнге аппарату оказалися, а то соцсети подхватилися б и получился неожиданный переворот смысла б.
В итоге опубликовали новый федеральный закон ФЗ 577577, как обычно, через СЭДоку. Через семь дней, как положено, на деревянных мокканах:
Удивлённо, с грустью
Блестит вода глубиной
Дальних стран манящее
Недоступное
Лучей бирюзы игрой
Ждёт радости печалью
А я с этим ФЗ согласился. Б.
Холодильник семи пороков
Заглянул я в некий метафорический холодильник. А там – сплошная история человечества. Для начала – античная, с Евагрием Понтийским в задумчивости. С тем самым, который первым удивил весь мир, сформулировав восемь пороков на пергаменте в конце IV века в своём эссе на свободную тему «О восьми злых помыслах».
Папа Григорий I Великий примерно в VI веке список этот подсократил до семи грехов. В Средние века тема была крайне популярной. Фома Аквинский в «Сумме теологии» чуть более полно сложил. Данте Алигьери в «Божественной комедии» не совсем смешно раскрыл. В православии – Тихон Задонский в XVIII веке напомнил нам о том, что мы думаем. Иногда делаем. Не, ну не всё, конечно.
Но это детали. Вернёмся в холодный мир, обычно сумрачный, пока дверку не приоткроешь. Который всегда с нами. И речь не о кухне.
Пакет молока горделиво поглядывал сверху вниз на сметану. У него ведь пластика больше? Упакован более прямоугольно? Объёмом значительней? Вот, всё понятно. Прав гораздо больше, очевидно. А на творог даже не смотрел. Тот вообще рассыпчатый. На пакет мрачно взирала бутылка вина. На каждого такого найдётся свой взгляд сверху.
Ангус в пластиковой упаковке чревоугодно и пристально смотрел в самую глубину желудка, наслаждая грядущим жеванием рецепторы на луковицах языка. Сало жирно растекалось по блюдцу калорийно-манящей истомой. Приглашающе блестело и ласкало пшенично-прозрачный взгляд рядом стоящей радости со слезами на боку. Прочая свинина тоже не дремала.
Яйца похотливо ожидали сковородку. С маслёнкой в обнимку и с беконом в упаковке. Последний нетерпеливо желал её покинуть. Прыгнуть в яичницу, насладиться на время шкворчанием. До полного приготовления.
Кабачок завистливо зеленился, подсматривая за баклажаном. У того же, наверно, «Лада седан»! И цвет какой занимательный. Не то что у него. И название какое красивое – паслён темноплодный. И альтернативное имя интересное – бадриджан. Полный.
Кетчуп уныло печалился таблицей Менделеева. Он же раньше был помидором! Лежал на солнце, жизни радовался. Щёки красные надувал. Поливали его, удобряли. А теперь что? Смотреть на вечно улыбающегося Хайнца, и то сзади, через прозрачно-холодное стекло? А Хайнц вообще в космосе, как заплатил за него Баффет хоть и скромные, но американские двадцать восемь миллиардов долларов. Какие дальше перспективы? Выдавят на тарелку, постукивая по дну? Смешают с чем-нибудь, ещё и на вилку опять? Всё, жизнь прошла…
А лимон жадно смотрел на всё вокруг. В какой бы рецепт попасть? Обогатить вкус. Не кисло так. И так жёлтый, на вечнозелёном дереве растёт. Но хочется ведь больше, чем на обычной полке кататься, как у всех. Нужна самая большая. А потом совсем гигантская. А потом, мечтательно так… ну, вы поняли.
Лук гневался на окружающие овощи, до слёз прям. Он же репчатый! Семейство – луковые! Значит, право имеет! Это же кайф – на петрушку да укроп сизо-зелёными листьями положить. Фитонцидами покидаться. Ну да, одна из важнейших овощных культур. Бактерицидным действием обладает. Бесспорно. А ведь всё равно приправа.
К чему вся эта метонимия?
Да так, напомнил немного.
Себе.
Про историю с философией. Что жизнь и в холодильнике может быть норм. Чего париться-то?
Белухи на Потолке
Южный берег Белого моря вяло обнимался тёплым мартовским бризом со скоростью метров тридцать в секунду. Природа наслаждалась минусом двадцать, стряхивая с себя остатки зимы и пару-тройку метров льда. Несколько выживших чаек, по юности как-то залетевших сюда, в место, как мы любим, лениво сдувались вдаль, уже давно ничему не удивляясь. Даже замороженной строганине, в которую превращалась любая приличная рыба, по полной отмороженности подплывшая к поверхности, чтобы хоть раз в жизни увидеть свет.
Шёл обычный белуший день.
Нельма и Матрёна резвились в тёплой темноте, благо температура воды была комфортная: минус почти ноль. Зима прошла в скучной неге. В который уже раз сплавали в Северный Ледовитый, опасливо посмотреть совсем издалека на няшных белых медведей и с лёгкой завистью на регулярные брачные игры тюленей. Глянули, что делают соседки в Баренцевом море, обсудили все последние новости. Разбудили щелчком по ушам радиста подводной лодки АС-12, которая проходила крайне необходимую службу на дне. Покувыркались в трудно даже белухами выговариваемом Порсангер-фьорде. Посмеялись ультразвуком над лопарями, которые так и не смогли переехать в куда-нибудь поприличнее. С утра погоняли мойву и треску, нежно всасывая несколько килограммов тающей на языке некомбикормленной рыбы. Попугали стаю селёдки, у которой было всего две понятные дороги, включая по жизни с луком, быстрой, но с утра болезненной улыбкой мелькнувши на многочисленных застольях. Эзюжиальные развлечения. Скучно.
Вдохнув свежего морозного воздуха в очередной раз, ушли вниз на свои природой отмеренные пятнадцать минут на вдохе. Любоваться снизу на бирюзовые толщи льда. Созерцать.
И тут край глаза зацепился за необычный прямоугольник. Вернее, за свет непривычной геометрической формы. Яркий, как первый снег. И как всё первое.
Нельма среагировала любопытством. Интересно стало: неужели не все рыбаки замёрзли? Запаслись напитками до марта? Сделав несколько лёгких движений хвостом и потянув Матрёну за собой в свет, торпедой вильнула наверх.
Лёгкий всплеск стройного женского тела удивил даже чаек. Человек? В воду минус ноль? Нырнуть? На двенадцать минут? В чём родилась? Если следующая жизнь может быть, а скорее всего, не быть, через минуты четыре для нормального человека? Нельма медленно повернула голову в сторону Матрёны. Этим людям что, бритых пляжей в инстаграме не хватает?
Вы когда-нибудь видели полторы тонны органического удивления? Умноженные на два?
Наталья Авсеенко смогла удивить даже Белое море. Про фильм «Потолок»[13] рассказывать не буду, это нужно смотреть. Задавать себе вопросы.
Какие?
Это каждый сам решит.
Трудно быть бодегоном
Бледная от вечных сумерек и многократной стирки скатерть равнодушно смотрела вверх, прижавшись к столу всеми фибрами льна. Стол был хоть и поструганный жизнью, но всё-таки свой. Стиснув складки, скатерть ждала своего счастья. Как именно выглядит скатертное счастье, она не знала. Для начала хотелось рюшечек. Слово было непонятное, но грело, шептало ветром снизу, как будто открыли дверь и потянуло тёплым ветром с моря. Скатерть услышала это слово как-то, когда один из посетителей сказал даме за соседним столиком: «Какие у вас прелестные рюшечки». Особенно понравился тон, в нём была какая-то расплывающаяся по белой ткани истома, какое-то волнующее начало. Хотелось слушать опять и опять эти бархатные нотки – так она и делала, вспоминая и представляя, прикрывшись тарелками со снедью.
В то утро в таверне было, как обычно, темно и душно. За столом сидели трое с гранатами, только сорванными с ветки, спелыми, сочными. Седобородый старик держал в руках корень пастернака. «Лучше бы Пастернака мне почитал», – пронеслось в глубине волокон. «Зачем старику корень? Полный бред. Ещё и нож свесил свои тени сверху. Ну вот что ему там не режется? Что за тенебросо тут Веласкес изобразил?» – нарастало привычное раздражение. Хотелось поэзии, романтики, да хотя бы накрахмалиться в спа. Давно уже утомили странные персонажи, приходящие только поесть, задержаться ненадолго, поставив сверху локти и стакан. «А погладить?» – думала в такие моменты скатерть. «Хотя бы складки расправили. Сплошные „жуирные“ идальго, получили удовольствие, позавтракали и исчезли. А новый холст – что, нельзя догадаться? Одни крошки», – жаловалась сама себе. «Хоть устрицы взяли», – умиротворялась скатерть.
Стол стоял, гордясь гранями, на своих четырёх. Он незримо присутствовал в жизни скатерти, иногда оголяясь, когда её уносило, например, в прачечную, но в основном она была сверху. Он привык к ней. Хоть помятая, но своя. Ничем особенным удивить её он не мог, просто был под рукой. Удобный, шершавый, есть за что зацепиться. Всегда молчаливый – а что дерево может сказать? И скатерть всегда возвращалась. Разглаживалась сверху. Обнимала тёплым льном. Стол терпел и локти, и стакан. Почему до сих пор не ушёл от таких столо-скатертных отношений? Просто привык. Пустил корни. Ему нравились сумерки, игра теней, резкие контрасты. Как-то раз он собирался сказать: «Ну ты и кьяорускуро», но не хотелось обидеть Караваджо. Порой, на грани полного тенебризма, хотелось всё бросить, найти нормальную тумбочку, поставить её рядом, царапаться пером сквозь пергамент в каком-нибудь клерко-офисе, как все. И тут ещё эта странная компания – старик, юнец и ниже среднего возраста человек с большим пальцем вверх. С гранатами. Тем более один из них с бородой.
Скатерти было всё равно. Она чувствовала, стол уже не тот, задор пропал, смягчился годами о лён. Ей хотелось на воздух, надуться алым от розэ парусом. Или хотя бы упасть на траву, ощутить приятную тяжесть завтрака, фруктов, нового платья. Поправить новую шляпку. На худой конец, в сады Живерни упасть, вытянуться всеми волокнами по перспективе, смешаться с красками, раствориться в расплывчатой листве и красном. «Может, уйти к Клоду Моне? Он успешный, удачливый, в лотерею выиграл сто тысяч франков. Да и моложе лет на четыреста», – мелькали непонятные для скатерти импульсы: думать она не умела, да и не хотела, просто чувствовала, что правильно для неё сейчас, а что нет.
Тем временем компания за столом делала то, что и положено гостям на отдыхе в Испании за завтраком. В прозрачном графине плескалось холодное белое. Короткое и яркое, как первая поездка на море, счастье. Лицо человека с графином уже расплылось в какой-то странной, широкой, землянистой улыбке, было ощущение, что графин далеко не первый. Скатерти было всё равно, она не раз уже смотрела на это снизу вверх. Поначалу пыталась остановить, позвать, потянуть за собой в зелень, в горы, вверх, хотя бы в прачечную. Потом смирилась, обхватила себя за прошлое, сникла смятыми складками.
Мужчина и женщина стояли напротив картины Диего Веласкеса «Завтрак» в Эрмитаже. Застыли и смотрели на картину, вглядывались в детали. Они любили искусство. Каждый думал о своём.
Колобок как предчувствие
Тихое московское утро в коммунальной квартире началось с душераздирающего вопля Марь Иванны из второй комнаты. Все тут же высыпали в коридор. Бабка сидела на кухне и причитала: «Всё пропало, теперь всё пропало, его больше нет!» Рядом сидел дед Петрович, он обнимал бабку за плечи, пытался её утешить, всё твердил: «Найдётся он, найдётся!»
– Что случилось? – нараспев пробасил Медведев, застёгивая на ходу кальсоны с подтяжками. – Кто пропал? Кого убили? Я на работу вообще-то опаздываю, столовую надо открывать, без меня никак. Ещё и хлеб дефицитный принимать, опять перебои пошли.
– Ко… ло… бок… вче… ра испек… ла, под вечер… нету… его… – бабка всхлипывала и с трудом выговаривала слова.
– Так, спокойно, я разберусь, – сказал Зайцев, надел слегка треснутые очки, стал выглядеть явно старше и солиднее. – Когда вы видели его в последний раз?
– Да вот, Иванна говорит, вчера испекла поздно вечером. Я, правда, не видел колобка, спал уже, – отчитался дед.
– Кто ещё его видел? – Зайцев с подозрением оглядел соседей.
Волков жадными глотками выпил стакан воды и выбросил в мусорку звонкие, пустые винные бутылки.
– Не знаю я никакого колобка, вчера культурно отдыхал, закусывал, право имею! – пробурчал Волков и почесал густую щетину.
Лисина, одетая в халат бурого цвета с воротником из искусственного, по принципиальным соображениям, меха, довольно щурилась.
– У меня вообще-то алиби, я была не совсем одна, – обворожительно улыбнулась она. – Да к тому же я на диете, нужны мне ваши углеводы.
Зайцев в задумчивости сложил уши и отчётливо произнёс:
– Ну что ж, придётся осмотреть комнаты.
– Слышь, косой, а тебе кто право дал тут командовать? – вызывающе спросила Лисина высоким, но нежным голосом. – Нечего мою комнату осматривать, не убрано там.
Перепалка чуть не переросла в драку. Дед сидел и обнимал бабку, гладил её по жидким седым волосам, шептал на морщинистое ушко нежные, успокаивающие слова, как в молодости, когда они только познакомились лет пятьдесят назад, в середине сороковых. Бабке очень не хватало этого внимания. Она продолжала всхлипывать на плече у деда, а глаза с молодой хитринкой смотрели в пол.
«Пусть ищут, – думала она, теснее прижимаясь к деду. – Когда ещё он меня так обнимет. Не зря я этого колобка выдумала. Ох не зря».
А в голове у деда крутилось: «Она же совсем не умеет печь… а вот поди ж ты!»
Байки из карантина
Ковидный нуар охлофобии
Ковида мрачным, опасным, красным осматривала свои новые владения прищуром чёрных зрачков. В них сочилась чистая неосознанная ненависть во всё органическое. Черновиком по кляксам резким росчерком чернилам царапинами по бронхам.
Безучастным равнодушием щурилась летучая. Тяжёлые веки надменно хмурились безднами отчаяния. Морда щерилась презрительной пропастью сомнений. Крылья размашисто чертили очередной континент надвое. Стирали в кровь сурфактанты. Фосфолипиды плющились в фосфорную кислоту.
Жирные кислоты плавили клеточные мембраны в полное ничто. Эритроциты давили в панике фосфосфинголипиды. Кариологический зев накрыл чернотой планету. Когти впились кровью до боли в иммунитет. Кашель вулканами извергал безнадёжность. Бессимптомные мысли раздавлены прессом чёрной звезды. Инкубационный чертог рушился чернильной глубиной. Рецепторный домен тектонически давил альвеолы.
Штаммы вцепились в тропосферу бульдожьей хваткой. Яростной ненавистью сгустили облака в вечную лентикулярность. Сломали Кельвина в слепой Гельмгольц всеобъемлющей рябью[14]. Здравница страха Белиц-Хайльштетен сжалась выделениями сонных страхов Адольфа Гитлера. Психиатрическая клиника Бичворт[15] сжала Австралию за Боигу.
Плотным лаком закрылось зрение, не чувствуя кожей осязаемую темноту. Самые ранние человеческие останки на озере Мунго высохли в беспамятство. Вальпургиева ночь впилась в Германию. Плясала с ведьмами и чертями на горе Герц от жути. Дракула обернулся жёсткой завистью в узкие коридоры Валахии. Костехранилище в Седлеце, в котором кресты, люстры и кубки сделаны из человеческих костей, вздрогнуло фобией.
Царство мумий в Палермо забальзамировало свои страхи для слабонервных в катакомбах. Бодминская тюрьма публично казнила свой музей в лесу самоубийств Аокигахара. Остров заброшенных кукол наступил на психику изуродованными телами.
P.S. Решил немного пошалить нуаром.
Вечеринка Северного полюса с Южным в карантине
Позвонил как-то в карантине Северный полюс Южному по космической зум-связи. Тот мёрз слегка в свои среднегодовые минус 48,9 градусов. Завернулся в одеяло льда толщиной в две тысячи восемьсот десять метров. Сидел, думал о жизни, моргал спокойно днём и ночью длиной в полгода. А шёл уже второй век карантина, продлили опять.
Время тянулось медленно, как период полураспада ксенона-136 по типу двунейтринного двойного бета-распада. Который занимает в сто миллиардов раз больше времени, чем существует Вселенная. Скучновато, короче.
Не виделись они давненько, хоть и живут в одном районе. Северный – на Антарктической улице, Южный – в Антарктидном переулке. Окна Северного полюса выходили на юг, выглядываешь, а там – очаровательное благолепие!
Бирюзовое море плещется психоделично всеми цветами радуги рыбки мандаринки. Ванильные пляжи виляют призывно нежными изгибами песка Хонокалани на Гавайях. Перламутровые облака висят загадочно, как перевёрнутые НЛО. Скала Ко-Тапу фификает забавно гранями в Таиланде, острыми, как нанотрубка между ультратонкими иглами из вольфрама.
Включили друзья видео сначала чёрным, как смоль, а потом весёлым, как ретина национального парка Мон-Мегантик, небом. Начали болтать. О том о сём. Кто что почём. Плеснули немного пузырьков в бокал Марианской впадины. Чокнулись океанами безопасно, по-карантински. А потом такие: «Давай ещё магнитные полюса позовём! Чё мы вдвоём сидим, как неродные?!»
Кинули короткие ссылки длиною в 189 819[16] букв весёлым белком, чтобы читать удобнее, в вотсап по эллиптической траектории. Те вообще рядом, за углом в девяносто градусов. Северный магнитный шёл из кухни в Таймыр со скоростью шестьдесят четыре километра в год. Ссылку увидел – обрадовался! Жмакнул синим тут же. Южный тоже оторвался мгновенно от телевизора.
И понеслась зумная всеземная вечеринка!
Инвайтнули Тихий океан. Тот на диване лежал, раскинувшись между Евразией и Австралией. Сразу жёлтые полоски рыбки-бабочки со дна поднял и по ссылке загрузился.
Гору Моуаору позвали. Та глазки красила грустной Французской Полинезией. Моргнула тотчас акцептом.
Лунная радуга присоединилась гигантским водопадом радости, вообще не раздумывая. Бросила все дела в Йосемитском национальном парке.
Веселье плескалось полярным сиянием. Глаза блестели Меконга рассветами. Шутки шелестели листвой секвойи Генерал Шерман. Улыбки сверкали белыми горизонтами. Тепло накатывало девятым валом. Про всё во Вселенной забыли.
А началось-то всё с простого разговора холодных полюсов. Друзей просто вспомнили. Карантин не карантин. Веселиться всегда можно.
Карпедиемно и с удовольствием.
