Александр Амфитеатров
Старое в новом
Чарующею силою пурпурного цветка, сорванного в Иванову ночь, Оберон у Шекспира влюбляет Титанию в человека с ослиною головою; волшебный венок из купальских цветов, надетый матерью-Весною на голову Снегурочки, отдаёт «холодное мороза нарожденье» во власть страстно любящему её Мизгирю. Чары Купала – чары любви. «Гой еси ты государь сатана! – читаем мы в любовном заговоре 1769 года; – пошли ко мнѣ на помощь рабу своему часть бѣсовъ и дьяволовъ… Купалолака съ огнями горящими и съ пламенемъ палящимъ и съ ключами кипучими, и чтобъ они шли къ рабицѣ дѣвицѣ и зажигали-бъ они по моему молодецкому слову ея душу и тѣло и буйную голову и т. д.». Таинственный Купалолака является здесь в полной обстановке Купальской ночи, из мрака которой старинный бог вынырнул уже в звании чёрта: при палящих огнях, при кипучих ключах. Не особенно трудно предположить, что Купалолака есть просто испорченное писцом сочетание двух слов Купала Лада.
?
В заповедном лесу
К рассвету дня сойдутся Берендеи.
Велим собрать, что есть в моём народе,
Девиц-невест и парней-женихов
И всех зараз союзом неразрывным
Соединим, лишь только солнце брызнет
Румяными лучами по зелёным
Верхам дерев. И пусть тогда сольются
В единый клич привет на встречу солнцу
И брачная торжественная песнь.
В такой форме подсказало А. Н. Островскому художественное чутьё – часто более проникновенное, чем самое старательное научное исследование – секрет Ярилина, а так как Купало и Ярило едва ли не одно и то же божество, под разными кличками, то читай и Купалина дня. Праздник брачущихся людей и богов: свадьба Плодотворителя-Солнца с Весною, то есть с расцветшею землёю, – Ладою, Лялею и под какими бы именами ещё она ни встречалась. Тогда и купанье их приобретает вполне ясный смысл, как и утреннее купанье лиц, отпраздновавших священную ночь на лесной гулянке. Это – та предсвадебная и послесвадебная баня, что до сих пор играет столь важную роль в простонародном русском свадебном обряде; у неё свой культ, свои песни, невесту ведут в неё торжественно, с причитаниями, – точь-в-точь, как сопровождают к реке чучело Купалы, Маревы, Русалки или Кукушки. Что обычай свадебной бани приписывается народом и стихийным духам, прежним божествам своим, видно из поверья о леших. На переходе от весны к лету, в пору быстро набегающих, шумных, красивых гроз, бурных вихрей и наводнений, лесные и водяные духи справляют свои свадьбы, сопровождаемые буйным весельем. Разгулом нечистой силы на брачных пиршествах крестьяне объясняют несчастья от весенних циклонов; водяные ломают мельницы, лешие размётывают овины, клади, валят деревья. Если мужика, при ясном небе, обольёт сильный дождь из налетевшей «шальной» тучки, – что называется, дождь сквозь солнце, грибной дождик, – он склонен думать, что шёл мимо бани, где новобрачный леший парился со своею молодою женою и, рассердясь на прохожего, окатил его водою из шайки, с головы до ног.
То же художественное чутьё помогло Островскому резко отграничить в двойственном празднике Купалы, небесный элемент от земного, мужской от женского, Солнце от Весны-Красны. Купалин день – последний день царства Весны и первый день лета. Весна отбыла свой срок и умирает, а солнце, из плодотворящего супруга её Купала, вступает в новый фазис своего бытия, становится палящим, могучим Ярилою. Древние славяне хоронили Масляницу, Зиму, хоронили русалок, осенью, в знак убыли солнечного тепла и конца лета, хоронили мух, букашек и тараканов, в гробах из репы, свёклы, моркови, – естественно было хоронить и умершую Ладу-Весну, эту своего рода Снегурочку, растаявшую в пламенных объятиях супруга-Солнца. С рассветом дня, женскую куклу Купалы, или зелёное деревцо, служившее её символом, бросают в воду, возвращая весну той стихии, из которой она и вышла два месяца назад, с первыми оттепелями, в апрельском таянии снегов. Утопленная весна не исчезает, она разливается в природе. Это пантеистическое воззрение сказывается во многих песнях, но нигде – с большею ясностью, чем в той же малороссийской Ганне, что, как видели мы раньше, смутило Вадима Пассека на эвгемерические догадки. Песня эта, исполняемая непосредственно после утопления весны, ярко изображает даже последовательность, в какой исчезнувшая богиня проникает поглотившую её природу.
Як пишла Ганна в Дунай по воду
И ступила Ганна на хитку клатку,
?Ганна моя панна,
?Ягода моя червонная! (припев после каждых двух стихов)
Кладка свихнулась, Ганна втонула;
Як потопала, тричи зринала.
Не берите, люди, у Дунаи воды –
В Дунаи воды Ганнины слёзы.
Не ловите, люди, у Дунаи щуки,
В Дунаи щуки Ганнины руки.
Не ловите, люди, у Дунаи сомив,
У Дунаи сомы Ганнины ноги.
Не ломайте, люди, по лугам калины, –
По лугам калина Ганнина краса.
Не рвите, люди, по лугам терну, –
У лузи терен Ганнины очи.
Не косите, люди, по лугам травы, –
По лугам трава – Ганнина коса.
?Ганна моя панна,
?Моя ягода червонная!
Название Марены, т. е. богини смерти, странно прилагаемое в некоторых местностях к женскому божеству Купалина празднества, может быть легко уяснено тем обстоятельством, что в начале весны древние славяне-язычники, действительно, топили чучело Марены, смерти, цепенящей мир зимы; впоследствии, когда, с христианством, и количество стихийных праздников сократилось, и значение их стало затемняться, – сходственность обрядов при проводах умирающей зимы и умирающей весны смешала понятия и заставила перенести на вторую имя первой.
Некоторые, исходя из санскритского «купало» – покаянник, хотят видеть в купалином торжестве древний арийский праздник очищения огнём и водою, свершаемый в Индостане приблизительно в тех же числах июня (Снегирёв). Люди прыгают через костры с тою же очистительною целью, с какою татарские ханы заставляли проходить чрез огонь князей русских, приезжавших в орду на поклон. Это не невероятно, – особенно, если сообразить, что огненное крещение купальским огнём предшествует купанью в росах и реках, только что освящённых нисшествием божественной силы. Чтобы удостоиться купанья в святой воде, тело должно быть очищено от накопившейся на нём скверны. Это сознание и в христианстве удержалось. Наши паломники в Палестине, исполняя священный обряд купания во Иордане, входят в воду в сорочках считая грехом сквернить воды, омывшие некогда Христа Спасителя нагим телом. Насколько старо такое обыкновение, свидетельствует былина о Ваське Буслаеве. Богатырь, как известно, не веровал ни в чох, – не поверовал он и вещей жене, предостерегавшей его от купанья нагим телом в Иордане-реке. За то и сложил он вскоре свою голову, запнувшись за камень на Фавор-горе.
Наиболее характерный из огненных обрядов, – когда-то, вероятно, повсеместный, а теперь уцелевший лишь у немногих славянских племён и кое-где в Германии, – состоял в скатывании с горы в воду обмазанного смолою и зажжённого колеса: символ, что солнце отныне пойдёт под гору. Символ, действительно, вышедший из глубочайшей, едва ли ещё не ведийской древности. Что солнце в Иванов день ликует на восходе, как именинник, – почти всеобщее славянское поверье; мы видим его у болгар, поляков, сербов, в Силезии. Русские переносят игру солнца на Петров день. Впрочем, он вместе с Всесвятскою неделею, вообще, в народной мифологии является как бы повторным отголоском Ивана Купалы – с преобладанием, однако, пылкого Ярилина элемента и на этот раз, действительно, пожалуй, с примесью громового культа. В Сербии говорят, что на великий праздник святого Иоанна солнце из уважения к нему троекратно останавливается. По другим поверьям – оно делает три прыжка по небу.
Хотя, чуть ли не с тех пор, как мифология стала интересоваться обрядами, символизирующими радостный праздник купающегося солнца, не перестают раздаваться жалобы любителей старины, что обряды эти умирают и забываются, однако – купальские костры держатся ещё крепко. От Урала до Рейна, от Арарата до финляндских озёр в ночь 23–24 июня, как и тысячу лет тому назад, горят огни, обессмысленные для народного сознания, но священные для привычки народной. В Польше, Богемии, в Силезии, а также, местами, и у нас – в Новгородской губернии Купало известен под именем Соботки, т. е. малой субботы, – большая «Собота» чествуется в Великую Субботу под Светлое Христово Воскресение. Соботка в Карпатах, Судетах и т. д. – великолепнейшая иллюминация в свете: костры пылают на пространстве нескольких сот вёрст, перекликаясь друг с другом своими пламенными языками через большие расстояния, что – по словам старинного описателя – «представляет пленительное зрелище даже и для тех, которые всё ещё бранят народное увеселение, почитая его языческим, хотя простолюдины о том и не думают».
Красное яичко
Каждый праздник нисходит на землю, как некий царь, – в сопровождении ярко расцвеченной свиты обычаев, преданий, поверий, примет и суеверий, накопленных веками, в пышном ореоле символов, часто заслоняющих в мировоззрении среднего человека религиозную или историческую основу празднуемого события. Так, – за блеском легенды о «святом», за лучезарным сиянием поэтического венца вокруг его головы, теряются зрительные представления о действительных чертах его лика. Наиболее резкий пример, как история святого может быть совершенно уничтожена поэтическою легендою о нём, представляет собою жизнеописание св. Георгия, рыцаря-патрона «старой весёлой Англии», в действительности же александрийского епископа в четвёртом веке, притом далеко не блестящего в ряду великих мужей тогдашнего мощного христианства. Полюбившийся символ заслонил в веках человека. Для множества людей, праздник – также, прежде всего символ: Рождество – это детская ёлка; Троица – берёзки, цветы, гирлянды, крёстный ход; Иванов день – потешный костёр, расцвет папоротника, шуточное кладоискательство; Вербное воскресенье уже одним названием своим обличает символ, с ним сопряжённый; Успение – праздник дожиночного снопа, а на юге – первой кисти винограда; Преображение слывёт в народе Спасом на яблоках, в отличие от Спаса на воде и Спаса на меду. Христианство, таким образом имеет своих язычников, бессознательно сближающих религии, происшедшие из Евангелия с пантеизмом древних извечных культов; жизнь Христа комментируется для них годовым оборотом жизни природы, Бог всеобъемлющей любви есть не только Солнце Правды, но и зримое солнце, животворящее землю. Это христианское язычество, в огромном большинстве своих проявлений, настолько грациозно, наивно и трогательно, что против него редко поднимаются руки даже у самых суровых ортодоксов церковной догмы. Вере оно никогда нигде не мешало.
Напротив, можно смело утверждать, что – где народ начинал терять свои «суеверия», там он весьма скоро расставался и с верою. Да и понятно: почти все христианские «суеверия» проникнуты жаркою любовью к Христу, твёрдою верою в Его могущество и правду, каких не привьёшь человеку катехизическим внушением, – они родятся из непосредственного, природного самосознания. Вера природная, вера по инстинкту всегда и всюду стояла выше веры рассудочной, вера с наглядным, образным символом чувствуется и держится обыкновенным человеком, не мыслителем, надёжнее и прочнее веры отвлечённой, умозрительной.
Символ праздника праздников, – Св. Пасхи, – красное яйцо. По довольно распространённому мнению, естественное происхождение обычая пасхальных яиц надо приписать учреждению обязательного поста. В IV веке церковь воспретила употребление в пищу яиц в течение четыредесятницы, т. е. как нарочно в такое время, когда куры, по вешней поре, начинают нестись с особенным усердием. Запрет соблюдался строго; в домашнем обиходе христиан накоплялось чрезмерное количество яиц, которые хозяева не знали, куда девать; чтобы избавиться от них, стали отдавать в забаву детям. Ввели обычай дарить к празднику родным и друзьям яйца, выкрашенные в пёстрые цвета и расписанные священными фигурами и нравоучительными изречениями. Чтобы освятить новый обряд, сразу полюбившийся поэтически настроенному христианскому обществу первых веков, нашли легендарный авторитет, якобы его утверждающий. Явилось предание, будто считать красное яичко символом Воскресения Христова подала пример Мария Магдалина: она-де, придя в Рим, на Пасху, в амфитеатре, засвидетельствовала своё христианство перед Тиберием, подав ему красное яичко и приветствуя цезаря словами:
– Христос Воскресе!
Завелась игра в красные яйца, живущая и по сие время. Стукали одно яйцо о другое; чьё яйцо было крепче, тот забирал себе все разбитые. Отсюда пошёл обычай варить пасхальные яйца вкрутую, чтобы сделать их жёстче.
Таким – бесспорно ошибочным и наивным мотивом – объясняет происхождение красного яичка, в числе других, Амедей де-Понтье. Но обычай этот гораздо древнее христианства; мы находим его, в разных видоизменениях, и у народов нехристианских. Персы дарят друг другу яйца на новый год, а евреи, как и русские, на праздник своей пасхи. Так как в христианском Риме, а равным образом у франков, при Капетингах, пасха и новый год совпадали, то можно ещё считать открытым вопросом: было ли у них красное яичко подношением пасхальным или новогодним? Что яйцо, как эмблема начала всех начал, пользовалось в древних языческих культах и многих философских системах большим вниманием и почётом, излишне объяснять: факт общеизвестный и общепонятный. «Весь мир – из яйца». Эту уверенность встречаем мы в мифах Индии, Китая, Японии, в финской Калевале; яйцо – отражение макрокосма. Мистическое значение яйца, прямо из язычества, минуя христианство, перешло в средневековую магию, наследницу еврейской Каббалы и восточных дуалистических культов. Колдуны употребляли яйцо для заклинаний дьявола. Ловко вынув желток и белок, они чертили на внутренней стороне скорлупы магические знаки, влиянием которых изводили людей. Сказки русские, западнославянские, немецкие, скандинавские постоянно связывают с яйцом судьбу своих героев. «Где твоя смерть, Кощей Бессмертный? – Моя смерть далече: на море на океане есть остров; на том острове дуб стоит, под дубом сундук закрыт, в сундуке – заяц, в зайце – утка, в утке – яйцо, а в яйце – моя смерть!» По другой сказке, на диво нежной и грациозной, как нельзя лучше подтверждающей, что и нашей старине не чужд рыцарский культ женщины, многими для древней Руси совершенно отрицаемый, – в яйце, спрятанном столь же надёжно, как смерть Кощея, заключена «пропавшая любовь» Царь-Девицы – солнечной богини. Иван – купеческий сын, после долгих и трудных странствий и приключений, добыл яйцо, угостил им Царь-Девицу, и остывшая было любовь её к нему запылала с новою силою. Знакома русская сказочная мифология и с развитием мира из яйца. Царевны, избавленные богатырём от человекоядцев – змиев, дарят ему яичко медное, серебряное, золотое. Разбил богатырь медное яичко, и выросло вокруг него медное царство; в серебряном яичке заключалось царство серебряное, в золотом – золотое. В сказках Оренбургской губернии о Даниле Бессчастном, о Василье Царевиче и Елене Прекрасной мистическое значение придаётся уже не просто яйцу, но именно яичку пасхальному. «Вот тебе, молодец, три яичка: первым похристосуйся с князем, вторым с княгинею, а третьим – с кем тебе век прожить». Данило Бессчастный не уберёг третьего яичка, отдал его не своей жене – премудрой Лебеди-Птице, а первому встречному нищему, и лишился своего счастья и удачи, подвергся сраму и тяжёлым искупительным испытаниям. В яйце – судьба, любовь, царство, мир: яйцо божественно. Из яйца вышел первородный бог орфеевой мифологии – Фанис, осмеянный христианским апологетом Афинагором-афинянином. Из яйца исходит целая серия символических божеств Эллады; шарлатан империи римской, Александр из Абонотейха, не возбудил ни малейшего удивления, когда, по предварительно подтасованному пророчеству, ловким фокусом, вывел перед суеверною толпою из яйца якобы «новорождённого» бога Эскулапа, во образе змеи. Римский обычай начинать трапезу с яиц, – откуда известная поговорка cantare ab ovo usque ad mala, – многие изъясняют, как мистическое освящение яйцом всей дальнейшей снеди, подобно тому, как и в наши дни люди, держащиеся за старину, возвратясь от пасхальной заутрени, разговляются прежде всего освящённым яйцом, а потом уже насыщаются прочими кушаньями, заготовленными на праздничный стол. Пётр Петрей передаёт, что в царской Руси человек, который в течение Великого поста касался зубами скорлупы яичной, уже лишался права на причастие в Светлое Христово Воскресенье. Та же кара постигала его, если он имел кровотечение из дёсен. Красное яичко укрощает молнию: если грозою зажгло избу, утишить пожар можно, лишь перебросив через «неборожденное» пламя пасхальное яичко. Оно смиряет нечистую силу. Подружиться с домовым, по народному представлению, очень просто. Стоит лишь запастись красным яичком, которым впервые похристосовался священник после Светлой Заутрени. С таким яйцом и с зажжённою свечою, тоже оставшеюся от пасхальной заутрени, надо стать ночью, до петухов, перед растворенной дверью хлева и сказать:
– Дядя дворовой! Приходи ко мне ни зелен, как дубравный лист, ни синь, как речной вал; приходи – каков я. Я тебе Христовское яичко дам!
Тогда выйдет из хлева домовой точь-в-точь похожий на того, кто его вызвал, возьмёт яичко и будет заклинателю верным другом на всю жизнь.
Праздник Воскресения Христова – праздник объединения мёртвых с живыми. Общение с мёртвыми во Христе – исконное убеждение всех славян, и до христианства имевших весьма развитое представление о загробной жизни. По весьма распространённому поверью – на первый день Пасхи отпирается небо, и в продолжение всей Светлой недели души усопших постоянно обращаются между живыми, посещают своих родственников и знакомых, пьют, едят и радуются вместе с ними; в Москве до сих пор держится обычай христосоваться с покойниками: ходят на кладбища, кланяются могилам родным с обычным возгласом «Христос Воскресе!» и кладут на могилки красные яйца, ломти творожной пасхи и т. п. Так как врата неба отверсты, то свободен не только выход из них, но и доступ в оные. Поэтому – человеку, умершему на Пасхе, предназначен невозбранный вход в рай: праведен ли, грешен ли, он, безразлично, наследует царствие небесное. Всякому, кто умирает между Светлым Днём и Вознесением кладут в гроб красное яйцо, чтобы, на том свете, покойник мог похристосоваться со своими родичами. В Малороссии и Галиции принято бросать в воду скорлупу от крашеных яиц. Объясняется это преданием, что где-то далеко за морем-океаном, под самым Востоком солнца, ест счастливая страна, обитаемая блаженным народом – «рахманами», т. е. брахманами, браминами. Они ведут святую жизнь, содержат круглый год строгий пост, разрешая себе мясо лишь на Велик день, т. е. в Светлое Христово Воскресенье, которое празднуется у них не вместе с другими христианами, но тогда, когда скорлупа священного красного яйца доплывает к ним от нас через морской простор. Сравнительная мифология давно выяснила, что «царство рахманов» средневековой легендарной литературы есть не иное что, как царство мёртвых. И у славян, и у германцев скорлупа яйца, брошенная в ручей, постоянно рассматривается, как таинственный корабль, перевозящий души усопших, а также русалок, эльфов, ведьм с нашей земли в землю ангельскую – Engelland. Общепринятый обычай во всех славянских землях сыпать в Светлое Воскресение на могилы родных корм для птиц и, в особенности, крашеные яйца, находится также в тесной связи с убеждением, будто в этот день души усопших гуляют на воле: они чаще всего прилетают на землю «из вирия» (т. е. вечнозелёной страны), перекинувшись птицами. Отсюда же обычай выпускать на праздники Благовещения и Пасхи птиц на волю, – в особенности, голубей; симпатии к последним помогла символистика христианской иконописи, олицетворившая в виде голубя Духа Святого. Освобождение птиц из клетки – освобождение душ из ада. Впоследствии, когда вера окрепла, когда хотелось истинным христианам, ознаменовать праздник не только полусознательным, традиционным повторением обряда, хотя и очень красивого и трогательного, но, в основе, всё же суеверного, – короли, князья, магистраты заменяли выпуск птиц на волю – освобождением узников из темниц. Для мёртвых разверзались могилы, для живых – тюрьмы. На старой Москве царь нисходил христосоваться к темничникам, «яко Иисусъ Христосъ во адъ». «Сам великий князь встаёт в этот праздник около 12 часов ночи и ходит по всем темницам и заключениям, где сидят преступники, которых всегда большое число, велит носить за собою несколько сотен яиц, даёт каждому заключённому по яйцу и по овчинному тулупу и, не целуясь с ними, говорит, чтобы они радовались и веровали несомненно, что Христос за грехи всего мира распят, умер и воскрес; потом идёт в церковь и приказывает опять запереть и стеречь темницы, думая, что таким смирением и уничижением много сослужил Богу и заслужил рай» (Пётр Петрей). Во Франции пасхальное освобождение узников имело основанием легенду о св. Романе (VII в.). Вот она:
«В Сене жил свирепый дракон, по имени Gargouille. Он топил суда, а на берегу пожирал скот, выгоняемый пастись на заливных лугах. Уже много бесстрашных рыцарей (sans paour) выходило на поединок с ним, но дракон был непобедим: всех убил и съел. Тогда за обуздание наглости дракона взялся св. Роман, в ту пору архиепископ руанский. Прежде всего он отправился в государственную тюрьму и взял оттуда в помощь себе двух осуждённых на смерть. Затем, предводительствуя огромною толпою любопытных, епископ пришёл к логовищу чудовища. Голос святого мужа сразу укротил дракона: Гаргуйль стал смирнее овцы. Св. Роман надел ему на шею верёвку, прикрыл его епитрахилью, и узники повели дракона, как собаку, к месту общественных казней, где полудемона-полузверя ждал уже достойный его злодеяний костёр. Очутившись в огне, Гаргуйль попробовал было потушить пламя, излив из пасти огромное количество воды, но, по молитвам св. Романа, не успел в том и превратился в пепел». С тех пор в Руане завёлся хороший обычай отпускать на волю двух, заключённых ради Светлого Христова Воскресения, а в архитектуре – появился термин gargouilles: стоки для грязной воды, изваяемые по углам готических соборов, в виде фантастических животных с разверстою драконовою пастью. В Руане узников освобождал – по рекомендации их благонравия тюремщиком – архиепископ, лично для того посещавший тюрьму. В Париже та же церемония производилась в Notre Dame: архидиакон разбивал звено цепи, и заключённого отпускали на все четыре стороны, взяв с него слово исправиться. Другая пасхальная церемония в Notre Dame, державшаяся со времён Роберта Благочестивого, и именно с 995 года, до века Людовика XV, – месса бесноватых. Доброта Роберта граничила со святостью. Однажды, заметив, что вор норовит отрезать золотую кисть с его королевского плаща, Роберт ограничился дружескою просьбою к мошеннику:
«Друг мой, не воруй, сделай милость, целой кисти; оставь половину для другого горемыки!»
По приказанию Роберта был воздвигнут дворец – Palais de la Citè. Освящение его было назначено на Светлый День. Все бедняки Парижа получили даровой обед, за богато накрытыми столами. Перед началом обеда, король умыл руки: слепой нищий попросил у него милостыни; король, шутя, брызнул ему в лицо грязною водою, – слепой прозрел. Чудо это положило начало ежегодному празднеству.
Пролог мессы бесноватых разыгрывался в капелле св. Людовика (Sainte Chapelle), воздвигнутой этим королём, как пантеон для мощей, которые он собирал отовсюду, – в ночь с пятницы на субботу Страстной недели. Все бесноватые Парижа приходили туда аккуратно каждый год, в надежде избавиться от терзающего их легиона злых духов. Можно вообразить, что за адский вопль и крик, какие обезьяньи кривлянья, проклятия и богохульства потрясали капеллу в эту страшную ночь! Когда демонское шаривари становилось окончательно невыносимым, старший каноник капеллы появлялся среди безумцев, держа в руках ларец с частицею Животворящего Креста. Вид великой реликвии умиротворял страшное сборище. Шум затихал, конвульсии прекращались, энергия бешенства сменялась упадком сил и глубоким сном. На завтра, в Пасху, бесноватые шли в Notre Dame благодарить Бога за временное облегчение их участи: эти бедные, казнимые природою души, действительно, ведь, как бы вырывались на несколько часов из ада! Они слушали мессу отдельно от других молящихся, в боковой часовне; священники кропили их святою водою, и они расходились по домам на новые страдания – впредь до следующей Пасхи.
До самого последнего времени, пасхальный обычай духовенства славить Христа по приходу свершался на католическом Западе приблизительно в той же форме, что и у нас, и, как у нас, священников награждали, – по крайней мере, во Франции, – нарядно разукрашенными яйцами. Крашанки и писанки, столь распространённые у нас, на Западе, однако, уже давно вывелись, заменённые яйцами искусственными – фабрикатами из сахара, шоколада, гипса и т. п. Так как на Страстной неделе колокола в католических городах безмолвствуют, то во французском народе сложилось наивное, но не лишённое поэзии поверье, будто их в это время вовсе нет на колокольнях: они паломничают в Рим – на благословение папы и возвращаются из странствия как раз к Светлому Воскресению, отягчённые подарками для детей прихода, ими оглашаемого. Это – как бы продолжение рождественских тайных даров ребятишкам, подкидываемых отцами и матерями от имени Св. Николая. Излюбленный дар – яйцо, красное, как «мантия кардинала», свидетельствует детворе, что оно прямёхонько прибыло для неё, по воздуху, из Рима. Между колоколами есть тоже своя легендарная иерархия: лучшие дары посылает большой праздничный колокол, потому что он «принц звона»; заупокойный колокол не дарит ничего, потому что он нищий. В Нормандии принято устраивать на пасху «ёлки» из крашеных яиц, как на Рождество, только священным деревом избирается не ёлка, но бук. В Пикардии и Артуа пасхальные яйца прячут в молодой траве лугов, в первых цветах садов и посылают детей разыскивать запрятанное, как будто бы рождённое самою землёю, – как-то грибы, ягоды и т. п.
Но, предостерегает древняя легенда, надо быть очень осторожным с пасхальными дарами, ибо злой дух, всегда подстерегающий добычу, ухитряется иногда подложить в корзину яиц, освящённых Богом, своё проклятое яйцо. Некогда в Бурбонне жила бедная вдова с дочерью – девушкою весьма красивою и рассудительною. Звали её Жанною. Дьявол позавидовал добродетели девушки и захотел её погубить. В день Пасхи, когда Жанна была одна дома, к ней в окно заглянула нищая и попросила милостыни. Жанна подала. Нищая сказала:
– Ты так прекрасна и добра, что заслуживаешь щедрой награды. Предсказываю тебе: не пройдёт года, как ты будешь госпожою всего округа и хозяйкою замка, господствующего над страною. Мне нечем отблагодарить тебя, кроме вот этого яйца; однако, не брезгуй им: оно не совсем обыкновенное. Возьми его, – пусть оно будет тебе моим свадебным подарком. Но дай мне слово, что ты не разобьёшь его ранее, чем будешь обвенчана!
Жанна обещала. Старуха скрылась. Несколько дней спустя, приехал из Парижа местный сеньор – сир Роберт-де-Вольпиак, увидал Жанну, влюбился, и не несмотря на низкое происхождение девушки, женился на ней… В первую брачную ночь, она вспомнила о роковом пасхальном яйце, с которым пришло к ней счастье. Молодой муж, по смутному предчувствию, отговаривал жену любопытствовать, что скрыто в таинственном яйце, но Жанна не послушала – бросила яйцо на пол, и… о, ужас! оттуда выскочила огнедышащая жаба! Гадина вспрыгнула на брачную постель злополучных супругов, зажгла своим дыханием полог, весь замок вспыхнул, и молодые погибли в пламени… Легенда – нельзя сказать, чтобы премудрая, и, за что, про что погибла добродетельная, ни в чём неповинная Жанна, постичь столь же трудно, как и вывести из её гибели какую-либо мораль. В бретонской народной балладе нечто подобное повествуется об Элоизе и Абеларе, уцелевших, как это ни странно, в памяти народной, хотя и с весьма дурною репутациею – бесстыдно страстных любовников и страшных колдунов. В этой балладе появляется на сцену роковое «погибельное яйцо» средневековой магии и талмуда, снесённое в шабаш курицею или даже чёрным петухом: под его невинною на вид скорлупою таится, вместо скромного цыплёнка, смертоносный аспид.
В славянских землях, особенно в Малороссии и Галиции, натуральные крашанки и писанки до сих пор господствуют над фабрикацией искусственных пасхальных яиц. Узоры писанок разнообразны до изумления. На львовской выставке 1894 года я сам видел коллекцию более, чем в 2000 пасхальных яиц, из которых ни одно не походило на другое. Целая энциклопедия южнорусского народного орнамента!
Прелестная, похожая на легенду, история пасхального сватовства, через посредство красного яичка, – свадьба Маргариты австрийской, правительницы Фландрии, общеизвестной но «Эгмонту» Гёте, и Филиберта Красивого, герцога Савойского. Они встретились на богомолье в Брессе, очаровательном местечке, на западном склоне Альп, где – говорит старая баллада – «было о чём помечтать молодой девушке!»
«Où jeune fille pouvait rester moult!..»
В резиденции Маргариты, в замке Brou, веселились на славу и хозяева замка, и окрестные крестьяне, смешавшись в общем народном празднике пасхальных дней. Леса, окружающие Бру, переходили на савойскую территорию. Герцог Филиберт, – подобно Немвроду, «великий ловец перед Господом», – заехал в Бру с охоты засвидетельствовать своё почтение молодой и прекрасной принцессе австрийской. Был устроен танцевальный праздник в деревушке Бург. Веселился весь околоток, без различия возрастов и сословий. Старики стреляли из лука в бочку вина, и, чья стрела вышибала втулку – счастливец получал право пить из бочки «до спасиба» (jusqu'à merci).
