Александр Балашов
Ржаной ветер. Повесть о моём ровеснике
Никогда не думал, что страх имеет свой вкус.
Во рту стало кисло, когда в моём тесном кабинете, заваленном типографскими гранками, появились эти двое. Сначала я их принял за рядовых читателей нашей молодёжки. Или за жалобщиков, от которых в то время в редакциях газет отбоя не было. Но когда один из них развернул передо мной алое удостоверение с золотым гербом СССР на обложке, я будто попробовал на зуб дикое яблоко – кисло стало и во рту, и на душе.
– Простите, не понял… – сказал я, действительно не успев до конца дочитать название «конторы», из которой прибыли эти люди по мою душу.
– Следователь областного комитете государственной безопасности, – с сипотцой в голосе сказал «человек в сером». – Догадываетесь о цели нашего визита?
Сердце моё ёкнуло в дурном предчувствии, а во рту стало ещё кислее, будто я только что раздавил языком спелую клюкву.
– Ну, что мы читаем на сегодняшний день? Какие такие книжки? – спросил тот, кто удостоверения не показывал.
Я тоскливо посмотрел в окно, лихорадочно вспоминая, кому за последнюю неделю давал читать привезённые мною из Москвы книги.
Стояла невыносимая июльская жара, в запылённое редакционное окно на третьем этаже, выходившее на Студенческий переулок, совсем рядом с университетом, где я без единой троечки закончил филологический факультет и одновременно отделение журналистики (тогда это было явлением далеко не массовым, как в нынешние просвещённые времена), обречённо скреблась корявой веткой пожухлая рябина. Уже второй месяц в редакции «молодёжки» не открывали форточек – за городом, на болотах, которые от города тянулись по-над Волгой почти до самого Ржева, горели торфяники.
Ветер, прилетавший с горящих болот, гнал к нам едкий удушливый дым и запах гари. Телевизионное «Время», начинавшееся с подборок о досрочном выполнении пятилетнего плана, сообщало непривычную для уха «чернуху» – дикторы со скорбными лицами читали тексты о провалившихся при тушении пожаров бронетранспортёрах и даже о таком неслыханном ранее происшествии, как задымлении Москвы, столицы нашей бескрайней Родины. Задымили её наши торфяные болота.
Дым за окном напоминал мне кадры военного фильма.
Молодой с форсом захлопнул красную книжицу перед моим носом, сказал, улыбаясь:
– Горим, значит, братец. Горим…
– Торфяники горят за городом, а дым слёзы вышибает, – пытаясь скрыть свой страх, хрипло ответил я.
– Горим, горим, – повторил уже без улыбки пришелец с корочкой (век бы мне её не видать).
«Чего это он так на меня смотрит? И жмёт интонацией на слово «горим», с чего бы это, а? – подумал я, глядя на улыбающегося сотрудника органов.
Странная улыбка, пронеслось у меня в голове. Так, наверное, улыбаются своим жертвам палачи, понимая, что приговорённый к казни уже не представляет для азарта охотника никакого интереса. Когда так улыбаются люди с красными корочками, ничего хорошего ждать уже не приходится. Как он сказал? «Горим, братец, горим?» Конечно, он не о пожарах на торфяниках… Что ему эти пожары и дымы – он не из пожарной охраны, пронеслось в голове. Он – следователь того самого комитета, чья аббревиатура состояла из трёх пугающих любого советского человека букв.
Я сразу догадался о причине их визита ко мне, новоиспечённому заведующему отделом пропаганды молодёжной газеты, но, как страус прячет голову в песок, старательно гнал эту догадку от себя прочь. Мало ли что могло привести следователя КГБ и его молодого помощника, этих Холмса и Ватсона, в кабинет газетчика? Может, какой материал о контрпропаганде принёс. Конечно же, принёс! Вот и улыбается не загадочно, а обычно. Как улыбаются люди. Как Христос учил – будьте просты, как голуби… И лицо у него самое обычное, не злое. Даже мудрое лицо. «Будьте просты, аки голуби и мудры, аки змеи…». И глаза меня не сверлят буравчиками обитателей «нехорошей квартиры», как у чекистов в булгаковском «Мастере и Маргарите». Обычный, нормальный человеческий взгляд. И чего я так струхнул? Смешно, право… Нет, не смешно. Совсем не смешно. А во рту – очень кисло – будто вместе с клюквой и противного до рвоты клопа раздавил.
Моё другое я, моё внутреннее «ego», врало мне во спасение, успокаивая меня. И другой мой голос говорил мне примерно так:
«Нечего тебе, старичок, бояться: у тебя папа – вчерашний особист, бывший армейский контрразведчик, подполковник советской Армии. Фронтовик с двумя орденами Красной Звезды и иконостасом медалей на груди… Чего тебе бояться? Тебе, такому талантливому, даже даровитому, год проучившемуся в аспирантуре и бросившего филологическую науку ради жизнеутверждающей советской журналистики! Ты целый год проходил на Дальнем Востоке, когда призвали в СА, армейскую школу печати. Сначала в «дивизионке» с таким оригинальным названием – «На боевом посту», а затем в окружной газете «Суворовский натиск». Тебе ли бояться людей из органов? Ты же всегда был патриотом и законопослушным гражданином своей страны, а когда на дружеских пирушках называл её «совдепией», рассказывал анекдоты про Брежнева, то это пустяк. Ты просто шутил, не больше того…Все понимали, что это – твои безобидные шутки. Клапан для спуска пара, чтобы котёл не разорвало от высокого давления…
Шутки записного газетного шута. А какой с шутов спрос? Только юродивым и дозволялось правду царям говорить. Успокойся, парень, каким-то подрагивающим голосом успокаивал меня «другой я». Ты же не диссидент какой-нибудь, протестующий против высылки из страны Солженицына… Какой из тебя – инакомыслящий? Просто – мыслящий человек. Да, мыслящий. Но не «инако», ибо любая власть, какой бы она ни была свободной на словах, всегда будет косо поглядывать на человека с опасным для неё клеймом – «инако». Ну, не герой, не герой!.. Один из миллионов конформистов, которые иногда предпочитают освежиться лёгким ветерком из форточки».
Но другой alter ego, всегда сидевший во мне глубже того, первого – оптимиста в розовых очёчках – уже злорадно нашёптывал в другое ухо: «Что, доигрался, милый?!. Вволю начитался своего «великого» Булгакова?… Узнал, почём фунт свободы у записного антисоветчика Солженицына? Говорил же тебе и не раз, голова садовая! Теперь заплатишь по полной и за Мастера, и за Маргариту, и за «Раковый корпус», и за Библию, выпущенную, как и твои запрещённые любимые книжки, издательством «Посев» за кордоном нашей любимой Родины…А про мордовские лагеря слыхал по «чужим голосам?»
– Запрещённые книги при вас? – просто спросил пожилой следователь, как спрашивают приятеля: «У тебя не найдётся трояка до получки?»
Я молча покачал головой.
– Советую выдать антисоветскую пропаганду добровольно, – сказал молодой с некоторым нажимом на слово «добровольно».
– Где Солженицын и Булгаков? – равнодушно спросил пожилой кэгэбист, которого я уже про себя окрестил – «старшой».
– Вы имеете ввиду писателей? – спросил я, глупо улыбаясь. – Булгаков, к сожалению, умер… Солженицына никогда в глаза не видел, но, по слухам, он ещё жив.
– Да он под дурака косит! – бросил молодой и покатал желваки на татарских скулах, как это делали западные киногерои. – Давай собирайся, «завотделом пропаганды».
Молодой выделил интонацией мою должность с брезгливым выражением лица. Господи, в каком дурацком фильме я это уже видел и слышал – «давай, собирайся!».
– Зачем? – спросил я, не веря, что этот банальный сюжет из фильма посредственного режиссёра происходит именно со мной.
– В наш дом, – улыбнулся помощник следователя. – На Набережной Волги.
– На чёрной «Волге»? С вещами? – оттягивал я время.
Молодой снял с деревянного лица улыбку и звонко стукнул кулаком по моему столу. На пол посыпались прочитанные мною гранки из типографии.
– С вещами! Цвет машины тебя интересовать не должен.
Молодой усмехнулся:
– Начитались про «Чёрного ворона». Тебя уважительно, на «Волге» повезут, гражданин читарь.
Уже в серой «Волге», в которой ехал с оперативниками КГБ в их дом на Набережной Волги, старался вспомнить, кто последним брал в руки, читал, листал моё бесценное достояние, мою гордость как заядлого книгочея, обернувшаяся вдруг бедой? Кто же из коллег «стуканул» в органы?
* * *
– О чём задумался? – спросил меня пожилой гэбешник, сидевший рядом с шофёром.
– Да так, – отозвался я с заднего сиденья. – Кино в голове кручу. Задом наперёд.
– Раньше нужно было думать, раньше, – назидательно сказал молодой оперативник, сидевший рядом и крепко сжав правое запястье. – На зоне тоже фильмы крутят. «Чапаева» там, комедии всякие. Про заблудших людей в том числе…
Молодой его помощник, напряжённо сидевший рядом со мной, как посажённый отец, отозвался со странной для ситуации весёлостью:
– Во-во! «Джентльменов удачи» вчера смотрел. В «Звезде» премьеру крутили. Типичная комедия о заблудших…
«Значит, обо мне», – подумал я. Пожилой словно прочитал мои мысли.
– Разберёмся, джентльмен неудачи, – обернувшись ко мне, серьёзно сказал следователь КГБ, – кто ты: заблудший сын своего Отечества или осознанный враг социалистического государства?
В слове «враг» пожилой почему-то произнёс двойную согласную «Р», и звук получился рычащим, как у сторожевого пса, который только принюхивается к чужаку.
– Заблудший, заблудший, – эхом отозвался я. – Блудный сын отечества своего…
Видно, что обоим послышалась некая ирония в моём голосе, потому как молодой хмыкнул:
