Александр Ермаков
Дисбаланс
У корпораций есть своя этика – дистиллированная, доведенная до пределов алчность.
Их деятельность можно сравнить с прыжками в вингсьюте. Есть такой вид спорта для сумасшедших, когда выпрыгиваешь из самолета в костюме белки-летяги и носишься в нем над скалами, где любая ошибка стоит смерти. Но отказаться от него физически невозможно: получаемый адреналин стоит того риска.
Часто бывает и так, что вопрос этики даже не стоит. Управляющим не надо делать сложный выбор: часто изначальные бизнес-модели построены так, что интересы корпорации и ее клиентов в будущем окажутся прямо противоположны.
Берем страховое направление. Для экономик его появление в свое время стало золотым билетом. При развитой страховой системе любой бизнес может позволить себе больше инициативы, доступные страховые полисы придают уверенности домохозяйствам и поощряют потребление.
Более трех тысяч страховок, адресной компенсации всевозможных неприятностей, в теории – прямое орудие соблюдения баланса. Компании вроде UnitedHealth имеют сотни миллионов клиентов – уровень расчетов вероятностей рисков там запредельный.
По идее, чистая математика. Но нет, в этот момент вмешивается корпоративная порча. Целые армии юристов выросли на составлении договоров и поиске предлогов для отклонения исков потерпевших.
Когда прибыль зависит от разницы между собираемыми премиями и расходами на страховые выплаты, очевидно, стратегия направлена против клиентов. Именно так она и работает: наихудшие по отзывам страховые компании возглавляют список самых прибыльных. С этим ничего нельзя поделать в рамках принятого формата – вот пример естественного противоречия.
Это не означает, что корпорации обязательно играют за противоположную сторону. Например, блестящий менеджер Це Чи Лоп не просто построил сеть производств и в четыре раза увеличил предложение на рынке. Он также ввел уникальную услугу онлайн-продаж: в случае утери посылки ее высылали клиенту заново. То, что его корпорация производила синтетические вещества, попадающие под все запреты, – это уже детали. Доход созданного синдиката превысил $20 млрд в год, что на момент захвата его правоохранительными органами сделало директора компании крупнейшим наркобароном со времен Пабло Эскобара.
Кстати, здесь один момент подчеркивает сугубую прагматику подхода. Пока картели старых формаций были чумой для Мексики и Колумбии, организация Sam Gor мирила уличные банды. Утилитарный принцип: меньше преступлений – меньше внимания. По корпоративным стандартам Це Чи Лоп был кругом прав, неудачником его делает только тот факт, что он попался в руки органов правосудия.
Рынок запрещенных веществ всё же локальный, но есть химия, которая достается буквально всем и поневоле – с продуктами, которые мы едим. Пестициды в свое время сделали революцию в отрасли, решив проблему кратного роста урожайности. Но появившийся в 1940-х годах жутко токсичный, но столь же действенный ДДТ (он же дуст) практически определил дальнейшую карму для всей отрасли.
С одной стороны, химические пестициды невероятно эффективны. С другой, список попадающих из них под запрет ежегодно растет. Когда через десятки лет применения выясняется, что какой-нибудь хлорпирифос, накапливаясь в организме, приводит к неврологическим проблемам и нарушениям развития у людей.
Тяготит ли это корпоративную совесть? Судя по всему, нет: запрет вещества в одной стране отнюдь не означает, что его не будут продолжать использовать там, где это пока разрешено.
Вторая угроза от гигантов вроде Syngenta, Monsanto, Dupont парадоксально берет истоки от слишком высокого качества их услуг. Они предлагают в пакете сразу и семенной фонд, и химикаты, дроны для посева и обработки, экспертизу и информационную платформу для расчета урожая и прибыли: крестьянину даже в поле можно не выходить.
Только зависимость от импорта товаров и услуг этих организаций не ведет к добру. Тут сразу два риска: малый – это постепенное снижение собственных компетенций у подсевших на их услуги фермеров; большой – прямые предки корпораций, плантаторы из Африки, однажды остроумно заразили грибком поля своих бразильских конкурентов по какао-бобам, обрушив тем самым добычу целой страны сразу на 75%.
Если произойдет некая схожая случайность, с кого спрашивать за подобный «упс»? Они не преступные организации, их глав на улице не захватишь, строго следуя закону. Вопрос отнюдь не праздный: Россия также покупает их услуги, импортирует семена и действующие вещества. И ответ: она ровно в том же положении, что и все остальные страны мира.
Общая неподотчетность корпораций – большая отдельная тема. Про суперфонды уже сказано, но, помимо скрытой цепочки владения, инструментов их ухода от контроля намного больше. Вообще любые формы связи, зависимостей и обязательств транснациональные компании оттачивали десятилетиями. Включая даже базовую функцию – выплату налогов.
Например, когда клиенты и активы разбросаны по всему миру, выплата какому-то отдельному правительству полной суммы налогов звучит нелогично. И несмотря на снижение в цивильных странах сборов с корпораций за 10 лет почти на четверть (спасибо лоббистам), отдавать весомую часть драгоценной выручки – всё равно ересь.
При возможности самим выбирать материнские юрисдикции, ставка в 0% на Бермудах или в любой из 70 других офшорных гаваней лучше, чем 35% в США или 30% в Японии. 84 миллиона оффшорных счетов на сумму более $10 триллионов – это как раз корпоративные доходы, которые деликатно миновали национальные надзоры.
Когда доналоговая прибыль публичных компаний с 2007 года выросла на 220%, собираемые налоги с бизнеса (всех, не только корпораций) увеличились только на 13%. Одновременно выплаты дивидендов (плюс выкуп своих акций) достигли $1,5 трлн в год – это почти в четыре раза больше, чем совокупные отчисления в национальные бюджеты.
Проблема здесь не столько в обиженном бюджете. Отношение корпораций к внешним рынкам понятно, – это место сбора «урожая» прибыли. Отношение к клиентам тоже очевидно – это ресурсы, ничего личного. Вопрос: что с условно своими гаванями?
Самой репрезентативной будет главная родина ТНК, где идет не просто уклонение от налогов: 26 корпораций из списка мажоров от Fortune 500 за последние пять лет перечислили в бюджет Соединенных Штатов ноль долларов. Но это мелочи по сравнению с потребительским отношением к клиенту. Поставив свои интересы выше национальных, своеобразным исполнением госзаказа они за 30 лет банально подорвали военную гегемонию США.
Американский ВПК, как принципиально коммерческое направление, после завершения холодной войны практически лишился кислорода. Спасла его только консолидация в пять концернов. Которые быстро переключились на экспорт, заняв в итоге первые строчки в мире: выручка одного Lockheed Martin превышает $50 млрд.
Нет, главный заказчик всё равно Пентагон: с его бюджетами не сравнится никто. Просто что ему стали предлагать?
Первый истребитель пятого поколения F-22 Raptor был поставлен в ВВС не просто с опозданием, он сразу получил разгромную критику. Низкое качество деталей и сборки, боевые системы устарели, покрытие облезало, один час полета требовал 40 часов техобслуживания. Цена оказалась в 2,5 раза выше изначальной. Вместо 700 заказанных в строю оказалось не более 100 штук, которые спишут в ближайшие семь лет. На программу потратили $66 млрд.
Это практически история успеха на фоне F-35 – самого дорогого военного проекта в истории, с ценником в $1,6 трлн. Постфактум выяснилось, что предложенный истребитель летает медленнее и ниже заявленного, ограничен в значительной части маневров и боевой нагрузке. Пилоты его презирают. График выпуска отстает на семь лет.
Принципиально новый стелс-эсминец Zumwalt потерял изначальный рельсотрон, который заменили на обычную пушку, чьи снаряды оказались дороже управляемых ракет. Система управления и силовая установка постоянно отказывали. За $22,5 млрд со стапелей вместо 32 кораблей сошли три.
Другой боевой корабль, патрульный тримаран LCS, оказался не просто слабее любого корвета из других стран, бракованные двигатели лишили его главного преимущества – скорости. Спустя 10 лет эти «корыта» начали отправлять в утиль. На программу потрачено $17 млрд.
После рейгановских звездных войн, где разрабатывали технический бред вроде ядерных лазеров и орбитальных зеркал, корпорации поняли, что им можно всё.
Из выделяемых Пентагону средств 15% расходов идут по графе «Исследования».
●
$6 млрд потрачено на новые рации;
●
$32 млрд – на будущие боевые системы;
●
$5 млрд – на разработку универсального камуфляжа.
Как и десятки других проектов, эти программы не выдали ни одной единицы готового продукта. Зато достигли совершенства в освоении бюджетов «на инновации». Аудит показал, что как минимум $1 трлн из них «загадочно исчезли».
Поскольку у каждой из пяти корпораций своя специализация, их безальтернативные предложения привели к подъему цен на военные продукты не на жалкие 50—100%, а в разы и даже на порядки.
При гигантских бюджетах, объем выпуска совершенно непропорционален. Одна батарея Patriot по прайсу равна 100 ударным российским вертолетам Ка-52. Разовый залп этих «Патриотов» обойдется штатовским налогоплательщикам во столько же, на что по другую сторону построят полста танков Т-90.
Армия США остается одной из сильнейших в мире, но это отнюдь не пропорционально ее чудовищным расходам. А освоение пятого поколения вооружений прошло с такими проблемами, что качественный отрыв от России, Китая и даже Индии почти исчерпан. Корпорации сотворили чудо.
Допустим, это локальный пример злоупотребления монополией и коррупционной возможностью. Но всё логично укладывается в рамки всей философии нового производства.
Не задумывались, почему многие поделки XIX века работают до сих пор, а обычная гарантия на продукты высоких технологий – всего пара лет?
Объяснение на поверхности. Там стандарты прежней школы. В Калифорнии в 1901 году была вкручена лампа накаливания, попавшая в «Книгу рекордов Гиннесса». Потому как включается до сих пор. Это не некая чудесная лампа, собранная девственницами в полнолуние. Просто она была выпущена до сговора изготовителей лампочек в 1920-х. Тогда было решено ограничить срок жизни ламп в 1000 часов. Чтобы люди покупали новые. В соглашение, кстати, вошли Philips и General Electric.
Примерно с тех пор рынок работает по логике максимального поощрения потребления. В этой модели, когда два продукта внешне идентичны, выбор зависит от цены: спрос будет на более дешевый. Даже если он чуть ниже качеством. Что по умолчанию программирует производство на постоянно ухудшающий отбор.
Второй момент. Для поддержания объемов выпуска товаров длительного пользования, если нельзя продавать больше, значит делать это нужно чаще.
Пример электриков-саботажников вдохновил главу General Motors Альфреда Слоуна обосновать пользу планируемого устаревания и внедрить ее в автопром. А затем эта практика распространилась уже по всем отраслям.
Японские товары в свое время пошли поперек тренда и на контрасте завоевывали рынки именно благодаря прежней, устаревшей к тому времени концепции надежности. Но это был единичный демарш. С 1960-х в бизнес-моделях концепт намеренного снижения надежности выпускаемых продуктов превратился в отдельное инженерное и маркетинговое направление.
В зависимости от цинизма и фантазии производителей варианты, как именно «убить» изделие, идут от прямых ограничений (ломается и отключается) до косвенных (вышло из моды, прекращение поддержки, отказ от выпуска деталей для ремонта).
Именно ограничение срока годности стало определять все стадии разработки: дешевые детали, неразборные корпуса, несовместимость компонентов, отказ от выпуска запчастей, устаревшие прошивки и т. д. Значительная часть творческой энергии идет на выпуск заведомо дефектных продуктов.
Компания Apple, замедляющая работу старых айфонов, стиралки Whirlpool, пикающие о поломке, будучи целыми, – вот одни из немногих, кому просто не повезло попасть под луч света и оказаться в зале суда. За его пределами у всех всё ровно так же.
Усугубляется созданная неправильность тем, что себестоимость и так уже снижена до минимума. В период гонки национальных производств европейцы сильно либерализировали законы, повышая конкурентоспособность. Позже это назвали «гонкой по нисходящей»: каждый искал, как бы смягчить стандарты и снизить издержки, чтобы выиграть в цене.
Продолжением стал перевод фабрик в самые нищие места на планете, где в жертву идут качество, зарплаты, безопасность, надежность и экология. Всё в итоге пришло к финишу на уровне Бангладеш, где в набитой дешевыми рабочими ткацкой фабрике могут за раз сгореть 1000 человек.
Чтобы конкурировать с ними в текстильном секторе в условиях открытых глобальных рынков, надо копировать именно такие стандарты. Потому, когда условный мировой бренд вроде Nike ловят на использовании детского труда или сливе химических стоков прямо в реки, – это вынужденный плинтус, на который опирается ценовая конкуренция.
Речь не только о третьем мире. Когда в Италии накрывают подпольную фабрику с нелегалами, то именно в таких условиях и по той же цене они работают. Переезд из нищих регионов в страны с лучшим уровнем жизни не помогает, когда рабочие места создают корпорации с едиными для всего мира бизнес-моделями. Про США и речи нет, там нелегальный контур для прибывающих иммигрантов – часть национальной экономики.
Нюанс в том, что подобное урезание расходов не гарантирует успеха: низкие цены закрепляются в ожиданиях клиентов, и потому в минимальной маржинальности застреваешь вплоть до неизбежного банкротства (к которому приведут огромные риски при подобных стандартах).
Да, подобные крайности возникают не везде, но корпоративная логика и модель потребления ведут именно к этой точке.
Аксиома, что место на вершине рейтинга корпораций автоматически переводит их в класс too big to fail («слишком велик, чтобы пасть»), лишь отчасти правдива. При достижении определенного масштаба запас прочности действительно растет по экспоненте: с 2000 года опасность крупного корпоративного провала снизилась вдвое.
Когда достигнута не просто корпоративная независимость, а наоборот, в зависимость поставлены целые экономики, национальные правительства в случае форс-мажора поневоле вынуждены вмешиваться и коллективно спасать идущие ко дну компании. Из-за заботы не об акционерах, а о миллионах клиентов. Тренд на монополизм сделал так, что иногда на рынке не остается альтернатив для их продуктов или услуг. Например, в каком бы кризисе ни оказался Boeing, сложно представить, чтобы событиям предоставили право развиваться самим себе. Поскольку иначе вместе с ним рухнет вообще всё американское авиастроение.
Но чаще ситуации не столь радикальны, и даже у самых именитых корпораций нет абсолютных гарантий от провала или упадка. Потеря качества управления, упущенные тренды, проигрыш в конкурентной гонке, исчерпание лимита роста – примеры любого из этих вариантов есть даже у некогда самых передовых компаний.
В 2007 году телефонный мир делился на Nokia и разную мелочь. От запредельно статусных ранних моделей до первых сетей формата GSM, дисплеев и SMS, камер и 3G компания была пионером, с лучшими инженерами и технологиями. Когда планировали сбыт 400 тысяч телефонов, в итоге их продавалось 20 миллионов. Бренд вошел в топ-5 самых дорогих в мире, его доля достигла 55% продаваемых аппаратов.
А затем менеджмент компании сознательно проигнорировал появление смартфонов. Продолжая делать свои удобные, надежные и дешевые кнопочные устройства, Nokia вдруг стала не крутой. И покатилась по наклонной, закончив карьеру ее покупкой Microsoft в 20 раз дешевле, чем компания стоила на пике.
Или берем Uber. Компания стала нарицательной не потому, что переизобрела такси. Бизнес-модель, которую переосмыслили именно под новые технологии, сделала ее знаменем гиг-экономики. После захвата рынков в 70 странах были достигнуты цифры в 1,2 млрд заказов для 3,5 млн водителей и курьеров в год.
Но ни одной минуты компания не была прибыльной: всё направляя в экспансию, Uber при выручке в $11 млрд имел годовые убытки до $6,8 млрд. Начав монетизировать лидерство, компания стала выдавать мемы с поездкой до аэропорта дороже самого авиабилета.
Идея аутсорса исполнителей, как и стратегия move fast and break things, элементарно копируется. Так что конкурентов Uber не задавил, а воспитал на своих ошибках. С китайского рынка его без усилий выдавил Didi (вдвое ниже тарифы и всё равно много чистой прибыли).
Культовая Apple за свою историю много раз прыгала выше головы, в 2020-м даже став шестой по выручке в мире. Рентабельность вчетверо выше средней по рынку, бренд с узнаваемостью 100%. Своя личная система из гаджетов, сервисов и подписок, выйти из которой нереально. И маркетинговый гений Джобса, который в свое время убедил потребителей в сказочности этой клетки.
Только лимит роста исчерпан, на рынке смартфонов доля закрепилась на 15%, а в онлайн-сервисах конкурируют такие же гиганты. Новых клиентов на планете нет, и держать прежние темпы физически нельзя. При очевидном кризисе идей полагаться только на сохранение лояльности – слабая карта. Впрочем, о психологии потребления – в другой главе.
В схожий потолок уперся Facebook. С 1,9 млрд ежедневных юзеров он долго не имел соперников, посмеиваясь над Google+, Viber или Snap. Но его доходы на 97% обязаны рекламе, и когда все уже подписаны на FB, Instagram и WhatsApp, что дальше?
Переименование в Meta и рывок в сторону метавселенной принес потери в $10 млрд. VR-шлемы доказали, что это тупиковый аксессуар. Один из архитекторов цифровой эры, после достижения пика в 2016-м, не может предложить ничего нового.
Здесь нет конкретных провалов. Просто созданная цифровая среда ускорила процессы не только роста, но и достижения пределов. Потеря инициативы вплоть до выхода из гонки уже занимает не одно-два поколения, а может случиться в пределах десятилетия.
Вопреки видимой конкуренции за конкретно свое место под луной, в целом слой международных корпораций имеет пакет общих интересов относительно условий игры. Потому их можно отнести в отдельную страту и вполне сплоченный центр сил.
Корпоративный формат как инструмент генерации прибыли эффективен. Если взять официальный список живущих миллиардеров, две трети из них имеют состояния, сделанные за последние полвека.
30 лет назад 50 крупнейших компаний оценивались в 5% мирового ВВП, сейчас их вес равен почти трети оборота мировой экономики. Абсурд? Нет, всё это благодаря фондовым спекуляциям, которые попутно подняли богатство класса крупных акционеров на какой-то невиданный ранее уровень.
Дисбаланс даже не в том, что монополизм в итоге всегда опускает планку качества и сам ослабляет свои позиции. И не в том, что пределы расширения достигнуты.
Ключевая зависимость – глобальная модель. Без абсолютного допуска и свободы действий, без принимаемых всеми участниками правил ТНК невозможны. Для существования им необходимы определенные условия. Если точнее – сохранение равновесия в международной экономике.
Высшие институты
Как однополярность мира не привела к однородности, так и международная торговля не получила упорядоченного поля. Доллар стал не универсальной валютой в полном смысле этого слова, а просто промежуточной единицей обмена для национальных валют. И выбранная формула не сказать, чтобы вышла устойчивой хотя бы в одной точке.
Как люди справлялись до явления единого и непоколебимого доллара? У дикарей всё было просто. При медно-золото-серебряном стандарте в царстве-государстве обращалось столько денег, сколько имелось благородных металлов. Схема пусть и не безупречная, но понятная.
Истощение рудников в Испании и сокращение доли серебра в римских монетах в свое время загадочно совпали с последующим падением Римской империи.
Галеоны, поставившие из Нового Света в Мадрид больше 16 тысяч тонн серебра и золота, не учетверили богатство испанских грандов, а девальвировали стоимость и устроили революцию цен.
Великобритания, установившая переводы в Лондон исключительно в металлах, так выдаивала колонии, что этого ей не забудут и не простят никогда.
Несмотря на издержки зависимостей от рудников, доиндустриальный период взрывного роста не показывал, и наличности в обращении в целом хватало. А курсы денег разных стран было понятно, как считать: слиток – он и в Африке слиток.
Система полностью пошла в разнос после Первой мировой. Крах держав, разрыв торговых связей, разруха, экстренная печать банкнот с последующей гиперинфляцией и Великой депрессией. Желание вернуться к порядку было нестерпимым, но что вообще можно сделать без золотого стандарта? Ответ стандартный: стали думать.
Всё решилось не сразу, уже ближе к окончанию Второй мировой. Принципиальный вопрос был – в чём снова считать деньги? В удавах? Попугаях?
На американском курорте Бреттон-Вудс летом 1944 года будущие победители решали, каким будет послевоенное устройство мира. В итоге за якорную точку союзники согласились принять доллар. И курсы 44 стран стали привязаны к американской валюте.
Обоснование вполне разумное: Штаты не имели разрушений на своей территории, а их физическое производство достигло половины общепланетарного. К такому локомотиву грех не прицепиться. Делегация из Москвы, кстати, во всем этом активно участвовала и с решением согласилась, хотя сама позже решила в клуб не входить.
По факту это был возврат к прежней схеме: сам доллар опирался на золото по цене $1 ≈ 1 грамм. Имея на балансе 70% золотого запаса, Вашингтон мамой поклялся по любому запросу этот обмен провести в любой момент для каждого желающего. Тем не менее шаг был радикальный. До того национальные банкноты вне границ своих стран были экзотикой. Тенге или рупии в Париже не принимают.
Далее последовали издержки. В конце 1960-х начался кризис, через доллар американская инфляция и депрессивные настроения волной расходились по всем участникам договора.
Это не могло понравиться никому из подписавшихся под бреттон-вудскими соглашениями. В Европе стали звучать правительственные инициативы об обмене обращающихся в их странах долларов на золото Форт-Нокса.
Поскольку на волне послевоенного роста Европы золотого запаса физически не хватило бы, чтобы обеспечить выросшую долларовую массу, ситуация грозила уйти в совсем непонятное. И в 1971 году Белый дом объявил, что обменивать ни на какое золото он доллары больше не обязан.
Договор расторгнут, что дальше? США по-прежнему экономический лидер, на американской мечте воспитан средний класс, там исток технологий, самая высокая отдача на капитал, лучшие зарплаты и специалисты. Штаты – витрина капиталистической модели, противостоящей «красному блоку».
А еще Всемирный банк выдает в долларах займы, гарантии и инвестиции. Рейтинговые агентства, арбитраж торговых споров – все институты уже сложились в систему и имели очевидный центр.
В 1976 году на Ямайской конференции было смиренно принято обновление формата: резервная валюта остается сама по себе, а курсы остальных валют регулирует рыночный спрос. Доллар становится промежуточным звеном для международных взаиморасчетов, и в нем считают цены на нефть.
Ладно, схема принята. На национальном уровне специально обученные люди в столицах решают, сколько нужно допечатать в свою экономику денег, чтобы вышло пропорционально добавленным активам. А спрос международных агентов определяет относительный курс. Если всё сделать правильно, риски побочных эффектов, вроде инфляции и девальвации, минимальны.
Номинально при расчете играют роль факторы доверия к эмитентам, самочувствия экономик и проводимых политик, размеры ключевой ставки, безработицы, инфляции, динамики ВВП – всё очень серьезно и научно.
По факту на валютных биржах Forex сегодня эквивалент всех наличных в мире оборачивается в течение одной сессии. И это ровно те же азартные игры, что и на фондовых рынках.
Чтобы отдать управление курсом своей валюты (по сути, ключами к экономике) в руки спекулянтов, это надо иметь либо стальную самоуверенность, либо полную неадекватность.
Потому, пройдя через множество увлекательных историй, свободно плавающий курс сохранили всего 16 валют (по какой-то причине в корзину с евро и йенами до недавнего времени входил и рубль). Еще 35 валют плавают в ограниченном стиле. Остальные так или иначе пришли к регуляции, вплоть до жесткой фиксации.
Китай, например, назначает удобный для себя курс юаня. Вашингтон же считает это нечестным конкурентным преимуществом. Но прогнуть Пекин сложно – когда в схожей ситуации Токио согласился на укрепление йены в 1980-е, из последовавшего кризиса не нашел выхода до сих пор.
По идее, балансу мог бы помочь номинальный закон единой цены, вроде «индекса Биг Мака», когда товар в одной стране сопоставим по стоимости и в остальных. Но отчего-то не получается, эту метрику используют исключительно аналитики и статистические агентства, которые показывают, насколько очередная валюта отошла в сторону от нормы.
Следующая проблема: когда внешние потоки идут в долларах, Центробанки вынуждены отслеживать свои торговые балансы. Когда не сходится, докупать те же доллары на бирже, покрывая разницу между входящими и исходящими потоками. Это не только трата золотовалютных резервов; в подобных условиях своя валюта пропорционально слабеет.
Здесь очередное противоречие. Слабая валюта – это не всегда однозначно плохо. Экспортеры при обмене получают больше выручки и гандикап перед иностранными конкурентами, доходы бюджета от налогов тоже растут.
Удорожание импорта поощряет переход на отечественные заменители, что стимулирует экономику, увеличивает занятость и доходы, а также положительно влияет на национальный рынок капитала. Делаем сноску: если замещения нет, а начинается просто его удорожание, проблемой становится инфляция издержек. РФ уже не раз ощутила на себе подобное лично, но проблема это общая.
Когда подобную тактику решают применить синхронно дюжины экономик, это выглядит идиотизмом: никто не выиграет при одновременных девальвациях. Но в 2008 году развитые страны, чтобы поддержать экспорт и производство, начали активное ослабление.
Поскольку это традиционные стратегии роста для развивающихся стран, то подобная низость вызвала от них ответные шаги, что привело к валютным войнам. Самая активная в плане возмущения и встречного снижения Бразилия создала сама себе гиперинфляцию.
Уникальность США в том, что колебания валютных курсов, которые принуждают чужие Центробанки к суете, идут только на пользу американской экономике, направляя бегущий из нестабильных экономических регионов капитал в привычные и устойчивые гавани Штатов. Великая депрессия, Чёрный понедельник и ипотечный кризис могут ставить рекорды. Но даже рекордные 10% американской годовой инфляции по сравнению со 100% у какой-нибудь турецкой лиры подкрепляют уверенность, что при конце света США всё равно упадут последними.
И это дисбаланс самоподдерживающийся. Из пяти главных характеристик годности валют (емкость рынка, ликвидность, признание, транзакционные издержки и стабильность) доллар лидирует во всём. Его можно продать и купить в любом объеме с минимальными издержками. Нет никого и близко на полноценную замену.
Роскошью создавать из воздуха универсальные деньги, которые при этом будут принимать в других странах, до доллара не обладал еще никто. Искушение было слишком велико.
Понятно, что эмиссия здесь сервисный инструмент, работающий на обслуживание международной экономики, которая еще в начале этого века сохраняла красивые темпы роста.
Но если на момент распада социалистического блока и перехода к однополярному миру в обращении было $3 триллиона, то к 2019 году объем превысил $15 трлн. В пандемию предохранители вообще выключили, добавив почти $6 триллионов за два года.
Естественно, экономика пропорциональных скачков не совершала. Рассинхронизация с реальным сектором стала всё более заметной.
В долларах продолжают считать цены на сырьевых биржах и основные активы, в нем же распределяют инвестиции. Даже самые лояльные элиты не брезгуют долларом: деньги не «всехние», они чьи-то, а заграничные счета при наличии внутренних рисков считались безопаснее.
Но диспропорция стала бросаться в глаза, и процесс сокращения зависимости от доллара начался около 15 лет назад, когда его доля ненавязчиво стала сокращаться в сделках, золотовалютных резервах и ценных бумагах.
Да, в нем всё еще 56% мировых валютных резервов и 84% торговых контрактов (примерно столько импорта-экспорта включают цепочки, идущие через США, ЕС и Японию), но динамика падающая.
С другой стороны, пока не ясно, как вообще настраивать обменный курс без привычных пар вокруг доллара.
Курс чешской кроны к алжирскому динару это не отдельная ветка биржевых валютных операций. Они оба торгуются относительно доллара, а при случающихся внешнеторговых расчетах используются используются именно эта метрика.
Отсюда возврат к другому стандарту, привязка валют к материальному носителю – вопрос, выходящий за рамки просто смены значка в обменнике.
Кстати, уход от статуса резервной валюты – в интересах одной из соперничающих сил внутри Вашингтона. Для консервативного направления гипертрофированный финансовый сектор мешает реальной экономике. Отвечающая за доллар Федеральная резервная система – вообще отдельный диссонанс в песне свободы.
Согласимся, институт своеобразный, не зря его основание стало скандалом, обнулившим почти единодушное вековое сопротивление элит Нового Света против переноса сюда европейских практик. Один из отцов-основателей США Томас Джефферсон писал: «Если американский народ позволит банкам контролировать эмиссию, это будет опаснее для свободы, нежели чужие армии».
По Конституции США право эмиссии оставалось за Конгрессом вплоть до 1914 года, когда по инициативе свежеизбранного президента Вудро Вильсона функция выкупа долговых бумаг Правительства вдруг перешла к ФРС, и ей же отданы полномочия заказывать у казначейства печать наличных для банков.
Отличие от обычных Центробанков в том, что, несмотря на название «независимое агентство Правительства США», с самого начала эта контора была сугубо частной. Список первых пайщиков включал дома Ротшильдов, Морганов, Варбургов, Кунов, Лебов и прочих уже упомянутых. Дело здесь даже не в фамилиях, просто бо́льшая часть их капиталов уже тогда были внешними.
Денежно-кредитную политику ФРС с того времени и до сих пор определяет комитет из 12 человек, реальный отбор в который и механизмы принятия решений – закрытая информация.