Александр Бубенников
Мать и сын, и временщики
Глинский от неожиданности вздрогнул и покрылся пунцовыми пятнами. Пробормотал изменившимся голосом:
– О какой правде ты говоришь, князь Юрий?..
– О такой правде, что ты уговорил брата Василия сковырнуть его чирей – и через то более сильное воспаление с заражением крови началось… А еще с твоих рук брат какое-то зелье подозрительное пил… Не ты ли опоил брата-государя зельем?..
– Ты что?.. – взвизгнул Глинский. – Не забывайся, зря не оговаривай… – С надеждой и мольбой Глинский посмотрел на Захарьина и умоляющим голосом обратился к тому. – Скажи хоть словечко за меня… А то он из обвиняемого пытается на наших глазах превратиться в обвинителя…
Захарьин насупился, переглянулся с Шуйским и сказал глухим недовольным голосом:
– С государем по приему лекарств из рук князя Михаила, твоего брата Андрея… – Все было оговорено заранее. – Государь готов был принимать даже лекарство из моих рук, только у меня их отродясь не было…
– Впервые слышу о зелье, которое пробовал супруг из рук дяди Михаила… – пробормотала побледневшая Елена.
Некоторое время потрясенные опекуны и великая княгиня сидели молча. Наконец Шуйский-Немой заключил, как всегда, немногословно:
– Вот так-то князья-бояре… Всего неделя прошла с кончины государя Василия – а изменой в государстве запахло… – Он гневно вперился жестоким взглядом в Юрия Дмитровского. – Ты, князь, первый, кто опекунов государя-младенца рассорить вздумал… Ты первый и, наверняка, не последний будешь… Вот с тобой нам надо и определиться в первую очередь. Накажем тебя, чтобы и другим неповадно было изменять памяти старого государя новому государю на престоле… Как считаешь, великая княгиня?..
Елена Глинская сидела, обхватив голову руками, и ничего не ответила, только покорно кивнула головой. Старый Михаил Львович все же уловил в легком кивке знак одобрения и пророкотал баском:
– Будет тебе наказание, князь Юрий – и за измену государю, которому крест недавно целовал, и за оговор тоже…
Боярин Михаил Юрьевич Захарьин нехорошо улыбнулся и, глядя прямо в глаза Юрию Дмитровскому, сказал:
– Хорошо, князь… Как видишь, мнение старших опекунов единодушно – наказать тебя порешили… А чтобы тебе не скучно было – сам же говорил, что по жизни первым другом тебе был Дмитрий-внук – я бы на твоем месте пошел бы в ту палату, где тот дни свои коротал до скончания своего века… Ну, как?..
– Прекрасная мысль… – хохотнул Глинский. – В гости другу… Будешь, князь Юрий с ним общаться, говорить, что не успели договорить… Царевич тебе во сны являться будет, просвещать, как государя насчет монашеской мантии… Не темница, не тьма, а благодать…
– Тьма-благодать за измену государеву! – заключил Василий Васильевич Шуйский-Немой, поддерживая хрупкое единство старших опекунов совета.
Действительно, Юрия Дмитровского поместили в той же самой палате, где томился в заключении и кончил жизнь Дмитрий-царевич. Недолго там томился и Юрий, заговариваясь и видя во снах своего юного друга-князя, прежде чем, соскучившимся, заморенным направиться к Дмитрию-внуку на небеса…
3. Любовь Елены Глинской
Давным-давно, уже после медового месяца с государем совершенно случайно ее глаза встретились с его глазами. Ни о чем тогда юная красавица, великая княгиня Елена не думала, ничего не замышляла и даже попросту не замечала, что на нее пристальными и влюбленными глазами смотрит светловолосый, сероглазый, высокий стройный князь Иван Овчина. Однако скоро, по прошествии многих и многих месяцев его пылких взглядов не замечать стало невозможно. Настал момент, когда как-то во дворце Елена ответила чарующей улыбкой на нежный взгляд статного, великолепного сложенного князя. Улыбка племянницы не осталась незамеченной ее дядей:
– Да он просто пожирает тебя взглядом… – прошептал ей в ухо Михаил Глинский. – Поверь мне, опытному ловеласу, так смело и страстно не глядят, если нет никаких надежд на взаимность… Вот он и дождался, наконец, твоей восхитительной улыбки… На что ему надеяться в ближайшем времени?..
Елена покрылась стыдливым румянцем и сбивчивым шепотом строго наказала дяде:
– Только не думай, дядюшка, делиться своими наблюдениями с государем… Так ведь – неровен – час и снова можно загреметь в темницу, не успевши надышаться воздухом свободы…
– Ладно, ладно… – миролюбиво прошамкал князь Михаил. – По гроб жизни буду тебе обязан своей свободой…. Улыбайтесь, воркуйте, голуби… Ваше дело молодое, веселое… Это нам, старикам, надо думать больше о грустном, нежели о веселом… О, молодость, она так быстротечна…
Выпущенный из темницы стараниями племянницы Елены, подговорившей самых знатных бояр даже заплатить огромный залог в казну за освобождение дяди, князь Михаил опытным глазом первым в Москве заметил возникшее чувство своей племянницы и князя Овчины. Видел Глинский, как тот из кожи лезет, чтобы своими военными подвигами быть на слуху государя Василия и его прелестницы великой княгини, быть почаще во дворе рядом с венценосной парой, купаясь в лучистом взоре своей тайной избранницы.
Тогда-то и состоялся у Михаила Глинского шутливо-откровенный разговор с племянницей по поводу их многолетних неудачных попыток с государем стать матерью и отцом младенца-престолонаследника. «Пройдем с государем паломниками по северным, монастыря, молясь о чадородии…» – сказала Елена. «А, может, надобно не только молиться и паломничать, но помочь святости чадородия другими, более испытанными способами по примеру слабых на отцовство латинских королей и курфирстов» – изволил шутить князь Глинский. «Вот, если снова вернемся ни с чем после паломничества и молитв святых отцов за нас с государем, тогда и вернемся к этому разговору» – сказала Елена и густо покраснела.
«Дело говоришь, племянница, а то от одних пылких взглядов и ответных улыбок младенцы не зачинаются, – шутковал дядя, – Ничего кроме сырости в портах от взглядов с улыбками не рождается, да и то в молодые годы, а с годами – вообще, ничего, одно светлое неказистое ничто… Так-то, дорогая племянница…»
То, что великая княгиня Елена влюблена в князя Ивана Федоровича Овчину-Телепнева-Оболенского, а тот влюблен в его племянницу, Михаилу Глинскому было очевидно гораздо раньше ее признания о готовности вступить с ним в тайный адюльтер в случае последней неудачной попытки великокняжеской четы – зачать в ходе паломничества по монастырям. Но тогда все вдруг мистическим образом разрешилось. Елена зачала и разрешилась бременем, родив государю престолонаследника Ивана.
«Мужская помощь молодого заместителя старому государю не понадобилась, – констатировал Глинский, – только любовь, если уж она возникла, разгорелась от незаметной искорки, то своим пламенем все равно опалит сердца влюбленных, а то и сожжет их напрочь, к чертовой матери…»
Князь Михаил понимал, что скучавшая не столько по почившему мужу-государю, а сколько по вздыхающему по ней молодому князю Овчине, запуганная возникшими интригами вокруг престола и ее младенца Ивана, чувствовавшая себя одиноко и беззащитно во дворце, великая княгиня может даже до сороковин мужа привязаться к Овчине, сойтись с ним. Ведь не все в Москве верили в русские сказки, что молитвы монахов о чадородии великой княгини помогли рождению сначала одного наследника Ивана, потом другого, Юрия. Догадывался Глинский о том, что стоит племяннице приблизить к себе фаворита, и пойдут по двору, по Москве слухи об отцовстве младенца-государя воеводы Ивана Федоровича Овчины-Телепнева-Оболенского. Но Глинский на несколько ходов просчитал возможности приближения фаворита Овчины к престолу и был уверен, что его влияние на племянницу все же будет сильнее влияния фаворита.
«Впрочем, кто знает – чем любовь прекрасна и опасна? – думал князь Михаил, напуганный в свою очередь, совсем не возможностью сближения юной племянницы и молодого бравого воеводы Овчины, а обвинением из уст брата почившего государя, Юрия, об опаивании им зельем государя во время тяжкой болезни. – …Пока все сошло с рук, задвинули Юрия всерьез и надолго… Про обвинение его старшие опекуны забудут, если повода не будет вспоминать… Пока не ясно, чем хорош для престольной интриги и чем опасен для меня альянс Елены и Ивана Овчины?..»
О начале альянса великой княгини и молодого воеводы, о фаворите племянницы Глинский и, правда, узнал еще до сороковин ее мужа, когда ему сообщили о великокняжеском назначении именем государя-младенца Ивана сначала думским боярином, а потом и продвижении первые бояре-конюшие Ивана Овчины. Тогда-то вся Москва заговорила о молодом бояре, фаворите великой княгини. Судили и рядили вообще о роде Рюриковичей-Оболенских – идет ли он от князя-мученика Михаила Всеволодовича Черниговского, убитого ханом Батыем в Орде, от сына его Юрия Тарусского или внука Константина?.. «Это вряд ли, что фаворит племянницы – прямой потомок святого и благоверного князя Михаила Черниговского… – Размышлял Глинский. – Слишком много их, князей Оболенских в последнее время размножилось – все как на подбор из града Оболенска и род свой ведут от святого Михаила… А батюшку фаворита племянницы я знавал, воеводу полка правой руки Федора Васильевича Телепня, что погиб, сражаясь против войск короля Сигизмунда во время моего мятежа и бегства в Москву к Василию… О деде Ивана Овчины наслышан – Василии Ивановиче Оболенском, боярине у великого князя Василия Темного… Вот так-то, а теперь вся Москва судачит, что моя племянница начала свое правление с возведения в думные бояре и конюшие своего любовника Ивана Овчину, не дожидаясь сороковин своего супруга Василия… Как бы мне боком не вышло это его возвышение…»
Арест Юрия Дмитровского опекунами пока сплоченного регентского совета, причем без какого бы ни было согласования с думными боярами, всколыхнул боярскую думу, претендовавшую на власть в Русском государстве во всей ее полноте. Старшие бояре во главе с думским конюшим князем Семеном Бельским, окольничим Иваном Захарьиным, Иваном Ляцким не соглашались передать свои властные прерогативы «семибоярщине» – регентам младенца-государя. Столкновение в думе со сторонниками совета закончилось тем, что трое этих бояр с их многочисленными сторонниками, предварительно снесшись с королем Сигизмундом, тайно от всех бежали в Литву.
Эта неожиданная измена удивила и потрясла двор, скомпрометировала знатный род Бельских и их старых союзников Воротынских. Одного из главных воевод Ивана Бельского и князя Ивана Воротынского вместе с юными сыновьями взяли, оковали цепями и заточили на Белоозеро как единомышленников отъехавших тайно в Литву.
Елена обдумывала, в какой незамысловатой форме предложить регентскому совету назначить конюшим своего фаворита Ивана Овчину, чтобы «семибоярщина» пошла у нее на поводу. Как никогда, все обстоятельства складывались в ее пользу. Она ждала Ивана, чтобы увязать с ним последние детали в сложных боярских играх ради власти в думе.
Скрипнула половица в тереме, и, легонько наклоняясь под низкой притолокой из-за своего отменного роста, неторопливо по-хозяйски вошел румяный русоволосый красавец Иван Овчина. Остановился как раз напротив великой княгини, пожирая счастливыми влюбленными глазами, без слов обнял ее своими сильными руками за гибкий стан и притянул к себе. У Елены само собой раскрылись губы – и был сладчайший поцелуй в теплые алые губы князя, и его душистые усы защекотали ее нос и щеки. И безумно-горячая волна желания пробежала по напряженной женской спине и растворилось сладкой судорогой в широком тазу Елены. Она таяла в его руках, и могла бы, независимо от своей воли растаять снежной бабой или снежков в его горячих ласковых руках, и тогда он взял на руки, поднял на уровень груди и понес в глубь комнаты к широкой кровати.
Еще недавно эта кровать, где она чуть ли не каждую ночь разделяла страсть с любовником, ее смущала и даже пугала, еще недавно каждый раз перед мужским натиском и бурными ласками она стыдливо закрывала глаза и шептала в темноту – «Ой, ведь грех-то какой… до сороковин-то…»
Но все так быстро проходит, и смущение, и стыдливость, все-все, и сегодня Елена уже сама закинула руки за голову Ивана, обняла за шею призывно, с таким же ответным пылом. И шепчет, шепчет, как истомившаяся:
– …Люблю, люблю тебя, милый… За день со вчерашней ночи соскучилась по тебе… Что со мной, не знаю… В любовь, как с золотой цепи престольной сорвалась… Никого кроме тебя не надо… – И уже обнимая и извиваясь в страстных объятьях, нежнейшим шепотом-дуновением. – …Только ты, родимый, и чада мои, два сынка моих ненаглядных… только ты, милый… любовь моя…. О-о-о…
Раскрыла глаза Елена после сладкого падения в бездну и удивилась: он уже зажег свечу. И она снова, в который раз удивилась его невероятной мужской красоте лица и могучего тела воина. И этот мужественный воин, воевода, страшный в бою для врагов, так безумно нежен с ней в постели… И не надо никому под окнами скакать с обнаженным мечом в ночи, как когда-то во время первой ее брачной ночи с государем чтобы вызвать из бездны его силы любви и чадородия… Умеет, как никто, орудовать ее фаворит-любовник не только мечом в руках, но и орудием любви, так что искры из глаз и сознание меркнет от наслаждения невыносимого, нечеловеческого… «Почти что дьявольского наслаждения… – шелестят ее губы на его губах, но ему ничего не дано услышать. – Нет, скорее божественного наслаждения… с милым, единственным…»
– Молчи, молчи, любимый… – шепчет она, почуяв, что он хочет заговорить с ней при слабом свете свечи.
Она сама вызвала обсудить с ним вопрос возведения его в конюшие и сама принуждает его молчать, чтобы он своими словами «по делу» не обратил в прах ночное чудо любви и вдохновения… Чудовищное наслаждение уже отполыхало, сгорело внутри ее, и остались в сердце женском только нежность и грусть… Ну, разве можно с таким чутким сердцем говорить о боярских скучных делах, тратить последние силы на обдумывание, обговаривание штрихов возведения любовника в конюшие…
Великой княгине надо было побыть одной, чтобы собраться с мыслями – и она прогоняет любовника в ночь, конечно же, ради его, ради них, ради престольной победы московской правительницы и ее фаворита…
Долго, жарко, истово молилась Елена за своего милого и за своих сыновей, чтобы утряслось все в этом жестоком мире в их пользу, но не находила полного успокоения и отдохновения в молитве; всякие несуразные мысли, одна нелепей другой, перебивая и наслаиваясь друг на друга, лезли, как наваждение в голову…
Стоя на коленях перед иконой, она перебирала в памяти всю свою жизнь за последнее время. Как-то легко и стремительно устроилась ее судьба с государем, словно чья-то неведомая рука устроила их брак – только какая это рука, добрая или злая, если для устройства Елениных брака и судьбы пришлось разрушить брак и судьбу Соломонии?.. Иногда ей казалось, что она бросилась в этот династический брак, как в омут головой, а точнее, какие-то то страшные и безжалостные силы, пронизывающие не только настоящее, но и прошлое, и даже будущее, толкнули ее с высоты в бездну временную… Вспомнила ужас и отчаяние, когда три с лишним года у них с супругом не было детей и ради возвращения утерянного дара чадородия они простыми паломниками пошли по северным монастырям с одной только единственной целью – отмолить у Господа сына-наследника…
Когда Елене рассказали, что Василий ушел в мир иной в мантии иноческой, загладившей все грехи государя, она только перекрестилась и прошептала – «Слава Богу, что успел очиститься, что и грех их брака на несчастии Соломонии мантия инока накрыла и изгладила!»
Она влюбилась в Ивана Овчину еще при жизни государя… Она так боялась решиться на какой-нибудь необдуманный опасный для нее шаг; ведь не только ее дядюшке Михаилу приходили на ум смелые мысли «о помощи» государю в зачатии наследника, и она перебирала в уме всех претендентов на отцовство царственного младенца, разумеется, с согласия мужа… И первым среди претендентов, которые и не догадывались о своем праве претендента с претензиями на возвышение при дворе, был ее сокол возлюбленный – Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский. Но, слава Богу, молитвами святых отцов, прежде всего епископа Макария Новгородского, испытала она в странной жизни и чудо зачатие, и счастье материнства ей дано было испытать, и не впадать раньше времени в грех тяжкий и губительный…
Но, все, что она вспоминала, все, о чем думала о последних мгновеньях прощанья с государем – с ее воплем отчаявшегося сердца: «Кому же поручаешь бедную супругу и детей» – принуждало ее решительному, смелому, для кого-то просто безумному, шагу в жизни. Простившись с мужем, Елена уже знала, что сделает этот шаг, как бы ее потом не осуждали, как бы не злословили и не честили за глаза. Ведь этот шаг – сразу от гроба мужа – был навстречу страстным объятьям возлюбленного Ивана Овчины. Себе-то Елена свой безумный поступок объяснила легко и просто: этот шаг она все равно когда-нибудь сделала – так почему бы не сделать его скорее, буквально на следующий день?..
Неужели сочувствующим ей людям до сих пор еще не ясно, что ее жизнь, жизни ее детей – такие хрупкие и драгоценные – все они висят на волоске… И этот тонюсенький волосок так легко оборвать, срезать острием времени, чтобы погубить жизни матери, невинных царственных младенцев, абсолютно беззащитных перед кем бы то ни было… И охранителя, защитника этих жизней – не в молитвах, а наяву – нужно было найти как можно скорее… Среди кого матери двух царственных детей же искать защитника, как не среди любимых, тайных возлюбленных?.. А у Елены давно свет клином сошел на одном любимом и возлюбленном – Иване Овчине!..
Елена, прыгнув в свою любовь, как в бездну – спасения ли, погибели, неизвестно до последнего мгновения! – как никто в недостроенном ее мужем Третьем Риме осознавала, что престол находится в ненадежном, подвешенном состоянии. Государь-младенец на Русском престоле – этим все сказано! Когда царственный сын Иван в силу и разум войдет? За это время столько раз его, как пушинку с престола можно сдуть, на тот свет вслед за отцом или за матерью отправить – несчетно… И правительница на престоле, без всяких формальных прав на него, – она, Елена Глинская, смелая, умная, образованная, влюбленная…
Догадывалась правительница, что многие в Москве – Третьем Риме – недолюбливают, а то и ненавидят ее чужеземку Елену Глинскую – племянницу первого на Руси изменника, князя литовского Михаила Глинского за все, и за ум с образованностью, и за безумную влюбленность в воеводу Ивана Овчину… Ведь своим появлением у престола московского с восседающим там государем-младенцем Иваном она позволила своим новым подданным словно перенестись на полтысячи лет назад. Может, и позабыли московиты о временах Киевской Руси, когда там во главе государства стояла легендарная княгиня Ольга, первая в русской истории женщина-правительница?.. Вот, и напомнила им о временах святой и благоверной княгини Ольги далеко не безгрешная Елена…
Догадывалась Елена, что ее положение правительницы при царственном младенце-сыне не дает никаких прав законной преемницы почившего московского государя, ибо вековые великокняжеские традиции не допускали участия женщин-жен в делах государственного правления, а дальше с каждым днем будет только тяжелее. Догадывалась Елена, что со всех сторон окружена боярскими западнями, что ее стерегут, как хищного зверя, дожидаясь ошибок и слабостей, чтобы разделаться одним ударом – раз и навсегда. Напрасно государь Василий полагал, что, создав несколько центров власти, он обезопасил супругу и сыновей от опасности. Елена не желала ждать, пока регенты объединятся с лидерами боярской думы, чтобы раздавить ее или диктовать ей правила поведения, отодвигая все дальше и дальше от престола, от маленького сына-государя… У нее была только одна надежда влиять на боярскую думу – поставить там главой своего главного охранителя, защитника-фаворита Ивана Овчину… И на руку ей оказались внутренние думские склоки, измены с отъездами одних бояр, заключения с наказаниями других…
Как странно и чудно, что все у нее совпало: и страсть к Ивану, закравшаяся в сердце, и желание видеть его защитником своим и детей в лице конюшего. Когда же и любить и видеть главную защиту своей семьи, как не в ее младые годы, когда она еще так молода, красива, властна? Доходили до ее сознания печальные мысли: вот опять ее многие упрекнут в грехе, блуде, ибо нет никаких возможностей венчаться с любимым и для нее, и для него, поскольку у него тоже семья, жена сын…
«Куда, не кинь, всюду клин… – горько подумала Елена. – Боже мой, что за мучения! А ведь это только начало мучений… Что же будет дальше, когда сопротивление боярское удвоится и утроится, и число врагов и недругов умножится несчетно… Что тогда?.. А ведь надо сохранить жизни сыновей, не потерять для них престола, а потом уже и о своей жизни позаботиться… А пока главнее всего на свете его чистая любовь ко мне и возведение Ивана-защитника на властную ступень главы боярской думы… Конюший защитит нашу любовь, наших детей, Ивана, Юрия, других, еще не родившихся, но любимых…»
И ее мечты исполнились – главным боярином в Думе стал молодой князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский, первенство которому уступили благодаря стараниям великой княгини многие знаменитые почтенные князья и бояре. С тех пор, как ее возлюбленный стал конюшим, только его одного слушалась правительница, только ему одному позволяла делать все, что он считает нужным делать для нее и для государства подданных ее сына Ивана, младенца-государя.
Она очень много времен уделяла воспитанию сына Ивана, обволакивая его всесильной материнской любовью и обожанием. Наедине с ним она веселилась сердцем, радовалась каждому мигу трепетного общения с разумным сынишкой, всем его мальчишеским успехам и удачам. Ей приятно было наблюдать, что каждый ее совет или наставление, данные сынку, исполняются с восторгом и непосредственностью. Ей радостно было убеждаться в потрясающей памяти, смышлености царственного младенца, в его редких артистических и художественных способностях Ивана. Счастливая и вдохновенная, загадавшая любовь и поставившая на чудо любви, находясь между любимыми Иваном-сыном и Иваном-любовником, она легко и вдохновенно, без изматывающих душу усилий и тягостных жертв со своей стороны устраивала многие государственные дела и судьбы воевод и бояр в нужном для страны направлении…
Почему ей так легко и естественно все удавалось и на престоле правительницы именем сына, и в семье, и в любви?.. Наверное, потому что она готовилась в третий раз стать матерью? С кем она могла поделиться такой неслыханной радостью? Конечно, с возлюбленным Иваном Овчиной и Дядюшкой Михаила…
Если бы вечно настороженного после выхода из темницы Михаила Глинского вряд ли можно было чем напугать, то, наверное, слова племянницы-правительницы о том, что она ждет ребенка, произвели впечатление разорвавшегося снаряда прямо в сердце князя.
Князь Михаил побледнел и заговорил в сильнейшем волнении, тщательно скрывая свое невероятное раздражение от услышанного:
– Ты с ума сошла… Что скажут о тебе и твоем внебрачном ребенке твои враги и недруги?.. Что ты рожаешь третьего ребенка, к появлению на свет которого наивный государь Василий не имеет никакого отношения… Представляю себе, через полтора года после смерти у великой княгини появляется мальчик, как две капли воды, похожий на первенца Ивана или на Юрия… То-то смеха будет в королевстве потаскунов Овчин и развратных княгинь великих… Дело-то приобретет страшный оборот – незаконнорожденного государя-младенца, прижитого великой княгиней от проходимца-боярина, могут за ножку с трона стащить – и головкой с размаху о каменную стену, чтобы юные мозги по всему государству брызнули.
– Какое ты имеешь право со мной разговаривать в таком тоне?.. – возмутилась Елена и вспыхнула гневным румянцем. – Чего ты меня страшишь низвержением с трона сына-государя, его смертью?..
– Имею право… Самое непосредственное… – зло огрызнулся князь. – Когда-нибудь я тебе объясню, что твой брак с государем это моих рук дело… И не страшу – просто предупреждаю, что может быть с сыновьями и матерью, когда слухи о незаконнорожденном государе во все щели государства проникнут, когда размноженные и искаженные из-за границы хлынут, как грязевые потоки…
– Слухи и сплетни меня не страшат…
– Напрасно… Многих они погубили и погубят, дорогая племянница… Тем более глупо и обидно что обрекаются на прах все мои усилия жизни расстроить первый брак государя и устроить с ним твой второй брак… Конечно, это не только моих рук дело, многие таинственные союзники помогали тебе в устройстве брака… Ты даже сама не представляешь, какие были силы задействованы на Руси, в Крыму, Литве…
– Каких рук, какое дело?.. – бросила с гневной усмешкой Елена. – Ты ведь сидел тогда в темнице… И просидел бы там до скончания лет, если бы я тебя оттуда не вытащила, не подбила бы, уже сидя на престоле, самых знатных бояр заплатить в казну несусветный залог за твое освобождение…
Глинский расхохотался. Презрительная реплика племянницы заставила вздрогнуть его всем телом, исказиться в страшном смехе красивым породистым лицом. Ему вдруг захотелось в одно мгновение, в немногих ничтожных случайных словах объясниться и объяснить все, что он давно хотел сказать Елене. Но уже, откашливаясь от смеха, вдруг осознал, что это невозможно, да и ни к чему – впустую. Об этом тома надобно написать, а он собирается все вместить в несколько предложений – зачем тратить усилия попусту?
Он посерел лицом и с полузакрытыми глазами произнес голосом с металлическими нотками:
– Во-первых, ты не должна рожать, если хочешь сохранить на престоле сына… Во-вторых, ты не должна рожать, чтобы сохранить жизнь себе… В-третьих, ты не должна рожать, чтобы сохранить жизнь своему любовнику… Если я регент и главный защитник младенца-государя, то я уполномочен на то духовным распоряжением покойного государя, твоего супруга…
– Которого, по признанию его брата Юрия, ты опоил ядовитым зельем и отправил на тот свет сообразно каким-то тайным, никому неведомым устремлениям…
Глинский сделал вид, что эти оскорбительные, унижающие честь и достоинства слова не долетели до его ушей и вообще не произвели на него никакого впечатления. Он взял себя в руки и с нескрываемым самодовольствием посмотрел на свою племянницу сверху вниз.
– Ты только порождение моих старых вожделенных мечтаний – стать во главе Великого Литовского княжества, всего королевства, потом, когда меня вынудили бежать из Литвы, – стать рангом пониже, правителем Киевского и Смоленского княжества… Лавировал всю жизнь между врагами и союзниками… С тайной иудейской помощью чуть не стал великим князем Киевским… Для этого надобно было только жениться на вдовствующей великой княгине Киевской с иудейской кровью и использовать союз с Москвой против Литвы, а потом союз с Сигизмундом против Василия, чтобы поглотить Москву воссоединенной Киевской Русью… Смоленское княжество обязано быть моим… Все твердят, как попугаи о моей измене под Смоленском… А какая может быть измена, если у меня отняли победу, Смоленское княжество?.. Могло бы так статься, что Смоленск стал столицей многих древнерусских земель, киевских, литовских, московских… И всего этого лишил твой супруг, которому я с помощью иудейских партий Крыма и Литвы помог похерить свой первый бездетный брак и вступить во второй, да не с кем-нибудь, а со своей родной племянницей… Иудеи думают, что они мудрее меня и всех вместе взятых, способствуя и потворствуя твоему браку – пусть думают… Но у меня были и есть другие виды на свою племянницу-правительницу и внука-государя Ивана… И тут ты сообщаешь о том, что ждешь ребенка… Это невозможно, потому что это крах всему в жизни… моей и твоей, Елена, и даже жизни твоего любовника…
Он замолчал. Взглядом, полным тоски и отчаяния, он молил Елену, неизвестно о чем. Вряд ли только о себе, о своей жизни молил. Она мучительно раздумывала, как же ей теперь быть, как вести с двумя самыми близкими людьми – дядей и возлюбленным. Единственно, что прочно отложилось в ее сознании, что появление на свет внебрачного ребенка осложнит жизнь не только ей и возлюбленному, но, главное, абсолютно невинному младенцу-государю Ивану.
Как ее мог утешить возлюбленный в ее пиковом положении?.. Да никак! Она не могла возненавидеть своего возлюбленного…
Зато люто возненавидела дядюшку за то, что он приговорил к смерти ее не рожденное дитя еще во чреве матери. От той зряшной и страшной беседы с дядей у Елены не осталось в памяти ничего, кроме того, что она не имеет права рожать и снова радоваться чуду материнства. Просчитался дядюшка с мстительностью племянницы и недооценкой силы ее любовника, посягнув на их свободу распоряжаться самостоятельно жизнью своих детей. Глинский оставил им только один выход – и это стало началом его собственного конца.
Елена не ожидала ничего хорошего от объяснения с любовником. При его вечернем появлении она, словно опасаясь дядиных и боярских ушей сначала заперла за ним на многие засовы дверь, а потом, усадив поудобнее, чтобы видеть его глаза, рассказала о своем недавнем разговоре с главным опекуном сына Михаилом Львовичем Глинским, его угрозах, своих опасениях. Не выдержала и разрыдалась.
Ему было ужасно неловко, слезы и рыдания великой княгини казались ему излишними, мучительными для сердца бравого воеводы. У него от жалости к Елене перехватило дыхание.
– Успокойся, милая, ради Бога… – заговорил Овчина изменившимся хриплым голосом.
– Что же делать?.. Может, дядя прав – я и мои сыновья на краю гибели?.. Неужели он прав – есть только один выход…
– Почему – один?.. – с ужасом на лице прерывающимся голосом спросил воевода. – Такого не может быть…
– Да знаешь, Иван, я тебе откроюсь в одном странном наваждении… Мне с недавних пор, после разбирательства опекунов с братом супруга, Юрием, после выяснения отношений с дядей государь стал сниться… Спрашивает – тебе хорошо с любовником или худо?.. Я в слезах отвечаю – хорошо… А он в ответ: знаешь мне тоже хорошо, оттого что вовремя меня мантией монашеской покрыли, а худо оттого, что меня с тобой разлучили… Смеется, мои слезы рукой оттирает, да говорит, что его болезнь пустяковая, оказывается, у проклятого копья Георгиева, которое в него Соломония с небес запустила, острие не отравленное, а обыкновенное… Зато болячку сковырнул с чирея ради заражения крови и отравленные лекарства давал ему дядя Михаил Глинский… Он только на небесах разобрался, что брат Андрей его не мог отравить, потому что, прежде чем дать ему лекарства, сам их пробовал вовнутрь… А насчет дяди у него уже давно подозрение было: давал яд, а сам пробовать вовнутрь отказывался, и от яда страшное жжение внутри разлилось, сердце останавливало – и остановило, наконец… – Елена, глотая слезы, вдруг пожаловалась Овчине. – …Понимаешь, я во сне, в слезах, как перед тобой сейчас, спрашиваю его – ты в обиде на меня? А он с той же улыбкой говорит, мол, какие могут быть обиды, если от таинства обряда с монашеской мантии на небесах одни блага… Вот только рано меня этой мантией накрыли, потому и обида не к тебе, Елена, лично, а к тому, что ты племянница князя, которому я все измены и интриги простил, пригрел на груди, а он ядовитой змеей на груди свернулся и укусил – слишком рано укусил… И теперь уже ничего не поправишь…
