Александр Алексеевич Волков
Магдалина
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Валерий, длинноволосый, бородатый, с ясными, пронзительными глазами, в вылинявшей футболке, диагоналевых шортах цвета хаки и потрепанных полукедах был скорее похож на монаха, покинувшего обитель во имя исполнения некоего мирского обета, нежели на отставного подполковника. Обет, впрочем, был, и этим обетом была Марьяна и ее сын Костик, оставшиеся в полном одиночестве после того, как Стас погиб на пожаре. Это случилось за полгода до того, как Валерий вернулся из афганской командировки и подал рапорт об отставке. К тому времени официально завершился его долгий, нервный и не совсем понятный для окружающих брак с бывшей библиотекаршей Военно-Медицинской Академии, успевшей за время мужниной командировки организовать брачную контору, приятно и небескорыстно скрашивавшую одиночество внезапно хлынувших в наше отечество зарубежных коммерсантов. Правда, к возвращению Валерия контора успела благополучно прогореть, но Даша, встретившая мужа в аэропорту Шереметево, подвела его не к старенькой, купленной еще в “майорские” времена, “тройке”, а к лимонно-желтому “мерседесу” за рулем которого сидел худощавый гладко выбритый “шпак” с длинными залысинами и слабо тонированными овальными очками на тонкой переносице. – Артем, – сдержанно представился он, спокойно встретив взгляд Валерия в зеркале заднего обзора, – куда вас везти? – На Ленинградский вокзал, – сказал Валерий, отодвигаясь от жены, неловко пытавшейся взять его руку в свои холодные ладони. Так он оказался у нас, и уже мы познакомили его с Марьяной. Все остальное: развод с Дашей, отставка, поиски работы – происходило как-то само собой и никак не сказывалось на наших отношениях. Напротив, я, по мере сил, подключался к хлопотам по обмену жилья и даже через бывшего университетского сокурсника, ходившего где-то на вторых ролях в одном из крупнейших городских агентств по недвижимости, сумел устроить вполне приличный и, главное, честный, обмен комнаты умирающей от рака Марьяниной свекрови и однокомнатной квартирки, которую предоставили Марьяне как вдове пожарного, погибшего при исполнении служебных обязанностей. За три недели Валерий выстроил разветвленную “цепочку” и получил за эти апартаменты большую трехкомнатную квартиру в первом этаже на одной из тихих улиц неподалеку от центра города. Впрочем, участие моего университетского приятеля в конце концов свелось лишь к обеспечению юридических гарантий, потому что обменные цепочки со всеми их путаными разветвлениями Валерий составлял сам, увлекшись этим занятием как шахматист, в свое время тренировавший команду Военно-Медицинской Академии и до сих пор игравший на уровне кандидата в мастера спорта. Он уже тогда отпустил бороду, отрастил длинные прямые волосы, подстригая их ровным кругом чуть выше ключиц и, не без влияния “деток” Порфирия Иванова, стал круглый год ходить в шортах и футболке.
Как известно, один из “пиков” риэлтерской активности приходится как раз на самые холодные времена года, покрывая восходящей и нисходящей линиями сугробовидной диаграммы никольские, рождественские и крещенские морозы, и потому, появляясь в заиндевевшей бороде и таком “курортном” костюме на пороге очередного участника этой своеобразной, чисто отечественной разновидности “игры в бисер”, называемой жилищным обменом, Валерий сталкивался порой с самыми причудливыми и неожиданными реакциями на свой приход. Впрочем, он вскоре привык к тому, что безнадежные алкоголики с ходу предлагают ему сто грамм “для сугреву”, и что вечные коммунальные старушки, шаркающие по затертому до рытвин паркету обрезанными ниже колена валенками, распахивают темные, благоухающие нафталином утробы сундуков и начинают дрожащими руками извлекать из укладок траченные молью брюки и пиджаки своих незабвенных покойников-мужей. Один раз его приняли за сбежавшего с “Пряжки” сумасшедшего и даже успели вызвать “неотложку”, отчего Валерию пришлось сперва долго беседовать с непрошенным доброхотом, убеждая его в своей собственной вменяемости, а потом давать приехавшим по вызову “медбратьям” краткую профессиональную консультацию по первой психиатрической помощи при домашних вызовах. И все бы обошлось, но дело происходило третьего января, и по этому случаю бравые медики были несколько “с устатку”. Они минут десять тупо слушали эту импровизированную лекцию, а затем довольно грубо попытались перейти к делу, подступив к Валерке с обеих сторон и раскинув в слабом масляном свете кухонной лампочки длиннополый полотняный саван с завязанными узлом рукавами. Но пациент оказался настолько “крепким орешком”, что через несколько мгновений один из санитаров, опрокинув табуретку и свернув с плиты кастрюлю с кипящим борщом, корчился в углу у “черного хода”, а второй вполне самостоятельно метался по извилистому коммунальному коридору в поисках выхода.
– Вот так заметут, а потом попробуй докажи, что ты не верблюд, – рассказывал мне Валерий через пару дней после этого, как он говорил, “казуса”.
– Да что же это получается, – возмущался я, – палата номер шесть?
– Вот именно! – подхватывал он, – ни черта не изменилось, даже наоборот… Если академик, казенное светило отечественной психиатрии, еще пять лет назад вполне серьезно, с кафедры, провозглашал, что политическое инакомыслие в нашей стране есть не что не иное как психическая патология, которую нужно лечить в принудительном порядке – то как ты думаешь, в каком веке мы живем?
– Не знаю, – сказал я, – если судить по одной недавней публикации в моей области, то примерно в середине восемнадцатого…
Я тогда имел в виду желчную и ехидную статейку в одной местной алтайской газетенке, где мой коллега, организовавший небольшую экспедицию по поискам “снежного человека” в предгорьях горы Белухи, публично обвинялся в мракобесии, шарлатанстве, авантюризме, “снежночеловеческой” психопатии и растрате государственных средств. Автор статьи, некто Изумрудов, почему-то сравнивал организатора и руководителя экспедиции с графом Калиостро, “так же дурившим головы простого народа Фантомасами своего больного воображения”. Когда я привел Валерке эту цитату, он расхохотался так, что наши жены, согласно шинковавшие на кухне всякую всячину для салата, прервали дробный стук ножей по кухонным доскам, и моя Катерина даже заглянула в комнату, по инерции вообразив, что мы, не дождавшись закуски, уже распиваем заблаговременно припасенную мной “заначку”.
– Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно, – нахмурился Валерка, когда моя жена вышла, – вот я в Афгане служил, ребят проверял после первых обстрелов, кто выдержал психологически, а кто сломался – ну и что? Говоришь потом с комбатом, доказываешь, что такой-то и такой-то – не бойцы, а так, дурики, до первой пули – не верит. А как, говорит, в Великую Отечественную воевали? Тогда вместо психиатров особисты были, у них не забалуешь! Вот и объясняй ему после этого про мотивацию, доминанту…
В то время мы часто беседовали с ним на подобные темы. Валеркина память была еще свежа, и он, в отличие от запуганных и словно навсегда прибитых той нелепой войной молчунов, дотошно перебирал один случай за другим, выговариваясь мне как личному психиатру. Говорил, как они попадали в засады во время переходов, как заползали под БМП и отстреливались, прячась за колесами, как подрывали технику, уходя из окружения на присланных с ближайшего военного аэродрома вертолетах.
– Но ты ведь мог этого не делать, – говорил я, – ты же врач, специалист по оказанию психиатрической помощи при локальных вооруженных конфликтах…
– Да, – сказал Валерий, – и именно поэтому я должен был испытать все это на себе… И не только поэтому, – хмуро добавил он, помолчав.
– А еще почему?
– Потому что потому… – сказал Валерий, – потому что я должен был воевать так же, как они, я должен был пройти через все это на равных с ними, чтобы иметь моральное право смотреть в глаза своих пациентов, понимаешь?
Я понимал, но так, на словах, как отвлеченную мысль. Но еще я понимал и то, что Валерка такой человек, что он не может жить как сторонний наблюдатель, что ему непременно надо влезть во все, к чему бы он ни прикоснулся. Так было и с этим обменом, когда Валерка, начав с изучения газетных объявлений и раскладки всевозможных пасьянсов из адресов и телефонных номеров, через пару месяцев стал вполне профессиональным риэлтером. Он не только до тонкостей изучил все обменные варианты, но, пользуясь своими старыми связями и знакомствами среди чиновников полузакрытых ведомств, определил ближайшие – лет на пять-семь – перспективы рынка городской недвижимости.
– Почему бы тебе этим не заняться? – спрашивал я, когда Валерий раскладывал передо мной переломленную на сгибах карту города и, обводя покусанным кончиком шариковой ручки целые кварталы, объяснял, когда и почему будут подниматься или падать в цене квартиры в той или другой части города.
– Здесь начинаются деньги, – усмехался он в ответ, – огромные, сумасшедшие, а я жить хочу, и потому… понимаешь?
– Не совсем.
– Если ты знаешь, как сделать большие деньги, но у тебя нет возможности их защитить, то лучше их не иметь, – пояснял он, – пока, во всяком случае…
Я понимал, а где не понимал, там додумывал. Тогда в криминальных сводках уже начинало мелькать определение “заказное убийство”, где каждая четвертая жертва была так или иначе связана с квартирным бизнесом. Разумеется, в газетах об этом впрямую не писали, но Валерий, вдаваясь в некоторые существенные подробности, раскрывал мне глаза на подоплеку кое-каких дел. В частности, он весьма доходчиво объяснил мне причину страшного коллективного самоубийства всего руководства той самой фирмы, через которую он оформил все документы на их с Марьяной и Костиком новую квартиру. Вся “головка” фирмы представляла собой одну семью: муж, жена и тесть с тещей, – говорил мне Валерий, притормаживая перед светофором и нажимая кнопку повторного набора на трубке радиотелефона, – они взяли большую ссуду в банке… Заложили все: три квартиры, дачу, две машины… Купили целый этаж в отличном месте, народ расселили – а ремонт? Пришлось опять брать ссуду, но уже под залог этого этажа, а тут уже подошел срок платить проценты по первой ссуде, заплатили, и тут дом, где они купили этаж, вдруг ни с того ни с сего решили поставить на капремонт, ну и все денежки тю-тю… А бандиты тут как тут: или деньги – или выметайтесь на улицу в семьдесят два часа… Те в милицию, а им ночью бомбу в машину… Утром рванула, шофер без ног, а им – предупреждение…
Тут опять на светофоре загорелся зеленый, мы тронулись, в трубке послышался сухой потрескивающий голос, и Валерий, неторопливо двигаясь в потоке машин, переключился на разговор с невидимым собеседником.
Та история окончилась ужасно. Сперва все четверо: муж, жена и тесть с тещей выехали за город и попытались отравиться выхлопными газами в оставшемся у них “жигуленке”, но проезжавший велосипедист обратил внимание на странную машину, остановился и, встревоженный странными позами спящих пассажиров, постучал костяшками пальцев в лобовое стекло. А когда в ответ на этот стук никто из сидящих даже не шелохнулся, велосипедист, подергав намертво заклиненные ручки, на свой страх и риск вышиб заднее стекло и, носом учуяв причину этой страшноватой картины, вскочил на велосипед и помчался к ближайшему телефону. Приехала “скорая”, всех откачали, но не прошло и двух недель, как они ночью вчетвером заперлись в одной из своих заложенных квартир и наутро представили явившимся по вызову соседей оперативникам все виды суицида: газовое отравление, повешение, самострел и выбрасывание из лоджии одиннадцатого этажа.
Валерий знал эту историю “изнутри”, потому что как раз в то время, когда агенты фирмы вели переговоры с жильцами, он ходил по квартирным аукционам и покупал квартирки для будущих переселенцев. Я как-то из любопытства зашел с ним на один из таких аукционов и был несколько шокирован тем небрежным размахом, с каким Валерий перебивал конкурентов, спокойно выжидая, когда аукционщик второй раз стукнет молотком, объявляя последнюю названную цену. Тогда он вскидывал над левым плечом свою табличку, на полпути останавливая деревянный молоток аукционщика и, когда тот, вновь вскинув молоток, добавлял к последней объявленной стоимости квартиры еще сто тысяч рублей – тогда это были большие деньги – с холодным спокойствием дожидался заключительного удара.
По завершению одного из аукционов, на котором Валерий купил сразу три квартиры, к нему застенчивой походкой подошел сутулый молодой человек в вельветовых брюках мышиного цвета и, достав из потертой репортерской сумки диктофон “Sony”, попросил короткое интервью. Я сидел в четвертом ряду пустеющего зала Союза архитекторов, арендованного для проведения аукциона, и видел, как Валерий вздрогнул, и как пристально, словно запоминая, посмотрел в блеклое, “никакое” лицо молодого человека. Потом он неспешно взялся за дужку тонированных, отливающих всеми цветами радуги, очков, плавным усталым жестом стянул их с тонкой, глубоко врезанной переносицы и, поставив на подмостки кожаный дипломат с членистыми колбасками номерных замков, стал аккуратно протирать стекла носовым платком.
– А зачем это вам? – спросил он у молодого человека, наводя выпуклое протертое стекло на сверкающий бронзовый куст свисающей с потолка люстры.
– Наша новая газета “Да будет свет!”… возрождение традиций, утраченных за годы правления большевиков… священное право собственности… – сбивчиво и невнятно залопотал тот, щелкнув кнопкой диктофона и поднеся к гладко выбритому раздвоенному подбородку Валерия встроенный угловой микрофончик.
– Меня, простите, нисколько не интересует, добудет ваша новая газета свет или не добудет, – начал Валерий, как бы невзначай постреливая глазами в спины покидающих зал аукционеров, – меня интересуете лично вы…
– В каком смысле? – насторожился тот.
– Как представитель нашей новой свободной от цензуры прессы, официально объявленной “четвертой властью”, – проговорил Валерий, отстраняя ладонью диктофон и направляясь к ступенькам справа от просцениума.
– А что я… я ничего… я по заданию… – растерянно пробормотал журналист, глядя ему в спину.
– Так о чем же нам с вами говорить, – углом рта усмехнулся Валерий, – если вы – ничего? Вот когда станете “чего” – тогда и приходите… Желаю удачи!
– Зачем ты с ним так? – спросил я, когда мы спустились в ресторан пообедать и заодно слегка отметить эту сделку.
– Для его же пользы, – ответил Валерий, глянув на меня поверх развернутого меню.
– Какая польза? – вяло возразил я, – обидел человека ни за что ни про что…
– Я?.. Обидел? – Валерий бросил на кое-как выглаженную пятнистую скатерть клейкий коленкоровый разворот “разблюдовки”, – а какого черта он суется в мои дела? У них в газете, что, полные идиоты сидят? Не знают, кто и на какие деньги сейчас квартиры скупает?.. Или знают? А тогда уже я могу спросить: кто кормит ваш паршивый листок?.. Кто и какие деньги через вас отмывает?.. “Да будет свет!” – ешкин кот!..
Валерий нетерпеливым жестом подозвал официанта, и тот, по-видимому уже как-то разузнав, что за его столиком сидит клиент-миллионер, пружинисто подскочил к нам и, положив на ладонь развернутый блокнотик, учтиво склонил курносый профиль над вазочкой с салфетками.
Я не помню, что мы ели в тот вечер, что пили, отчетливо помню только жилистые желваки, игравшие на Валеркиных скулах в те моменты, когда он, отпив глоток коньяка из высокой тонкой рюмки, молниеносно простреливал глазами сумрачные углы ресторанного зала.
– И что бы я мог ему сказать? – неторопливо, как бы сам с собой, рассуждал он, – откуда у меня, отставного подполковника медицинской службы, такие деньги?.. Был бы я каким-нибудь обозным или стройбатовским генералом, даже снабженцем-прапорщиком – тогда другое дело, а кто я? что я? Черт-те что и с боку бантик!.. Впрочем, плевать, давай лучше выпьем!..
– Давай, – флегматично соглашался я, нетвердыми пальцами обхватывая граненую ножку рюмки, – за нас с вами и за хер с ними!.. А ты н-не жал-леешь?
– О чем? – хмурился Валерий, устраивая на смуглой маслянистой шпротине слезливый кружок лимона.
– Об армии?.. О партии?.. – продолжал я.
– Ах ты об этом? – Валерий коротким тычком накалывал на вилку свой мини-сэндвич и, поводив над ним широкими ноздрями прямого и острого – “гоголевского” – носа, задумчиво отправлял его в рот.
– Вопрос не простой, – продолжал он, вновь наполняя наши рюмки, – если я о чем-то и жалею, так только о том, что сейчас все могло бы быть совсем иначе… И дело здесь вовсе не в том, ушел или не ушел в отставку лично я, а в том…
Валерий замолк, поднял над столом свою рюмку и, прищурив глаз, стал разглядывать на просвет ее переливающиеся янтарные грани.
– В чем? – спросил я, тоже подняв рюмку.
– Ты что, не догадываешься, на какие деньги я все это покупаю? – спросил он, словно пропустив мой вопрос мимо ушей, – на какие шиши мы с тобой здесь икру кушаем и коньяк пьем?.. Мелочь, конечно, но все же…
– Ты же сам говорил: ссуда, дочерняя фирма, и ты, как доверенное лицо…
– Да-да, конечно, все так… – пробормотал Валерий, рассеянно опрокидывая в рот коньячную стопку, – но не все так просто… То есть оно, конечно, просто, но ведь и ссуда тоже не из воздуха образуется, это ведь деньги, живые – откуда?..
– Из банка… а что? – спросил я, разглядев сквозь зубчатый веер салфеток его холодную умную усмешку.
– Помнишь анекдот, – начал он, – мужа на суде спрашивают, откуда вы деньги взяли на машину, дачу?.. У жены. А жена где взяла? В тумбочке. А в тумбочку кто положил?.. Помнишь?
– Муж, – тупо кивнул я, еще не понимая, куда он гнет.
– Ну вот, так и здесь… ясно?
– Почти… – кивнул я, и одним глотком выпив свою рюмку, опять уперся в Валерия неподвижным вопросительным взглядом.
– Тогда вспомним еще один анекдот, – терпеливо продолжал он, – про то, как майор объяснял курсантам устройство пятизарядного ружья: магазин, ствол, дуло – пуля из магазина попадает в ствол, а оттуда по невидимой траектории в дуло – помнишь?
Этот анекдот я помнил. Один курсант так достал майора своей тупостью, что тот не нашел ничего лучшего, как привести ему пример с комаром. Комара видел? Видел. А яйца у него видел? Нет. Аналогичный случай.
– Вот и здесь так, – сказал Валерий, – откуда вдруг взялись все эти банки, страховые компании с миллионными уставными капиталами – из воздуха?..
– Есть предприимчивые люди, им дали свободу… – начал я.
– О, господи! – вдруг захохотал он, – еще один лопух…
– Тише ты, люди оглядываются…
– Люди? – зло, по-рысьи, прищурился Валерий, – где ты здесь людей видишь? Покажи мне, я соскучился…
– Вон там, – сказал я, ткнув пальцем в сторону углового столика, где одиноко возвышался квадратный торс фермера, по стартовой цене купившего на этом же аукционе подержанный микроавтобус “Фольксваген”.
– Во-во, – согласно кивнул Валерий, – соль земли… Сидит здесь и ждет, пока где-то там, наверху, решат, на себя он будет теперь пахать или опять на дядю… Думает, небось, что дядя вот так, сдуру, возьмет и отдаст ему свою землю… Ну-ну, жди… Да умрешь ты с этой мечтой!..
Тут до меня уже стало кое-что доходить. Я и раньше догадывался о том, что в стране, которая трещит по всем швам, неизбежно должен происходить некий тайный передел “общенародного достояния”, но мои частные соображения и высказывания на этот счет носили абстрактный, бездоказательный характер и возникали от случая к случаю, когда мне в очередной раз отказывали в приобретении какого-нибудь прибора или урезали экспедиционную смету. В такие минуты я впадал в прострацию и порой даже опускался в своих мыслях до низкой нехорошей зависти к одному из своих бывших сокурсников, который, получив грант, торчал в Париже, вполне комфортно занимаясь систематикой голотурий. Для того же, чтобы добиться каких-то наглядных, весомых результатов в моей области – я уже четвертый год отыскиваю и пытаюсь представить мировой общественности неоспоримые доказательства существования “снежного человека” – требуются, как и для успешного ведения войны, три вещи: деньги, деньги и еще раз деньги. И потому, в очередной раз ткнувшись носом в голое дно академической кормушки, я невольно задавался вопросом: куда они подевались? При том, что еще лет пять назад одна лаборатория весьма успешно подшутила над соседями, тайно вписав в их скучную как прачечный счет лабораторную смету расходы на приобретение пассажирского самолета Ту-154 с экипажем. Смета благополучно прошла все инстанции, обросла внушительной “бородой” подписей и печатей, и была завернута только на уровне Министерства гражданской авиации по причине отсутствия свободных транспортных единиц. Скандал разразился порядочный, директор института получил персональный выговор с занесением, но автора этой гениальной хохмы так и не нашли, так как смета была отпечатана на машинке, а машинистка, печатавшая ее, к тому времени уволилась и уехала в неизвестном направлении. Впрочем, даже если бы она и не увольнялась, это вряд ли помогло бы установить автора скандальной статьи, потому что для проведения графологической экспертизы требовался черновик, с которого печаталась смета, и куда шутник, по всей вероятности, собственной рукой вписал это идиотское требование.
Впрочем, эта хоть и анекдотическая, но весьма характерная для того периода советской академической науки история не имела прямого отношения к нашему ресторанному разговору, она лишь слегка сместила акценты, обратив наш подогретый коньяком пафос на такую безобидную и общедоступную тему как “снежный человек”. Сесквочь. Бигфут. Киик-адам. Алмасты. Наш ближайший родич, отказавшийся от сомнительных благ нашей, так называемой, цивилизации и, за счет этого, значительно опередивший вид Homo sapiens – то есть нас, обычных людей – по целому ряду биологических показателей. Я, к сожалению, не могу привести здесь мозаичные компьютерные диаграммы, полученные после специальной обработки коротенького куска кинопленки, на которой падаюший с лошади Роджер Паттерсон запечатлел плавно и стремительно – около 10 км/час – уходящего в лес бигфута, тем более, что для скептиков, уже тридцать лет упорно стоящих на том, что камера сняла лишь одну из младших “голливудских” разновидностей Кинг Конга – это не доказательство. Как, впрочем, и для тех, кто вполне равнодушно, то есть безразлично, принимает сам факт существования “объекта”, мысленно относя его в ту графу, где собраны такие аномалии как НЛО, призраки насильственно умерщвленных императоров, мастера левитации и припухающие от начинающегося разложения зомби. Скажу только – и поверьте мне на слово! – что даже крупнейшие мастера восточных единоборств после внимательного изучения этих диаграмм единодушно признавали, что не могут представить себе сэнсэя, который мог бы, облачившись в звериную шкуру, с’имитировать перед камерой столь совершенное, с точки зрения биодинамики, движение. Так что хотите верьте, хотите нет. Во всяком случае, Валерий верил. Даже больше – он знал, что “снежный человек” существует, и что поимка или иное “вещественное доказательство” его бытия – вопрос времени и… денег, денег, денег.
– Но это я верю, – говорил он, щелкая зажигалкой и через весь стол протягивая к моей сигарете язычок пламени, – а ты вон на того посмотри!.. “Фольксваген” он купил, понимаешь, а сам как был дурак, так дураком и остался… Оформит свою тачку, нагрузит ее “Панасониками”, “Самсунгами”, костюм купит, синий, габардиновый, приедет в свою Мамыровку, поставит телевизор в угол под иконами, сядет против него в новом костюме, закурит “Мальборо”… Троглодит!.. Скажи такому, что тебе деньги нужны, чтобы “снежного человека” поймать, да еще объясни, что эти деньги ты надеешься получить из тех самых налогов, которые с него же, фермера, и дерут – так он тебя собственными руками придушит!
– Ну если так, то конечно, – тупо соглашался я, – но если не сразу в лоб, а постепенно… Объяснить всю важность этой проблемы, близость ее решения…
– Да в гробу он видал эти твои объяснения! – усмехнулся Валерий, – плевать ему на все ракеты и балеты – ему нужен стакан водки, шмат сала, толстая похотливая телка и какая-нибудь американская “стрелялка” по ящику…
– Итальянские лучше, – сказал я.
– Слишком тонко, – сказал Валерий, – не прошибет… И я ведь не потому так говорю, что я против деревни, ради бога, я сам из Сибири, у меня дед по матери в Невьянске сапожником был, дядька в Челябинске на курсах фельдшеров учился… И вот когда он там на “скорой” работал, вызвали их как-то среди ночи в кабак, где лесник по пьянке себе охотничьим ножом член отхватил по самое некуда…
– Вот видишь, – перебил я, слышавший эту историю уже раз восемь, – сам из деревни, а ругаешься!..
– Я ругаюсь, когда с этой деревней носиться начинают и причитать: ах, вымирает!.. Ох, исчезает!..
– Однако, так оно и есть, – вздохнул я, вспомнив свои одинокие экспедиционные ночевки в темных, сырых срубах и сияние звезд сквозь лохматые дыры в прогнившей дранке, когда-то плотными рядами покрывавшей крышу давно вымершего, брошенного дома.
– Да, ты прав, они не виноваты, – сказал Валерий, опять посмотрев в сторону фермера, – никто ни в чем не виноват, потому что каждый по отдельности всегда может сам перед собой оправдаться…
Фермер, сидевший через два столика от нас, по-видимому почуял, что разговор каким-то боком касается его. Впрочем, на его каменной спине была написана такая смертная безысходная тоска, избавить от которой могла либо хорошая драка, либо задушевный разговор со случайным ресторанным собутыльником, переходящий во взаимные душевные излияния. Ни я, ни Валерий не были любителями пьяных исповедей, но когда фермер встал и обернулся к нам, мы оба поняли, что альтернативой в данном конкретном случае может быть и драка. Но даже при удачном ее исходе лиловый “бланш” под глазом никак не входил ни в мои, ни в Валеркины планы. Я на миг представил себе, как наутро поднимусь на кафедру и, наполовину прикрыв темными очками густо напудренную “сливу”, начну объяснять студентам основные принципы построения математической модели экологической системы, и такая вполне корректная фраза, как “шел бы ты, дорогой, куда шел” – застряла у меня в глотке. Валерий тоже собрался, поправил узел галстука и, опустив очки на тонкий кончик носа, в упор уставился на приближающегося фермера.
– Присесть можно? – не вполне твердым сиплым баритоном заговорил тот, захватив мощной ладонью гнутую спинку свободного стула.
– Садитесь, – сказал Валерий, рассеянно и в то же время насмешливо разглядывая его лицо поверх очков.
– Нет, если я мешаю, вы скажите, я это, я того… – затоптался он, натолкнувшись на Валеркин взгляд.
– Да чего уж там, садись! – сказал Валерий, подвинув к нему пустой фужер и до половины наполнив его коньяком.
Фермер сел, взял фужер, подержал его над скатертью и, глянув на меня, опять повторил, что если он влез в чужой разговор, то он сейчас уйдет, хоть ему и очень хочется выпить и поговорить с “миллионщиком”.
– Хочется – говори! – сказал Валерий, – и вообще делай, что хочешь – ты же свободный человек!.. Или я не прав?
– Прав! – решительно подтвердил фермер, со стуком опуская на стол фужер, – уже полтора года как свободный… Вот справка, паспорт, права…
Он толстыми пальцами принялся было расстегивать тесный темно-синий пиджак, но Валерий сказал, что и так верит ему, без всяких бумажек.
Выпили за свободу. Фермер достал из кармана мятую пачку “Беломора” и закурил, спрятав папиросу в густо татуированном кулаке. Потом заговорил, глубоко затягиваясь и выпуская густые струи дыма из волосатых ноздрей.
– Свобода… – начал он, глядя в точку колючими прищуренными глазками, – у нас ведь в Покровке так заведено – как после получки или на празднике каком покалечат кого или даже убьют, участковый даже и не ищет – кто начал да кто виноват?.. Он список перед собой положит и смотрит: Васька недавно вышел, рано еще сажать, у Мишки жена месяц как родила – нельзя ее без кормильца оставлять… А вот Григорий – это я Григорий – ни жены, ни детей, и восемь месяцев гуляет… Зовет участковый пацана с улицы и говорит: сбегай ты, Колюня, до Грини, и скажи ему… А Грине уже ничего говорить не надо, он уже все сам быстрее участкового посчитал, вещички собрал, сидит-ждет на крылечке, цыгарку смолит… Ему, Григорию, один хрен где лес валить – он, лес, везде одинаковый, на зоне иногда даже и получше, да и техника там не то, что на воле: там на ломаном бульдозере в тайгу не пошлют…
Он бубнил, а мы сидели и от нечего делать слушали весь этот бред, хотя это, в общем-то, был и не бред, а самая натуральная действительность, без всяких миражей. И про соцсоревнование на зоне, и про то, что он там среди зэков первое место держал, просто так, не за то, чтобы срок скостили, потому как рецидивист. В какой-то момент Валерий даже снял очки, и я вдруг увидел в его глазах хищный проблеск профессионального интереса.
– А теперь, говоришь, свобода?.. – переспросил он, когда Григорий вдруг замолк на середине фразы.
– Свобода, – сумрачно кивнул тот, с шипением вдавливая папиросный окурок в лужицу селедочного рассола.
– Драться, что ли, перестали в вашей… как ее?..
– Да ты че? – изумился Григорий, – чтоб в нашей-то Покровке на Пасху или майские никому ребра не поломали?.. Не, брат, так не бывает!..
– Или ты притих, старый стал, пять-семь стаканов засадил, и на печку?.. Тараканов давить?.. – продолжал подначивать Валерий.
– Ты че?.. Каких тараканов?.. – помрачнел Григорий.
– Да это так, шутка, – примирительно вмешался я, – а вы говорите, говорите, мы вас внимательно слушаем…
– Слушаете?.. – хмыкнул Григорий, – а знаете, сколько у меня детей?.. Восемь!..
Сказал и умолк, тупо уставившись на свой пустой фужер. Валерий подлил ему, он молча выпил и опять загудел на прежней ноте, словно его разговорный аппарат представлял собой самостоятельно существующую машину, работающую на алкоголе. Теперь в ход пошла тема детей, из которых, как выяснилось, Григорий приходился отцом только последнему, восьмому, все предшественники которого появлялись на свет при случайном, но довольно однообразном стечении обстоятельств.
– Клуб у нас в Покровке, он вроде гостиницы, ну и буфет при нем, а Танька-буфетчица – баба шалая, как командировочного видит, так дуреет… Экспедиция какая, или просто лектор, или как-то кино приезжали снимать – ей все едино!.. Вот и нагуляла…
– А свобода-то здесь при чем, Григорий? – нетерпеливо перебил Валерий.
– Не понял? – искренне удивился фермер, – восемь душ детей – да кто меня с таким выводком посадит?.. Я те-ерь человека могу убить – рука у Прокофьича на меня не поднимется!.. Отсохнет – а не поднимется!..