Александр Алексеевич Богданов
Тайга разбужена
– Ма-а-монь-ка! – вдруг раздается испуганно-пронзительный вопль Пашутки.
Только тогда в тусклом мерцанье свечи Родион начинает ясно различать и сразу схватывает жадно раскрывшимися глазами все до мелочей. Зипун у Аннушки на вороте разорван. Волосы космой выбились из головной шали. И на щеке, пониже виска, не то грязь, не то сгусток крови с грязью.
Ножом резануло в сердце. Подался к ней ближе и упавшим, проваливающимся куда-то голосом глухо спросил:
– Што ты? Што с тобой?..
Лицо Аннушки бледное, совсем мертвое, со стиснутыми зубами. Тихон с Секлитеей из-за стола смотрят. Пашутка съежилась, дрожит… Бросилась бы к мамушке, да тятька еще страшней около порога: лицо перекосилось и почернело.
Аннушка тупо ушла глазами в одну точку на полу. Хочет ответить, но дергаются губы, и от этого слова хриплые и обрывчатые:
– Силком… на улице взяли… гады!..
Огненными ударами каждое слово бьет в голову Родиона. Он не знает, верить или нет, не ослышался ли? Нет, правда. И дикая, сокрушающая ярость охватывает его. Все изнутри собирается в один сплошной, звериный, остервенелый крик:
– У-у… Убью!..
Но слова застревают… Возвращается сознание, просыпаются жалость и любовь. Родион сразу обессиливает. Только саднящая боль в горле. И голос становится чужим, незнакомым ему:
– Как же так, Аннушка? А-ах!..
Аннушка прячет лицо в тени. Вздрагивают ее плечи. Поворачивается и тихо просит:
– Выйдем, Родя, в сенцы…
Здесь в темноте Аннушка рассказывает. Вперемежку с речью вздыхает, вытирает рукавом лицо.
– Кто их разберет?.. На голову што-то набросили. Затащили за дворы… отбивалась…
Родион прислонился к стене. Он в одной рубахе, и хотя в сенцах холодно, но ему жарко.
Долго стоят молча…
Аннушка изнеможенно садится около кадки с водой… Пьет жадно ковшом воду.
– О-ох, перегорело все внутри!
Хватается за грудь и только сейчас замечает, что болит палец, – вывихнула, когда сопротивлялась.
Родион подходит к ней, гладит волосы…
Мягко сжимает сильными руками ее плечи.
Аннушке легче от ласки, но гнетет горечь от непоправимости случившегося:
– Как я теперьча людям на глаза покажусь?
– Ничего, Аннушка, – не твой стыд!
Родион переламывает еще бурлящую внутри досаду и примирительно кладет руку на голову жены.
Корявый и дубовый, весь пропахший зверьем и тайгой, а вот нашел же в себе ласковое слово:
– Голуба!..
И кажется Родиону, что пелена спадает с его глаз, и он начинает понимать какую-то иную правду жизни, правду борьбы, с которой пришли Скрывающиеся у него на заимке «странние» люди.
Снизились туманы, небо, закутанное черной кошмой, придвинулось к тайге.
Две тревожные тени крадутся по задворкам – Родион и его сосед, молодой парень Павел.
У обоих в руках берданы.
В тишину ночи чуть слышно вплетается тихий шепот.
Около ометов на гумне Родион говорит:
– Ну, ты теперь, Павел, налево, а я направо. Там на заимке встренемся.
Тени расходятся, и ночь дружелюбно поглощает их мглой.
Родион прокрадывается к избе Игошина. Прислушивается, не грозит ли где предательская опасность. Везде тихо…
Мохнатая дворняга со свалявшеюся на боках шерстью и злыми волчьими ушами бросается навстречу и рычит:
– С-с… Норка, свои! – манит Родион.
Норка узнает его, обнюхивает, встряхивается, позевывает и отходит в сторону. Пружиня ногами, выгибает спину и приводит себя в порядок после сна.
Родион ногтем пальца тихо стучит в дворовое окно. Нескоро скрипит дверь. Знакомый голос дребезжит:
– Ты, Родион?..
– Я есть…
В избе не спят. Пахнет шаньгами и маслом. Игошин сидит на скамье, русая борода горбушкой хлеба положена на грудь. Рядом с ним – племянник, пришедший из другого конца села, с узелком в руках.
– Че замешкались? – поздравствовавшись со всеми, спрашивает Родион.
