Алекс Мельцер
Сквозь окно моего подъезда
Глава 1
Звуки ударов просачивались через стенку, разносясь по моей маленькой спальной комнате, которую я раньше делил с отцом. Сейчас она принадлежала только мне: я сдвинул наши раздельные кровати, несмотря на то что моя была короче на десять сантиметров, а матрас – чуть ниже отцовского. Ступеньку я заложил драповым совдеповским одеялом, найденным на антресоли бабуленции. Стараясь не слушать ссору в кухне, я уткнулся в старенький мобильный телефон, выстраивая кексики по три в ряд.
Даже не вслушиваясь, я знал, почему они ругались.
– Отдай бутылку!
– Иди лесом, пень старый, – бабуленция ворчала, но я знал, что она боялась. – Какая тебе бутылка? И так уже вылакал вон!
Дальше всегда следовал глухой удар, а пресловутая бутылка стукалась об пол. Я всегда удивлялся – и как она не разбивалась после удара о жесткий линолеум? Видимо, специально для алкоголиков ее делали из очень крепкого стекла, чтобы они не боялись брать ее дрожащими руками.
«Непродуманно, – решил я. – Так бы они пили меньше, если б бутылки разбивались».
Я думал о бутылке, чтобы не думать о бабуленции и ее фингале под глазом, который наверняка уже заалел, а завтра нальется синим. Но они с дедом работали вместе, держали старенькую автомойку, и она могла не стесняться своего лица: на мойке по воскресеньям, кроме них, никого не было.
Телефон радостно отыграл жизнеутверждающую мелодию о том, что я выиграл пятидесятый уровень и мне выпал сундук с лопаткой и джемом. Я не успел ткнуть на принятие презента: дверь в мою комнату распахнулась, и я увидел ввалившегося нетрезвого деда.
– Что, цыганенок, играешь?
– Не называй его цыганенком! – рявкнула бабуленция, у которой все не получалось уняться. Дед говорил, что у нее девять жизней, как у кошки, но я не понимал почему. – Он твой внук вообще-то, пьянь.
– А мой ли? Вообще на Игорька не похож, – хмыкнул дед, подойдя и дернув меня за кудряшку, упавшую на лоб. От него пахло машинным маслом, водкой и немного вареной морковкой: бабушка готовила овощи на винегрет.
Она тоже показалась в дверях. Зажимала один глаз, который пострадал от дедовского кулака, но второй рукой угрожающе размахивала полотенцем.
– Твой, твой! – рявкнула она. – Кто виноват, что он с этой Лалой спутался? Гены они такие, знаешь, их пальчиком-то не выковыряешь!
Я терпел, пока дед мучил мои черные кудряшки. Они топорщились во все стороны и спадали на глаза, мешая играть в телефон, и я мечтал, чтобы дед от них отстал. Грязные ногти то и дело мелькали у меня перед глазами. Я задержал дыхание, чтобы не чувствовать запах пота и машинного масла.
– Может, в интернат цыганенка сдадим? А что, Игорек-то деньги шлет на него, автомастерскую подремонтируем. Авось вторую откроем?
– Бабуля! – завопил я, кинувшись к ней и оставшись без пары кудрявых прядок. Я вцепился в нее, обнимая за худую талию, щекой чувствуя ребра. – Не отдавай меня в интернат! Я же ваш!
Концерт был для деда: он обожал, когда я просил и умолял. Поэтому, сделав физиономию пожалостливее, я умоляюще уставился на бабушку, как голодный, выпрашивающий мелкую краюху хлеба. У меня не было глаз на затылке, но я мог не сомневаться – дед выглядел удовлетворенным.
– Наш, конечно, Вадик, наш… – она неловко погладила меня по волосам той рукой, которой не зажимала синяк. – Никуда не отдадим, что ты… Какой там… С нами будешь…
Она, оторвав руку от моих волос, покрутила пальцем у виска. Я не видел ее взгляда, но дед хмыкнул и в наигранной виноватости развел руками.
– Ну нет так нет, – хмыкнул он. – Эх, Юлька, зря цыганенка защищаешь. Озолотились бы.
Дед вышел. Сердечко у меня в груди колотилось и трепыхалось так сильно, что готово было вот-вот выпрыгнуть на старый, выдранный посреди линолеум. Мне казалось, что его испортили еще до нашей эры, но бабуленция сказала, что тогда еще и дома-то не было, а линолеум дед подрал в приступе пьяного гнева. С тех пор я начал закрываться на крючок.
Его вмонтировал еще отец, когда жил с нами. Однажды он принес огромный сундук с болтами и отвертками, купил в хозтоварах крючок и петельку для него, а потом сам привинтил. Крючок – на дверь, петельку – к косяку. С первого раза не вышло, мы три раза перекручивали. Дед спьяну выломал этот крючок через три дня, и тогда отец купил помощнее. Этот служит мне до сих пор.
Бабуленция погладила меня по волосам и подняла мой телефон с кровати.
– Как уроки, Вадик?
– Я сделал…
– Покажи.
Показывать было нечего: портфель валялся закрытым, внутри протухло яблоко, и разлилось молоко в тетрапаке, которое мне выдавали как малоимущему. Я обижался – ничего я не малоимущий! Подумаешь, бабушка с дедушкой воспитывают. Папа-то деньги отправляет.
Замявшись, я вытащил помятую тетрадку из папки с подписью «Руский язык». Ошибку я давно заметил, но исправлять ее было лень.
– Вадя… – угрожающе начала она, а потом, размахнувшись, шлепнула тетрадью меня по макушке. – Как слово «русский» пишется?
– Так и пишется! – я выхватил тетрадь так резко, что обложка надорвалась. – Все сделаю! Только уходи!
– Дождешься, – проворчала она, – что я деда позову, и он твои уроки будет проверять. Хочешь?
Надувшись, я достал потрепанный пенал с изрисованным футбольным мячом. Вместо белых квадратиков у него теперь были синие от шариковой ручки, изнутри он выпачкался в ошметках карандаша, потекшего гелевого стержня и темного грифеля. Точилка рассыпалась, и весь мусор оказался в пенале.
– Новый бы купить…
– И этот нравится, – я плюхнулся на табуретку за стол. Бабуленция включила старую зеленую лампу. Она ударила в стол и тетрадный лист потоком яркого искусственного света. Она напоминала мне лампу из комнаты допросов, которую я видел в сериале. Там всегда такие направляли в лицо преступникам, и мне казалось, что бабуленция вот-вот схватит ее сухими пальцами и повернет в мою сторону.
Открыв тетрадь по русскому, я глупо уставился на задание.
– Точно сделаешь? Дед голодный, надо винегрет доделать…
– Иди, иди… – я прикусил карандаш. Резинка давно была откусана, и сейчас я принялась за мягкое дерево. На кончике карандаша оставались следы от моих зубов и немного слюны. – Все сделаю.
Она вышла, прикрыв дверь. А я подскочил и тут же закрыл ее на крючок.
Из кухни пахло винегретом: запах вареной морковки, квашеной капусты и масла просачивался сквозь все дверные щели. Пока я старательно закрашивал ручкой последний белый квадратик футбольного мяча на пенале, бабуленция с дедом опять ругались. Из кухни их голоса доносились приглушенно, и я был рад, что теперь ко мне не относились. А вот папа, наверное, на Крайнем Севере даже икал – бабуленция всегда говорила, что ему там, бедному, икается.
– Вадя, ужинать! – услышал я окрик, когда они на секунду прервались в обсуждении моего отца. – Бегом давай, дважды греть не буду!
Обычно еда и так недогревалась: у нас еле работала микроволновка, ее мощности не хватало на нормальный прогрев еды, но я об этом никому не говорил. Молча жевал холодную снизу котлету, а горячее картофельное пюре перемешивал с холодным, чтоб оно стало теплым.
Откинув ручку и размазав капельку потекших чернил по пальцам, я выскочил в коридор и тут же чуть не поскользнулся на линолеуме: в махровых носках по квартире бегать было неудобно.
– Получил в школе-то чего?
Дед не то чтобы интересовался моими оценками. Если они были хорошими, он молчал, а если плохими – обязательно наказывал. Со временем я понял, что его вопросы – поиск повода для наказания. Дед меня не любил. Да и вообще, наверное, никого не любил.
– Четверку, – соврал я, помня, как напротив предмета «биология» красуется жирная красная двойка. – Рассказывал таблицу про низших многоклеточных. Ну там, тебе неинтересно.
– Да уж, сложная нынче в восьмом-то классе программа, – бабуленция покачала головой. – Не запускать главное. Пока начало года только, слышь? Не запускай…
– Слышу, – я отправил в рот полную ложку гречневой каши. – Только сдалась она мне, биология эта ваша.
– Эвона как! – хмыкнул дед. – Ничего-то ему наше не сдалось, Юльк, посмотри…
Бабуленция склонила голову к плечу.
– Все сдалось, Саш, – она поставила перед дедом рюмку, хотя недавно еще выдирала с дракой бутылку из рук. – Давай, выпей и расслабься, не лезь к пацаненку.
В бутылке водка сразу забулькала: ее оставалось немного, а когда дед начал наливать ее в стопку, то от горлышка ко дну сразу пошли мелкие пузырьки. Я активнее начал уминать курицу с чесноком, заедая ее винегретом. Потянулся было, чтобы взять прямо из общей тарелки, но дед хлопнул по рукам.
– Себе положи сначала! Куда в общую!
– Сам-то ешь! – вскинулся я, но не успел договорить: металлическая ложка больно прилетела мне по губам, разбив верхнюю изнутри. Во рту сразу почувствовалась кровь, и я быстро слизал ее языком. Винегрет расхотелось, но я все равно положил себе пару ложек на тарелку – разве что из уважения к бабуленции, она ведь старалась.
Старалась, но даже не заступилась.
Дальше я ел молча. Дед намахнул сначала одну рюмку, потом вторую, за ней – еще несколько, и его взгляд заблестел. Пора было ретироваться.
– Я погуляю, – сообщил я бабуленции на ухо. – Вернусь, когда уснет.
– Стемнело, Вадька, почти восемь уже, – прошептала она, вцепившись в мою толстовку.
– На связи буду, – я вырвал ткань из ее пальцев. – Не трогай.
Она не стала спорить. Бабуленция никогда не спорила – ни со мной, ни с дедом, ни с батей, пока он еще жил с нами. Она существовала, как фикус – никому не мешала, никого не колола и даже особо прихотливой в заботе не была.
Октябрь в Москве не радовал теплом: я уже носил осеннюю куртку, а бабуленция заставляла меня кутаться в шарф, но сейчас я его принципиально оставил дома. Я натянул старую отцовскую демисезонку больше меня размера на два, застегнулся под самый подбородок и накинул на голову черный капюшон от толстовки. Давно не стриженные и уже отросшие кудряшки упали на глаза, доставая почти до носа. Но я видел все, пусть и через завесу волос.
Подъезд встретил меня сыростью и запахом табака – опять сосед сверху смолил свои самокрутки на лестничном пролете между третьим и четвертым. По всему подъезду висели таблички «Курение запрещено, штраф 1500 рублей» и сноска на законодательство, которую я так ни разу и не прочитал. Решив, что все равно все спихнут на соседа, я подошел к подъездному деревянному окну с облупившейся краской и распахнул его. Мы жили на втором этаже, почти над подъездным козырьком, и с улицы меня б никто толком не разглядел.
Помятая пачка LM, стащенная у деда из рабочей куртки, потеплела в кармане. Я вытащил ее аккуратно, даже не зная, сколько там лежит сигарет, и сердце радостно затрепетало, когда я открыл ее – почти полная! Достав одну, я нашел в другом кармане коробок спичек с кухни.
«От тебя пахнет сигаретами!» – говорила бабуленция.
«Тебе мерещится, – уверял я ее с каменным лицом. – Это дедовский пуховик провонял, че заливаешь-то?»
Не знаю, верила бабуленция мне или нет, но почти сразу отставала, уходя в комнату вместе со своими дурацкими вопросами.
Чиркнув спичкой, я быстро поднес тонкое древко к сигарете, и кончик той опалился пламенем. Первая затяжка вызвала уже привычный, раздиравший легкие кашель, но я даже внимания не обратил. Придержался за косяк, откашлялся и сплюнул слюну прямо на подоконник. На облупившейся краске сразу расползлось пятно.
– Бляха, – хмыкнул я, а потом рассмеялся и сплюнул еще раз, попав точно рядышком.
Сигарета тлела в пальцах, и я снова затянулся, воровато оглядываясь. Но в подъезде стояла тишина такая, будто все соседи вымерли, и даже телевизор противной бабки из сорок пятой не работал. Лампочка, почти перегоревшая, мигала на нашей лестничной клетке, и свет исходил только с третьего этажа. Я стоял между, затягиваясь сигаретой в очередной раз, и только после пары тяжек сподобился открыть форточку. Весь подъезд уже провонял. Докурив, я подошел к табличке с надписью про штраф в полторы тыщи и затушил сигарету прям об нее. Файлик, в котором она висела, тут же оплавился, и к вони от сигарет добавился противных запах сожженного пластика.
– Так им, суки, – довольно растянув улыбку на все лицо, выпалил я. – Делаю, что хочу.
Раздался щелчок открываемой квартиры – судя по звукам, этаже на пятом. Я быстро ломанулся вниз, перепрыгивая через ступеньку и шурша объемным, старым отцовским пуховиком.
– Опять навоняли, ироды! – услышал я восклицание, но даже и не думал останавливаться, толкая со всей дури тяжеленную подъездную дверь и выскакивая на октябрьский воздух.
Я жил в Северном Чертаново. Так себе райончик, пусть и был построен в СССР как образцово-показательный. Старые дома в третьем десятилетии двадцать первого века казались совсем угрюмыми, дряхлые оконные рамы скрипели, когда разевали пасти навстречу свежему воздуху. Наш девятиэтажный дом ничем не отличался от сотни других: он был таким же громоздким, нависавшим над головой и почти заслонявшим небо, если смотреть вверх. Монументальная старина, которая уже обрыдла всем. Но куда бежать?
Подъезд за мной захлопнулся, а на улице уже и правда смеркалось. Небо затягивалось темным, вечерело, и вдалеке на горизонте растягивался закат. В сравнении с утром значительно похолодало, и я поежился. Под объемной курткой побежали мурашки, и даже толстовка не спасала. Капюшон от толстовки не спасал уши от пробивного, забирающегося под кожу ветра. Я пару раз клацнул зубами, а потом усилием воли заставил себя перестать дрожать. Но мурашки на коже не унимались и добрались уже до тощих коленок, спрятанных за тканью черных джинсов.
Я побрел прочь от дома по узкой тропинке, ведущей прямо к детской площадке. Ее не красили, казалось, тыщу лет: голубая и зеленая краски облупились, дерево качель прогнило, а металл скрипел, когда дети раскачивались сильнее отметки «еле-еле». Сейчас она пустовала – в восемь вечера приличные дети чистили зубы и готовились ко сну. Я прошлепал кроссовками по влажному песку, чувствуя, как сквозь ткань внутрь попадают мелкие песчинки, и плюхнулся на качель. Она жалобно скрипнула подо мной, и задницей я ощутил влажность дерева. Недавно, видать, закончился дождь.
– Царитов! – услышал я.
Голос Валюхи я б узнал из тысячи других подростковых блеяний. Уже сломавшийся, возмужавший и зычный: все Чертаново знало, что Валька Глухарев вышел гулять. Я отбил ему пять, когда он подошел, а тот, в свою очередь, приобнял меня за плечо, хлопнув по спине.
– Ну че за телячьи нежности, – я отпихнул его, но все равно рассмеялся.
Он плюхнулся на соседнюю качель и оттолкнулся ногами от песка.
– Отвали, – Валька вытащил из кармана пачку Петра и достал одну.
– Спалят, – я воровато огляделся, – рискуешь, Валюха, дома запрут. Как тебя потом вызволять? По пожарке, что ли? Я так в прошлый раз куртку подрал, когда Генку доставали.
– Не ссы.
Дым от Валькиной сигареты тут же попал мне в нос, и я чихнул, поморщившись. Свое оно не пахнет, а вот сигареты товарища воняли так, что и у края детской площадки наверняка запашок чувствовался. Валюха курил демонстративно, откровенно, словно желая всему миру рассказать, что он отцовские дешманские сигареты с подоконника спер и внезапно повзрослел. Я наблюдал за ним искоса, а потом не удержался и тоже достал свои LM из кармана.
– Тоже решил рискнуть?
– А хули нет? – хмыкнул я и подкурил.
Окончательно стемнело, и теперь в ночном мраке мелькали только огоньки от сигарет. Я с трудом мог разглядеть Валькино лицо и его светлые, густые волосы. За глаза старшие его Есениным прозвали – за шальную натуру, золотистые вихры и способность красиво болтать с девчонками на подростковых свиданках. Для меня он все равно оставался нелепым Валюхой, которого я знал с самого детства, – мы выросли в одном дворе, а теперь учились в одном классе. Только Глухарев был на год старше: остался на второй год за неуспеваемость по геометрии.
Я оттолкнулся от земли посильнее, и моя качель ускорилась. Валюха тоже решил не отставать, набирал все большую и большую высоту. Жаль, на этой штуковине нельзя было сделать «солнышко»: поперечная палка сверху мешала раскачаться до такой силы. А вот в соседнем дворе мы делали. Правда, пару лет назад, и тогда Генка сломал ключицу. Больше «солнышко» из нас никто не делал.
То ли от никотина, то ли от качелей слегка мутило. Я притормозил, сделав последнюю затяжку, и выкинул сигарету, несмотря на то, что осталась почти половина сигареты. Расстроившись, что лишний раз по глупости перевел дефицитную вещь, я с досады пнул песок, который тут же взмыл небольшим облачком и сразу осыпался обратно.
– Энергетик хочу, – ни с того ни с сего выдал я, покосившись на Валюху. Он понимающе покивал.
– Бабла нет, – оповестил он. – Вообще по нулям. А у тебя?
– Бабуленция давала на карманные, но я вчера в столовке пиццу купил. Неразумная трата, – меня разобрал смех, но я быстро его подавил. – Сопрем?
– Поймают, – засомневался Валюха. – Это еще хуже, чем если тебя курящим застукают.
Я пожал плечами и поднялся с качели, всем своим видом показывая, что если Валька не пойдет со мной, то я пойду в магазин один. Тот еще меньжевался пару минут, а потом вскочил с качели следом за мной. Мы молча пошли по тропинки до ближайшего продуктового. Здесь чем хорошо: инфраструктура развита, со времен-то СССР много воды утекло, вот райончик и разросся. Мелкие магазины с выставочным рядом продуктов были натыканы едва ли не в каждом доме. Мы зашли в один из. Пожилая продавщица – сухая женщина лет шестидесяти – сидела за прилавком. Плюс этого магазина я нашел в том, что он был объемным. Ряды стеллажей с продуктами, холодильнички для молока и морозилки для давно замороженного мяска, наверняка пропахшего тухлым, если его разморозить.
– Там, – я незаметно ткнул рукой в один из рядов. – Тебе какой?
– Без разницы, – одними губами шепнул побледневший Валька. – Я тут подожду.
– Ссыкло, – я хмыкнул и двинулся между рядов. Объемная куртка шелестела громче моих шагов, но в ней был плюс: можно было незаметно спрятать пару банок и вынести. Металлоискателей на входе все равно не было.
Я нашел ряд с энергетиками. Черные банки с цветастыми буквами стояли дружно в ряд, и я мало отличал один от другого. Взял Burn – видел недавно рекламу по телевизору – да побольше, пол-литра объемом. Они утонули в недрах куртки, а одна даже поместилась в просторный карман толстовки. Стараясь не греметь и сохранять невозмутимое выражение лица, я вышел из ряда стеллажей. Продавщица смерила меня недоверчивым взглядом и начала медленно подниматься из-за прилавка. Охранник и не думал напрягаться: он решал кроссворд, сидя на стульчике у самых дверей магазина. А поначалу я его даже не заметил – видать, отлучался по особо важным делам.
– Молодые люди… – начала было женщина, шевеля губами, обведенными густо ярко-розовой помадой. – Подождите-ка…
– Валим, – я ткнул Валюху в плечо и первым ринулся к выходу из магазина. Валюха, крякнув, побежал за мной.
– Стоять! – верещала продавщица. Охранник откинул кроссворд, но пока он поднял свою грузную тушу с пластикового стула, мы с Валькой успели выскочить из пластиковых хлипких дверей.
Мы бежали, пока в легких не зажгло от боли. Энергетик трясся у меня в куртке, я прижимал его к груди, как добытое непосильным трудом сокровище. Погони за нами, конечно, не было. Затормозив через пару кварталов, я судорожно хватал ртом воздух и пытался отдышаться. Валька стоял рядом, согнувшись в три погибели и уперев руки в колени. Он даже закашлялся от такого марафона.
Я на всякий случай огляделся еще раз, но мы уже были никому не интересны. Я не сомневался, что сейчас разозленная продавщица наверняка материла нас всеми известными ей бранными словами, а охранник хватался за голову.
«Плевать», – решил я и достал из куртки две банки энергетика.
Одну я сразу всучил в руки Вальке. Он посмотрел как-то жалостливо, немного стыдливо, но я отмахнулся и первым открыл банку. Сладкая жидкость, едва коснувшись языка, сразу подарила чувство наслаждения. И плевать, что мы его не купили. Денег даже на лимонад не хватало, а энергетик нам бы и с деньгами никогда не продали.
– Вкусно, – я обрадованно улыбнулся. – Как тебе, Валюх? Скажи, со вкусом победы и адреналина?
Валька не ответил. Он смотрел мне за спину, не отводя взгляда. Я сделал шаг к нему, но в спину мне, как выстрел, раздался очень знакомый голос:
– Стоять!
– Да бля, – выдохнул я, откинув голову назад и едва ли не сжав от досады банку энергетика.
