bannerbannerbanner
Среди пуль

Александр Проханов
Среди пуль

Полная версия

Глава шестая

Белосельцев последовательно и педантично провел две встречи. Два профессиональных контакта – с Генсеком и Белым Генералом. Обе встречи, по его убеждению, были удачны. Его не отвергли, выслушали, обещали встречи. Не открыли с первых минут доступ в организацию, не пустили в святая святых. Его будут проверять, изучать сквозь светофильтры, испытывать в пробных заданиях. Пока не поверят, не введут в опасный, жестокий процесс.

Во время этих встреч он и сам проверял людей, поставленных во главу оппозиции. Изучал их характер, психологию, круг друзей. Он был удовлетворен двумя первыми встречами, готовился к третьей, заручившись рекомендацией все того же Клокотова, афганского друга, отдававшего старинные долги за давнишние услуги.

Третий, к кому он отправился, был Красный Генерал, известный с тех пор, когда всенародно, на съезде, обвинил Горбачева в предательстве. Народ рукоплескал генералу, называл его спасителем Родины. Он командовал военным округом, имел под рукой дивизии, ракеты и танки и строго пригрозил Горбачеву. Это было не похоже на молчание остальных генералов, угрюмо взиравших на разрушение страны. Как молчаливые совы, они сидели на съездах, слушая трескучие речи политиков, уступавших Америке, сокращавших ракеты и лодки, приводя в упадок великую армию.

Красный Генерал, как в мыслях нарек его Белосельцев, единственный выступил против. Он не повел на Москву дивизии, не нацелил на Кремль ракеты, ни тогда, ни позже, когда в августе пала страна. Отрешенный от должности, оскорбляемый и поносимый победителями, он попытался соперничать с Ельциным, выставил себя на президентские выборы. Белосельцев, воюя в Карабахе, голосовал за него. Он был огорчен генеральским проигрышем. Горевал по поводу наивной бестолковости и легковерия народа, опоенного мухомором льстивых речей, отдавшего себя на погибель Ельцину.

Теперь он отправлялся на встречу со своим любимцем. Ожидал от этой встречи немедленного успеха, понимания с первых слов, приятия и доверия.

Он шагал московскими улицами, стараясь вернуть себе сладостное ощущение любимого города, где каждое лицо, каждый дом, каждый перекресток и угол порождали множество мимолетных переживаний, погружавших его в детство, юность, пору мужания. В то исчезнувшее время, когда суждено ему было родиться среди красных кирпичных фасадов, сырых подворотен, медовых лип на бульваре, в любимой Москве, где он доживет свои дни.

Он увидел знакомый дом, его многооконный тяжеловесный фасад и слепой торец, который издавна украшало панно – равнодушный художник, выполняя пропагандистский заказ, изобразил рабочего и работницу, воздевших руки, на которых топорщился колючий искусственный спутник. Панно было из давнишних времен покорения космоса, состряпано наспех ремесленником и вызывало всегда у Белосельцева унылую досаду и скуку.

Теперь, приближаясь к дому, он увидел на торце огромные яркие квадраты рекламы. Высотный кран протянул к фасаду косую стрелу, подтягивал вверх еще один нарядный квадрат. Прежнее изображение рабочего и работницы почти скрылось, виднелись ноги работницы в босоножках. Их место занимал бравый, опаленный солнцем ковбой, в широкополой шляпе, в кожаных брюках и безрукавке. Он прикуривал от зажигалки на фоне прерий, и по всему фасаду была начертана огромная английская надпись: «Мальборо».

Белосельцев встал, пораженный. На его город, на его улицу, на его здание, на его блеклую символику и обветшалый облик наносилась огромная яркая отметина. Знак чужой страны, чужой силы, чужой победившей воли. На изможденное, усталое, знакомое с детства лицо надевалась яркая мертвая маска, скрывавшая морщины и тени усталости, заслонявшая их неживым выражением вечного благополучия и удачи.

Символика Родины, выполненная торопливо и неталантливо, лишь намекая на заводы-гиганты, производившие спутники, не отражая усилий и великих побед народа, охранявшего и лелеявшего огромную прекрасную страну, эта наивная символика теперь заслонялась знаком чужой победы и чужого господства.

Вместо спутников покоренной стране предлагались сигареты завоевателей. Вместо космонавтов, инженеров и воинов примером для подражания предлагался ковбой. Над завоеванным городом поднимался флаг оккупации. Отныне со всех углов и фасадов, со всех страниц и экранов будут показывать эти символы позора и плена. Чтобы взгляды покоренных постоянно утыкались в этого бравого, сделавшего свое дело ковбоя, покорившего другую страну, позволившего себе перекур.

Белосельцев стоял, задыхаясь от бессилия. Вдоль стены медленно подымался завершающий ломоть рекламы. Покачивался на стальной стреле японского крана. Английская надпись рекламы была для пущего унижения русских, у которых отнимался язык, предлагалась чужая письменность. Белосельцев оглядывался, надеясь увидеть среди прохожих таких же, как и он, возмущенных. Но мимо валила толпа, торопились озабоченные люди, и никто не поднимал головы, не замечал, как водружается в московском небе отвратительный знак, совершается казнь родного города.

И такая в нем вспыхнула ненависть, бешенство до бельм в глазах, застилающая мерзкое изображение, стрелу крана, пробегавшую мимо толпу. Ненависть к незримому, захватившему город победителю. Ненависть к живущим в городе предателям, отворившим ворота врагу. Ненависть к рабочим в оранжевых робах, не ведающим, что творят, за мзду укрепляющим над своим порогом знак своего позора. Ненависть к толпе, не замечающей своего плена, равнодушно отказавшейся от Родины и свободы.

Он стоял ослепленный, и сквозь бельма просвечивал мерзкий ковбой.

Он нашел Красного Генерала в тесной комнатке Сербско-Русского общества, где на стенах висели фотографии сербских храмов и копии церковных мозаик с большеглазыми желтолицыми святыми и красовалось изображение вождя боснийских сербов Караджича в окрестностях задымленного Сараева. Красный Генерал, загорелый, горбоносый, усатый, вольно развалился в кресле. Его карие глаза скользили по иконам и храмам, останавливались на худощавом верзиле, что сидел перед ним на стуле, шаркая неопрятными башмаками. Поодаль разместился другой человек, плотный и настороженный, выложив на колени стиснутые, словно готовые к удару, кулаки. На его скуластом, с русыми усами лице холодно и пытливо синели глаза. Они нелюбезно осмотрели вошедшего Белосельцева.

Белосельцев представился, сославшись на рекомендацию редактора. Красный Генерал пожал его руку своей твердой цепкой рукой, покрытой застарелыми ожогами. Усадил на расшатанный стул, продолжая разговор, вызывая у верзилы довольные смешки. Тот шаркал ногами, крутил головой, а на его камуфлированной засаленной форме краснели нашивки за ранения.

Белосельцев старался уловить смысл беседы. Он терпеливо дожидался, когда она завершится и генерал уделит ему внимание.

– Зачем, говорю, вы меня в Москву вызывали? Зачем она мне, ваша Москва? – Красный Генерал иронизировал над кем-то, кто вытребовал его в Москву. – У меня на даче самый поливальный сезон. Огурцы зацветают. Хозяйка ругается: «Куда, говорит, тебя несет! Закусь свою проворонишь!» А и правда, сорт так и называется «Закусь». После рюмки откусишь, никакого сала не надо. Вот я и сижу в этой Москве, а огурцы снятся!

– Это хорошо, товарищ генерал, когда огурцом закусить можно, – похохатывал верзила. – А то все больше рукавом.

Белосельцеву, несколько минут назад пережившему острую ненависть, торопившемуся к генералу, чтобы найти у него понимание, отклик, были неприятны эти похохатывания и пустые слова. На улицах враг развешивает свои оккупационные флаги, выставляет знаки своей победы, а здесь, в каком-то дурацком культурном центре, среди иконок, церквушек сидит боевой генерал. Он управляет не армиями, не отрядами мстителей, а говорит необязательные пустые слова. Неужели это он в дни проклятого августа, единственный среди генералов, поднял по тревоге свой округ, вывел из казарм войска, готовился идти на Москву, за что и был после провала московской затеи изгнан из армии. Неужели это он – об огуречных грядках?

– Хочу себе баньку скатать, – продолжал Красный Генерал, ухмыляясь, отчего усы его топорщились. – Завезли мужики хорошую древесину. Ошкурили, начали рубить, чтобы к осени стояла. Чем еще заниматься на пенсии? Баньку истопил, лафитничек пропустил, попарился, еще пропустил. Хорошо в предбанничке посидеть, из самоварчика чай похлюпать!

Верзила в камуфляже вертел от наслаждения шеей, сладко, по-жеребячьи, всхрапывал, словно уже сидел в душистом предбаннике и в открывшейся на мгновение двери увидел сизый пар, проблеск голых распаренных тел, услышал свист веников, стенания и оханья.

– Жену родную не надо, товарищ генерал, а баньку давай!

Белосельцев нервничал. Не за этим он сюда торопился. Не это собирался услышать. Не таким желал увидеть своего кумира. Неужели это он, Красный Генерал, еще год назад выходил на Манежную площадь, в изморози, синих прожекторах? Поднимался над черной неоглядной толпой, заливавшей площадь до стен Кремля? Блестя золотыми погонами, с кузова грузовика хриплым мегафонным голосом звал народ к восстанию? И толпа внимала вождю, славила его, повторяла тысячеголосо его клокочущее грозное имя? Неужели это он – о каких-то баньках и вениках?

– У меня сейчас такая жизнь, другой не хочу! Рыбу из окна ловить можно. Старица к лету подсыхает, в ней омутки остаются, а в омутках щуки! Вот такие! – Генерал раздвинул коричневые обгорелые ладони, повернул горбоносую голову от одной руки к другой, словно оглядывал пятнистую рыбину с липким хвостом и узкой костяной головой. – Жена говорит: «Ступай, отец, налови на уху!» Спиннинг беру, закидываю с огорода, и, пока ловлю, жена кастрюлей гремит, воду кипятит, лавровый лист засыпает.

– А у нас щук хоть вилами коли! – гоготал верзила. – Чуть лед вскроется, они у коряг играют. Вилы бери и коли!

Оба, довольные собой, похохатывали. В карих прищуренных глазах Красного Генерала горели огоньки удовольствия.

«Неужели это он? – разочарованно думал Белосельцев. – Невзоров снимал его у обелиска погибших воинов, и Красный Генерал клялся вырвать страну из рук оккупантов. Он, Белосельцев, с другими офицерами штаба голосовал за своего генерала. Неужели это он – о каких-то рыбалках и щуках?»

 

Белосельцев нервничал, огорчался. Встреча, к которой он так готовился, не сулила успеха. Перед ним сидел человек, ушедший из политики, довольный своей генеральской пенсией, забывший о бедах Отечества.

Дверь растворилась, без стука вошли двое. Усатый охранник вскочил, набычился, нацелил кулаки для удара. Узнав вошедших, расслабился, распустил в мышцах узлы. Опустился на стул, оглядывая всех неспокойными глазами, которые на мгновение теплели, когда останавливались на генерале.

Один из вошедших, лысоватый, большелобый, с рыжей, кудрявой на скулах бородой, был возбужден. Уже с порога порывался говорить, словно только что оставил собрание, где велся острый, раздражительный спор. Быстро обошел сидящих, протягивая свою мягкую потную руку, заглядывая в лицо выпуклыми слезящимися глазами. Когда здоровался с Белосельцевым, наклонил к нему свой неопрятный пиджак со значком депутата.

Белосельцев узнал его. Это был Константинов, известный дерзкими выступлениями в парламенте. Вместе с друзьями, такими же молодыми и яростными, атаковал микрофон, будоражил парламент, дерзил президенту, пререкался со спикером, докучая желчному, язвительному Хасбулатову.

Видя вблизи Константинова, Белосельцев поразился его усталому виду, нездоровому цвету лица. Едкая раздражительность проявлялась в конвульсиях рта, в бегающих с красноватыми белками глазах.

Второй, крупный, застенчивый, похожий на провинциального преподавателя, держал в руках пухлый сверток. Издали поочередно всем поклонился.

– Ну что же вы не пришли на политсовет! – упрекал Красного Генерала Константинов. – Все говорят: «Фронт!» «Фронт!» А ведь я не могу один фронт держать! Его прорвут! Мне тылы нужны!

Константинов – и это побуждало Белосельцева искать с ним встречи – был лидером «Фронта национального спасения», организации, собиравшей на площадях многотысячные митинги, где над толпой колыхались коммунистические красные флаги, черно-золотые имперские стяги, качались церковные хоругви и портреты Ленина, пестрели транспаранты, прославлявшие Сталина, царя и маршала Жукова, проклинавшие сионистов, Ельцина, демократов-предателей. На этих пестрых, как лоскутное одеяло, митингах на трибуне появлялся Константинов, по-ораторски картинно вздымал кулак, произносил свои радикальные трескучие речи, выжимая из толпы восторженные громы и рокоты.

Теперь он появился в комнате, внося за собой электрические разряды то ли недавнего митинга, то ли незавершенного спора.

– Наш «Фронт», согласитесь, не ширма для коммунистов! – обратился он к Красному Генералу, требуя его сочувствия. – Коммунисты пользуются нами как прикрытием! Делают, как всегда, свое партийное дельце! А когда сделают, выкинут нас, как попутчиков! Хорошо хоть не расстреляют! Бабурин возмущен до глубины души, хочет выйти из «Фронта»! Боюсь, это кончится грандиозной склокой! Прошу вас, повлияйте на своих друзей– коммунистов!

Красный Генерал кивал, шевелил усами под горбатым казачьим носом. Но было видно, что ему доставляет удовольствие раздражение Константинова, генерал не любит его, не станет ему помогать, не вмешается в изнурительную интригу, предпочитая оставаться среди своих рыбалок и грядок.

– Сейчас раскол губителен! – Константинов вдохнул ртом воздух, обнажая в бороде влажные зубы. – Две трети парламента наши! Хасбулатов начинает нас слушаться. К осени разразится кризис, и мы скинем Ельцина. Я прихожу к Хасбулатову не от «красных» и не от «белых», а от «Фронта»!

Красный Генерал одобрительно кивал, соглашался. Казалось, восхищался политической миссией Константинова, пламенного трибуна, организатора и вождя. Но в коричневых глазах генерала горели едва заметные огоньки смеха. Словно он ведал что обесценивало роль Константинова среди московской суеты и интриг. Он не пускал Константинова в свой мир, не приближал его к цветущим огурцам, над которыми жена наклоняла лейку, серебряный ворох воды с шелестом сыпался на зеленые листья, и пчела, недовольно жужжа, прорываясь сквозь струи, покидала желтый цветок.

– Руцкой наконец пошел на таран! – Константинов засмеялся, довольный шуткой, где обыграл недавнее летное прошлое вице-президента. – Сначала он летал на сверхвысоких, а теперь спустился на сверхнизкие! И молотит по Ельцину из всех орудий! После того, что он наговорил президенту, он уже к нему не вернется, останется с нами до последнего! Надо объединяться вокруг Руцкого! Убедите коммунистов, пусть не дурят и играют общую партию!

Красный Генерал покусывал усы, смотрел на Константинова. Но Белосельцеву казалось, он видит не его, а зеленый омут, глянцевитые листья кувшинок, и рыбину, которая в брызгах вырывается из воды, сгибается, трепещет на траве, зарывается в стебли, и генерал ловит ее своими обгорелыми, в старинных ожогах, руками.

– Через неделю конгресс «Фронта»! Вы должны непременно выступить. Ваш призыв к единству будет услышан. Нам нужно продержаться до осени, сбросить Ельцина, а уж потом разберемся, пусть даже перестреляем друг друга! – Константинов хрипло рассмеялся. – Я лично готов на любую роль, лишь бы выиграло общее дело!

Красный Генерал доброжелательно молчал, уступая Константинову все пространство разговора. Он испытывал удовольствие от его резких, откровенных признаний. От вида его рыжеватой вьющейся бороды, лысоватого лба, выпуклых болезненных глаз. Но дальше этой комнаты, Москвы с митингами, парламентскими скандалами, с разоблачениями Руцкого и лукавыми ухмылками Хасбулатова, дальше этого видимого и понятного мира генерал не пускал Константинова. Белосельцеву, наблюдавшему их разговор, казалось, что в глубине души Красный Генерал презирает Константинова. Их разделяет огромное непреодолимое несходство. И чтобы не обнаружить его, генерал сохраняет на лице мнимое благодушное выражение.

– У нас на конгрессе будут присутствовать сербы. Мы хотим вас просить вручить нашим сербским братьям православное знамя. Точную копию того, с которым сто лет назад русские освобождали Балканы. – Он повернулся к своему спутнику, все это время стоявшему с пакетом поодаль. – Разверните, пожалуйста, знамя!

Человек, похожий на сельского краеведа, стал разворачивать сверток. В складках мятой бумаги сочно, подобно маковому цветку, вспыхнула малиновая ткань. Краевед, волнуясь, гордясь своей ролью, расстелил на полу знамя. Оно заняло все свободное пространство комнаты. Оно было парчовое, малиновое, с вышитым золотым крестом, с серебряной славянской надписью: «С нами Бог!» Все любовались знаменем, а краевед счастливо рассказывал:

– Сей флаг, а вернее предтеча оного, был сшит на средства самарского купечества и дворянства. Вручен добровольческим отрядам, влившимся в русское воинство, освобождавшее Балканы от турок. Мы, со своей стороны, сделали точную копию того славного знамени. Отыскали выкройку, купили на народные деньги индийскую парчу, заказали у златошвей на патриаршем подворье серебряное и золотое шитье. Освятили знамя в кафедральном соборе. И вот я привез сей стяг, выполняя волю патриотических граждан Самары, с тем, чтобы вручить его нынешним русским добровольцам, воюющим в православной Сербии за общеславянское дело. Примите сей дар, и да поможет он сокрушить агарян и проклятых латинян, посягнувших на православие!

Красный Генерал любовался знаменем. Наклонился, потрогал золотистую бахрому. Верзила в камуфляже с нашивками за ранение поджал под стул ноги в неопрятных башмаках. Озирал прямоугольник знамени, золотое распятие, серебряную надпись.

– Передам, – сказал он. – Через неделю возвращаюсь в Боснию. Передам знамя нашим «волкам». Вручу перед строем. Пусть каждый с оружием, на коленях, целует знамя. А потом с ним в бой на Сараево! – Он неуклюже стал на колени. Приподнял на своих лапищах край полотнища, словно держал в пригоршнях малиновую воду. Приблизил губы, словно собирался пить. Поцеловал знамя несколько раз – в бахрому, в серебряные буквы, в золотой крест.

– Мы брали Вуковар, чистили его от хорватов. Там был такой перекресток, между церковью и сквером. Простреливался, никак не пройти. Сербский взвод почти весь полег. Замкомвзвода мне говорит: «Братушки русские, вам идти!» Я гранату взял, помолился, говорю своим «волкам»: «Прикрывайте, а убьют, матери напишите!» Пошел вокруг сквера, а сам молюсь: «Ангел-хранитель, заслони, защити!» Прокрался к пулемету с тыла, гранату метнул. Не видел, как взорвалась, почувствовал толчок в плечо. Очнулся, лежу в церкви, вокруг меня «волки» стоят, а над головой на стене ангел нарисован, и в плече у него дыра от пули. Это он, Ангел-хранитель, пулю мою в себя принял, а меня жить оставил! Вот теперь и живу! – Он поочередно повернул ко всем свое наивное, простое лицо, словно удивлялся тому, что жив.

– Вот бы вам, товарищ генерал, в Боснию с нами отправиться! – сказал он. – Вот бы это знамя с собой повезти! Вас бы там приняли на «ура»!

– Все может быть, – сказал Константинов. – Может быть, прямо с конгресса да и в Белград! Откомандируем вас от имени «Фронта». А сейчас на минуту отойдем, пошепчемся. – Он взял под руку Красного Генерала, повел к окну, где они остановились, заслоняя свет, и лежащее знамя в тени стало еще сочней и лучистей.

Белосельцев смотрел на флаг, и его не оставляло разочарование, близкое к горечи. Эти увлеченные люди шьют копии старинных знамен, в то время как знамя страны сорвано с древка. Боевые, овеянные Победой знамена свалены в грязь. Над покоренной Москвой развевается флаг оккупации. Военные люди стреляют, получают ранения на чужой войне, а здесь, в покоренной России, не видно бойцов, и ни единая пуля не настигла предателя. Действуют опереточные бумажные «фронты», шьются батистовые флаги, движутся крестные ходы, и на все взирает неуязвимый хохочущий враг.

Константинов с Красным Генералом вернулись от окна. Краевед любовно и бережно свернул малиновый стяг. Посетители простились и ушли, прихватив с собою верзилу. Белосельцев подумал, что теперь они останутся с Красным Генералом вдвоем и смогут побеседовать. Но тот не дал ему говорить.

– Если есть время, давайте съездим на завод. Там у меня друг работает. Строит «Бураны» для космоса. Не каждому показывают. По дороге все и обсудим.

Кивнул усатому охраннику, вывел Белосельцева к машине.

Охранник сидел за рулем, и его пшеничные усы и синие недремлющие глаза отражались в зеркале. Красный Генерал и Белосельцев уселись на заднее сиденье. Красный Генерал был задумчив. Белосельцев, боясь, что им придется недолго оставаться вдвоем, стал торопливо излагать собственные взгляды.

Он опять предлагал свои услуги, свой боевой опыт, свои связи в военкоматах для формирования патриотических отрядов. Молодые люди через военкоматы направляются на срочную службу в спецназ и ускоренно, через шесть-девять месяцев, овладевают навыками вооруженной борьбы. Становятся ударной силой оппозиции.

Красный Генерал молча слушал, покусывал жесткие усы, смотрел сквозь стекло, за которым мелькали торговые киоски и лавки с разноцветными ярлыками заморских соков и вин и народ, как пчелы, роился в торговых рядах. Белосельцеву было неясно, слушают его или нет.

Он продолжил развивать свои мысли. Он бы мог подобрать из боевых офицеров спецназа инструкторов для рабочих дружин. На пикниках, на загородных сходках, подальше от глаз, дружинников станут учить приемам вооруженной борьбы. Действиям малыми группами в условиях уличных беспорядков. Сопротивлению войскам и милиции, разгоняющим демонстрантов. Охране и защите лидеров, выступающих на митингах.

Красный Генерал щурил коричневые глаза, покусывал усы, смотрел за окно, где возводился новый квартал. За высокой решеткой строились особняки и дворцы, с бассейнами, башнями, зимними садами, под медными теремными кровлями, с белыми чашами космической связи. Миллиардеры возводили свой собственный город, обнесенный изгородью, сторожевыми вышками, проводами с электрическим током. А мимо безропотно, не возмущаясь, торопился московский люд, озабоченный, понурый, покорный.

Белосельцев разъяснял собеседнику, как можно без единого выстрела, не затратив ни рубля, взять склады оружия. В полупустых гарнизонах служили знакомые офицеры, которые закроют глаза на эти захваты. Малыми партиями оружие будет храниться на подмосковных дачах, в хиреющих пансионатах, дожидаясь боевиков-патриотов.

Красный Генерал внимал. Его глаза следили за пролетающей мимо церковью, потемнелой, кирпичной, в строительных лесах, со сквозным, еще не покрытым куполом. Храм возрождался среди свалки, уродливых мятых фургонов, покосившихся, с колючей проволокой заборов. При входе мелькнул веночек бумажных цветов.

Белосельцев предлагал приобрести радиостанцию, оставшуюся в арсеналах военной разведки. Перемещаясь на колесах, мобильная, экономная, она сможет быстро сворачивать и разворачивать антенну, менять дислокацию, вещать на соседние с Москвой регионы. Прорывая информационную блокаду, предоставлять эфир виднейшим оппозиционным лидерам.

 

Красный Генерал смотрел, как проплывает за окном реклама банка. Потом повернулся к Белосельцеву:

– Мне жена говорит: «Ты, говорит, в августе чудом от тюрьмы отвертелся. Сиди тихо, а не то мне до конца жизни передачи носить!» – и опять отвернулся к окну.

А у Белосельцева изумление – неужели это его кумир, своим рыком и окриком подымавший полки и дивизии, сотрясавший стотысячную толпу, внушавший врагам ужас, неужели этот усталый человек и есть Красный Генерал?

Они подкатили к заводу, огромным корпусам, окруженным туманными испарениями. Завод на окраине Москвы, среди ровных пустырей, высоковольтных мачт, подъездных путей, казался плоскогорьем, сотворенным не людьми, а самой землей. Его угрюмая красота и величие обрадовали Белосельцева, вернули ему давно забытое ощущение мощи.

В проходной, среди автоматических турникетов, контрольных устройств, строгих, в военной форме вахтеров их встретил главный инженер. Невысокий, белесый, с розовыми оттопыренными ушами, заостренным утиным носом. Он радостно устремился к Красному Генералу, пожал ему руку – ладонь, запястье, локоть, он словно хотел убедиться в крепости протянутой генеральской руки.

– Степанов, – представился он Белосельцеву, перенося и на него свое приятие и радость.

– Вы, Григорий Антонович, проведите нас, покажите свое хозяйство, – сказал Красный Генерал, отвечая инженеру тем же дружелюбием, предполагавшим давнишнее проверенное знакомство, не подвластное случившимся бедам и разрушениям. – А уж потом мы с вами вдвоем потолкуем.

Цех, где они оказались, напоминал длинное, уходящее вдаль ущелье, окруженное отвесными склонами, на которых топорщились металлические кустарники, железные кущи, бугрились уступы и выпуклости. Металлическое высокое небо в голубоватых лучах, дымных тучах было наполнено грозовым электричеством. В мгновенном проблеске солнца мелькала голубиная стая, и казалось, вот-вот на голову прольется тяжелый ливень. Дно ущелья было увито разноцветными кабелями, проводами, шлангами, словно в нем расползлись корневища огромного дерева. И само оно возносило огромный железный ствол, распуская железные ветви, сучья, отростки, в которых, окруженное множеством нитей, белоснежное, как крылатая бабочка, помещалось изделие. Космический корабль «Буран», отточенный, совершенный, в мягких овалах, застыл на стапелях. И поодаль, точно такие же, два других корабля застыли на железных ветвях.

Ближний, толстолобый, с влажным блеском кабины, с могучими крыльями, покрытыми белой пыльцой, с мясистым чешуйчатым фюзеляжем, был еще недостроен. Он лоснился сочными маслами и лаками, будто только что вылупился из кокона, и высыхал на свету, пульсируя туловом, неокрепшими, пробующими воздух перепонками.

Второй, чуть поодаль, сохраняя сходство с бабочкой, напоминал огромного белоснежного ангела. Казалось, он парил, запахнувшись в ослепительные одежды, распустив тугие пернатые крылья, в доспехах, в льдистых сияющих ризах. Черноокое лицо окружали нимбы и радуги, под белыми покровами таилось молодое стройное тело, бугрились мускулы. Рука сжимала голубоватое копье.

Третий, вдалеке, был спущен со стапелей, казался отдыхающим на спине великаном. Утомленный, проделав богатырскую работу, он вытянул громадное тело, сдвинул стопы, чуть развел мускулистые руки. Его дремота была краткой передышкой перед новыми трудами и битвами, в которые кинется он по тревожному сигналу и свисту.

Белосельцев шел по цеху, поднимая голову к туманным стальным перекрытиям. Купался в потоках света, любовался кораблями. Испытывал давно забытое чувство восторга, уверенности, ощущал себя частью осмысленного, одухотворенного мира, откуда изгнали, бросили в пучину бессмысленности и распада.

– Вот наш завод. – Главный инженер остановился у космического корабля, нависавшего над ними, как ледник. – Таких заводов больше нет на земле. Может, смысл всей истории в том, чтобы люди сумели построить такой завод!

Белосельцев созерцал парящее изделие, сотворенное из света и сияющих сплавов. Испытывал головокружение. Присутствие белоснежной громады предполагало матку, в которой созревали и вынашивались эти аппараты. Своими размерами, формами, наполнявшей их сущностью они были нацелены в мироздание, переносили в космос земные устремления людей. Этой маткой, взрастившей «Бураны», был Советский Союз, его Родина. Из своих непомерных пространств, занимавших половину земли, страна направила ввысь отточенную вертикаль – эскадрильи белых кораблей. Ощущение этой вертикали порождало у Белосельцева головокружение.

– Этот корабль, да будет известно, строили две тысячи заводов и восемьсот научных институтов. Точнее, его делали в каждой школе и в каждой семье. Потому что такое под силу только всему народу, который именовался советским. – Главный инженер, маленький и веснушчатый, указывал на корабль, как экскурсовод в Кремле указывает на Василия Великого. – В этом корабле сконцентрировалось наше национальное прошлое, весь нынешний потенциал и еще не осуществленное будущее. Если произойдет глобальная катастрофа и исчезнет вся земная цивилизация, но уцелеет один этот корабль, то из него может возродиться вся земная жизнь, от древности до сегодняшних дней.

Белосельцев понимал его. Корабль казался белокаменным храмом, где по сводам, столпам и стенам были начертаны драгоценные фрески, хранились иконы, лежали древние скрижали и свитки. Он был вместилищем заповедей и заветов, огромной молельней, откуда тысячу лет возносилась молитва о рае.

И он же, корабль, в бессчетных агрегатах, приборах, научных открытиях, был лабораторией, где из бестелесного, еще несуществующего времени создавалось будущее. Корабль в буре огня, взлетая с космодрома, превращал это будущее в живую историю.

Белосельцев посмотрел на Красного Генерала. Тот стоял побледневший. Казалось, он испытывает страдание, которое пытается скрыть.

– Этот корабль строился как гарантия того, что мы не погибнем, – продолжал инженер. – Он сконцентрировал в себе наше могущество, возможность действовать в будущем. Из космоса защищать нашу суверенность, выбранный нами исторический путь. Эскадрильи «Буранов» переносили борьбу в космическое пространство, а наше превосходство делало нас непобедимыми.

Они двигались по цеху, выходя из-под шатра одного челнока, попадая под белый плавник другого. Белосельцев, военный разведчик, был участник борьбы и соперничества, в которую нацелились челноки. На сухопутных театрах, где копились группировки и армии, в акваториях океанов, где плавали флоты и эскадры, на орбитах, где вращались боевые спутники, в подземных штабах и бункерах, управлявших ракетными пусками, ежесекундно проходили невидимые столкновения, незримые миру стычки идей и усилий, проектов и планов. Подводные лодки, преследуя друг друга, рыскали по всем океанам. Антенны космической связи щупали континенты, фиксируя взлеты ракет. На полигонах, в горах и пустынях гремели подземные взрывы. Разведка проникала в военные центры противника. В саваннах и джунглях, в сухих азиатских ущельях разгорались конфликты и войны. И он, Белосельцев, задыхаясь от гари, бежал по бетонке, огибая липкое пламя, посылал автоматные очереди в каменный склон, и убитый водитель, сгорая, выгибался в огне.

Белые челноки нахмурили тяжелые лбы, напрягли тугие подбрюшья. Были нацелены на эту борьбу. Обеспечивали стране выживание.

Шагая под белым треугольным крылом, Белосельцев опять взглянул на Красного Генерала. Тот был бледен, на скулах играли желваки. Он подымал лицо к челноку, жадно вдыхал, но ему не хватало воздуха, и он задыхался.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37  38  39  40  41  42  43  44  45  46  47  48  49  50  51  52  53  54  55  56 
Рейтинг@Mail.ru