Александр Алексеевич Богданов
Под ласковым солнцем
Стенные церковные часы пробили семь. Отец Леонид вспомнил, что ему надо еще съездить в поле, пожал плечами, вздохнул и сказал:
– Ну, делать нечего!.. Будем отпевать за младенца… Жаль, Данила, жаль… вхожу в твое положение, а не могу помочь!.. Некогда!..
IV
Затеплили свечи. Личико умершего стало иссиня-желтым, с заострившимся носом и глубокими впадинами закрытых глаз. На лобике плотно лежал бумажный зеленый венчик… И красными киноварными буквами по-славянски на венчике отчетливо проступали слова:
«Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас…»
Данила смотрел на свечи, на венчик, надписи которого он не понимал, потому что был неграмотен, на впалые щечки сына – и ничего не видел… Он думал о том, как еще недавно сын убирался с ним в поле, – помогал матери вязать снопы и складывать в крестцы рожь. А когда ехали в поле, он радовался и весело заворачивал от околицы лошадь с телегой, туго накручивая на ручонку веревочные вожжи. А потом вдруг закорчился животом и умер. От худой пищи все это… Много ребят животами болеет… Хлеба до новины не хватает, с весны подмешивают мякину и что придется… А ребята всякие коренья да траву жрут – шхерду, дикую репу… Может, вредной травы нахватался…
– Го-о-споди, упокой младенца Павла, – пел, глотая торопливо слова, отец Леонид, так что выходило:
– О-сса-ди, по-комла-цавла…
Данила истово закрестился…
Вспомнил, что в будущем году – передел земли, и на душу Павла пришлось бы полторы тридцатки… А теперь в семье остались живыми только две девчонки… И невольно он подумал о дьяконе, у которого дьяконица ходит седьмым…
«Наверное, будет мальчишка, – решил Данила, – везет отцу дьякону на сыновей… И ребята все сытые да гладкие… Озорные!.. Вот дьяконские дети все живы…»
Пели и читали, – отец Леонид и псаломщик, – то поочередно, то оба вместе, а когда запели «святый боже», то и сторож Дмитрий подтянул им жидким, простуженным баском…
И вдруг внезапная мысль вырвалась откуда-то из неизведанного мрака души Данилы: «Павел не младенец, а отрок!..» Вспомнилось ясно, до боли в мозгу, как это было… Перед вторым спасом Анисья занедужила и осталась дома. Ночью разрешилась… А на спасов день пришли сваты после обедни поздравить роженицу и принесли в подарок рушник и платок с кислыми лесными зерновками. Сады в деревне были только у попа и богатеев.
В ужасе Данила содрогнулся.
– Господи, прости меня!.. Господи, прости!.. Упокой душу отрока твоего, отрока твоего Павла… отрока… отрока Павла!..
Он опустился на колени и пристыл головой к холодным каменным кирпичам пола… Так долго – без движения – он молился и не смел подняться на ноги. Сзади что-то тяжелое наваливалось на плечи и в самое ухо шумело:
– Великий грех!.. Великий грех!..
Сторож Дмитрий тихо тормошил его и поднимал с полу:
– Вста-а-вай, э-эй, вста-а-а-вай!.. При-нимай гроб!..
Данила встал и огляделся мутным, плохо понимающим взглядом.
– Кончено все!.. Аминь!.. – сказал он про себя, и холодный пот выступил на его лбу. Он нагнулся к сыну и взялся правой рукой за гроб.
Батюшка уже всходил на амвон и воздевал кверху рогачом руки, чтобы снять ризу через голову.
– Ну, что же ты? Неси сына! – сказал псаломщик. – Дмитрий, помоги-ка ему!..
Данила оторвался от гроба и с отчаянным криком метнулся вслед за отцом Леонидом:
– Батюшка, а батюшка!.. Простите, батюшка!.. Мой грех… запамятовал я… В спажинки, вишь ты, Павел родился… Отрок он, батюшка, отрок!..
Голова отца Леонида вынырнула из ризы. Выставленные вперед, как рогач, руки застыли в воздухе. От неожиданности лицо отца Леонида вдруг широко расплылось, он закачался от неудержимого смеха, и также закачался на руках мягкий шелестящий бархат снятой ризы.
