Александр Бушков
Майор и волшебница
Вот она, Герингштрассе – кстати, надо бы табличку сбить, как и другие ей подобные, но это успеется, пусть пока повисят. Так, вот и двадцать шестой дом, чем-то похожий на «мой», – возможно, один архитектор в одно время и строил, очень уж много общего. Тоже двухэтажный, только побольше, да по сторонам крыльца высятся две раскидистые липы.
Поднявшись на крыльцо, я не стал дергать шнурок звонка – к чему эти китайские церемонии? – просто взялся за вычурную, жарко начищенную дверную ручку, потянул на себя и вошел в небольшой вестибюль, где на одной из стен красовался неплохой подбор старинного – самый молодой экземпляр помнит прошлое столетие – холодного оружия, дюжины две, расположены красиво, можно сказать, с душой.
Видимо, я слишком сильно хлопнул дверью – из одной из дверей появилась немка – и какая! Примечательная была немка: еще не старуха, но безусловно разменявшая седьмой десяток, осанистая, можно даже сказать, величавая, с пышными седыми волосами и невозмутимым лицом этакой советской директрисы школы. Старомодное платье из синего бархата, а прозрачные камушки в золотых серьгах и большой броши, конечно же, бриллианты – этакие дамочки стекляшек не носят. Чем-то она мне напомнила портреты Екатерины Второй в пожилые годы.
– Чем могу служить, господин офицер? Простите, я не разбираюсь в ваших чинах, но уже знаю, что полосы и звезды на погонах означают офицерские чины, в точности как во времена российской императорской армии. Правда, в те времена не было таких знаков различия – одна звезда при двух полосах, – но всякая военная форма со временем меняется… – Она церемонно склонила голову. – Фрау фон Хальсдорф.
Ну, и мы не ударим в грязь лицом… Я откозырял по всем правилам – рука не отсохнет, а тетушка пусть убедится, что и мы политесу учены.
– Гвардии майор Седых. У вас расквартированы наши солдаты…
– Да, обер-лейтенант и четверо нижних чинов. – Она добавила таким тоном, словно я должен был радоваться похвале: – Должна отметить – ваши солдаты ведут себя безукоризненно. В частности, они долго рассматривали коллекцию оружия, но не то что ничего не взяли, а не сделали даже попыток взять что-то в руки. Любопытно, такое поведение вызвано исключительно присутствием офицера или есть другие причины?
– Есть, – сказал я. – Отдан приказ обращаться с мирным населением вежливо. Тем более мы не воюем с женщинами.
И мысленно добавил: конечно, если они не носят мундиров и не тычут в нас стволами. Был случай в одном немецком городке на Одере: я, так уж вышло, оказался с пистолетом в кобуре и автоматом за плечом. Метров с пяти в меня пальнула из пистолета выскочившая из-за угла девица в форме женских вспомогательных частей СС. Промазала, зараза; а второй раз нажать на спуск не успела – Вася Тычко срезал ее очередью…
– Коллекцию собирал мой покойный супруг. – И добавила чуть спесиво: – Он был полковником, вышел в отставку еще до того, как рейхсканцлером стал этот австрийский художник-недоучка, кривляка и горлопан. Супруг оказался пророком, когда говорил, что этот фигляр в конце концов обрушит Германию в пропасть…
Везет мне на это старое офицерство, втихомолку презирающее Гитлера. Если не сами попадаются на пути, то их дочки или вдовы. Наверняка у нее висит где-то парадный портрет Бисмарка. Вот только ручаться можно: и эта осанистая дама по ночам антифашистские листовки не расклеивала, не говоря уж о чем-то более серьезном. Те, в сорок четвертом, хоть бомбу подложили. Переворот у них, правда, получился довольно опереточным, но, по крайней мере, пытались что-то сделать, не ограничились воркотней по углам…
– Вот, кстати, господин майор. Пользуясь случаем, я хотела бы узнать… Мы, немцы, превыше всего ценим порядок. То, что у меня висит на стене оружие, – она спокойным, плавным мановением руки показала на стену, – не противоречит ли тем порядкам, которые вы у нас намерены ввести? Господин обер-лейтенант ничего об этом не говорил, но вы, несомненно, будете их у нас вводить. Люди говорят разное, но это пока только слухи, слухов особенно много во время войны…
– Ничуть не противоречит, – сказал я. – Это не оружие, а сплошной антиквариат. Другое дело, окажись у вас что-то огнестрельное…
– После мужа остался пистолет, – спокойно сказала она. – Все эти годы я его регулярно смазывала и чистила – муж говорил, что оружие должно содержаться в порядке. Есть и патроны, я их тоже смазывала и следила, чтобы не появилось ржавчины.
– Вот это вам лучше сдать, – сказал я. – Можно сейчас же, мне. Так получилось, что я по совместительству еще и военный комендант города. Приказов еще не успели издать, но одним из первых, как в таких случаях полагается, будет приказ о сдаче огнестрельного оружия. Порядок…
– О, я понимаю…
– Я здесь по служебным делам, – сказал я. – Я еще и командир тем солдатам, что у вас на постое, и у меня к ним служебные дела…
– О, я понимаю, – повторила она, показала на лестницу на второй этаж. – Прошу, господин майор. Там и кабинет мужа, и гостиная, где разместились ваши солдаты. Я предложила господину обер-лейтенанту отдельную комнату, но он сказал, что останется со своими солдатами. Что ж, у вас свои порядки…
Всевозможные этикеты я знал плохо, но помнил, что воспитанный человек должен подниматься по лестнице впереди дамы. Ну, я и поднялся – особым воспитанием не мог похвастать, откуда оно у меня, разве что в военном училище нас кое-каким азам хорошего тона учили, но пусть видит, что и мы не лыком шиты.
Как и следовало ожидать, кабинет был выдержан в надлежащем старому служаке стиле – ничего лишнего, старомодная мебель строгих очертаний, книги на невысокой полке исключительно на военную тематику – я к тому времени неплохо разбирался в готическом шрифте и с маху прочитал несколько надписей на корешках. Батальное полотно, судя по мундирам, на сюжет из Франко-прусской войны – ожесточенная кавалерийская стычка, естественно, пруссаки ломят, а французы гнутся – ну, и в жизни пруссаки французам тогда изрядно навешали… Опять-таки, как и следовало ожидать, – парадный портрет Бисмарка. Интересно, на каком фронте полковник в Первую мировую служил? Но хозяйку выспрашивать я не стал – даже если на Восточном, та война была совсем другой…
Хозяйка выдвинула один из ящиков монументального письменного стола и подала мне не особенно большую деревянную шкатулку. В крышку врезан серебром герб, весьма даже незамысловатый – три дерева на трех остроконечных вершинах. Я еще в курсантские годы интересовался геральдикой, так что знал: чем незатейливее герб, тем он древнее. Корона «простого» дворянина, не титулованного – пять шариков на зубцах, следовательно, фон был вовсе не фон-барон.
Поднял крышку. Вспоминая реплику из гораздо более поздней кинокомедии, это я удачно зашел. В гнезде на темно-синем бархате лежал австрийский «шрейер» образца 1911 года, и в самом деле выглядевший ухоженным, – надежная машинка с постоянным магазином. В других – обойма, с помощью которой сверху заряжается магазин, и патроны. Я их машинально пересчитал: двадцать четыре – ну да, на четыре полные зарядки.
Я уже решил, что оставлю пистолет себе. Очень многие, включая рядовых, обзаводились трофейными пистолетами, некоторые даже маленькие коллекции собирали, что начальством совершенно не преследовалось. Особенно ценились те, что в дорогом исполнении, и всякие редкие образцы. У меня были три таких ствола, с удовольствием присовокуплю к ним и этот – доводилось держать в руках, и только.
– Господин майор, – невозмутимо сказала фрау фон, когда я по-хозяйски взял коробку под мышку. – Мне полагается какой-нибудь документ, что оружие я сдала?
– Пожалуй, нет, – сказал я. – Мы стараемся обходиться без лишней бюрократии.
В ее взоре явственно читалось, что никакая бюрократия лишней не бывает, но промолчала, очевидно, понимая, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Сказала все так же невозмутимо:
– В таком случае пойдемте, господин майор, я покажу, где разместились ваши подчиненные. Я понимаю: дела службы превыше всего…
Мы вышли в коридор, и она указала на одну из массивных дверей темного дерева. Поблагодарив, я распахнул дверь без стука – в армии не стучатся – и вошел. Пятерка орлов-разведчиков проворно встала и вытянулась.
– Вольно, – сказал я и не спеша огляделся.
Разведка обустраиваться умеет: гостиная была немаленькая, и здесь свободно разместились пять раскладных железных офицерских походных кроватей – трофейных, естественно, у нас такие делали только до революции, а немцы продолжали до сих пор. Пару недель назад наткнулись мы в одном городишке на очередной склад. Кровати, конечно, достались только офицерам, причем далеко не всем, и персонам с некоторыми привилегиями, разведчикам в том числе. Я себе тоже такую взял – удобная вещь, если придется обосноваться там, где обычных кроватей не имеется.
Справа красовался парадный портрет Бисмарка – гораздо больше того, что я видел в кабинете, в массивной золоченой раме, но точная копия кабинетного. «Железный канцлер» смотрел орлом – парадный мундир, каска-«пиккельхаубе», густые эполеты, орденская лента через плечо, куча регалий высших степеней. Слева – две одинаковые по размеру большие фотографии в застекленных рамках. Пожилой полковник в форме рейхсвера, с моноклем в глазу, прямой, словно аршин проглотил, тоже смотрит орлом, хотя и, в отличие от Бисмарка, чисто выбрит. Судя по количеству наград, не за печкой отсиживался, строевик. Даже несомненный турецкий орден имеется – ага, и в Турцию заносило…
Подполковник в мундире вермахта, наверняка сын – особенного сходства, правда, не усматривается. Молодой, не старше тридцати, тоже пытается смотреть орлом, но получается хуже, чем у Бисмарка с папашей. Наград гораздо меньше, чем у бати, но и ленточка Железного креста второй степени на кителе, и крест первой степени на шее – тоже не из запечных.
– Молодцы, – ухмыльнулся я. – Бисмарку и папироски в рот не сунули, и глаза не выкололи…
– Обижаете, товарищ майор, – четко уловив интонацию текущего момента, с развальцой бывалого солдата сказал Жиган. – Мы ж не сиволапая пехота…
– Ага, сиволапая, – усмехнулся я без всякого раздражения. – А ты у нас из потомственных графьев будешь? Или все же крестьянский сын с-пид Полтавы?
– Насчет графьев – чтобы да, так нет (любил он вворачивать одесские словечки, хотя, как там же говорят, его с Одессой и рядом не стояло). – И даже не с-пид Полтавы, а из деревеньки поглуше. И все же не стоит нас с обычной пехотой равнять, бежать с винтовкой и кричать «Уря!» – дело нехитрое. А пусть они попробуют из немецкого тыла штабного полковника целехоньким приволочь…
Я хмыкнул:
– Полковник, конечно, в хозяйстве вещь всегда нужная, но вот если бы ты генерала приволок… Я бы тебя не просто зауважал – к ордену бы представил немедленно… Серьезно.
– А вдруг да приволоку? – сказал он не так уж шутливо. – Я везучий. А время сейчас для немцев самое несчастливое, у них, случается, и генералы всполошенными зайчиками бегают. Говорят, в соседней армии было такое, напоролась разведка на генерала, куда-то драпавшего на одной-единственной машине, без охраны… Ихние знаки различия мы отлично знаем, не допустим такой оплошки, как наша доблестная пехота, в том городке с часами, что остались в исправности и время исправно отбивали. Сцапали братья-славяне представительного такого немца. Шапка вроде ведерочка, султан на ней и орел здоровущий. Мундир не то чтобы роскошный, но повсюду пуговицы рядочками нашиты, разве что на заднице не было. Блескучие… Ну, они и решили по невежеству свежему, что генерала сграбастали, размечтались, как будут вскорости дырки для орденов вертеть. А это оказался мелкий чин с местной шахты, вроде нашего прораба, неведомо с какого перепугу парадный мундир напяливший. Вот и лопухнулась Рязань косопузая или кто они там… Не слышали, товарищ майор?
– Как не слышать, – сказал я. – Вся дивизия ржала, и даже, говорят, по армии прошло… Ладно, насчет генерала имей в виду. Я тут с вашей хозяйкой мимоходом познакомился. Вот где представительная дама; причем неподдельная, вдова фона и полковника. – Я кивнул на портрет того, пожилого, с моноклем. – Прямо-таки императрица по осанке…
– Да уж, – усмехнулся старший лейтенант Мазуров. – Старорежимная школа, империю помнит, в восемьсот девяносто девятом замуж выходила. – Мы потом разговорились немножечко. Ко мне она относится со всем расположением, потому что я «герр обер-лейтенант», а вот «нижних чинов» в упор не видит, они для нее пустое место. Когда мы заселялись, сначала перепугалась, думала, мы ее к стенке поставим. Но виду не показывала, явно собиралась помирать с достоинством. Ну, потом поняла, что мы не людоеды, успокоилась. Поговорили немного. Мы ей дали шоколаду, кофе, еще того-сего. Взяла, глаза разгорелись – надо полагать, несмотря на то что вдова полковника и сама фон, на карточках сидела, на эрзацах. И все равно, сама в благородные ручки не взяла, кликнула экономку. Та тоже нос дерет, хоть до хозяйки ей и далеко… – Он посерьезнел. – Намечается для нас работа, товарищ майор? Хотя… Если бы намечалась, вы бы сразу перешли к делу и болтовню Ярчука не слушали бы…
– Правильно рассуждаете, – кивнул я. – Приказ прежний: весь сегодняшний день на обустройство. Но скоро… Мне не сердце вещует, опыт подсказывает: вскорости будет работа. – Я кивнул на фотографию бравого подполковника: – Явно сынок… Интересно, где воюет – если еще воюет, а не в плену, в госпитале или вообще в Валгалле…
– Я так полагаю, в Валгалле, – кивнул Мазуров. – Сама сказала, даже с некоторым вызовом: убили в сорок первом под Москвой, когда наши пошли в наступление.
Он под Москвой не был, в армию взяли только осенью сорок второго, а я вот под Москвой был. Посмотрел я еще раз на бравого подполковника, одного из превеликого множества тех, кому суждено оставаться молодыми навсегда, и подумал без всяких эмоций: предупреждал же ваш Бисмарк – никогда и ни за что не лезть в Россию. Не послушались умного человека, дураки, вот и огребли дважды, сначала империю прогадили, теперь Третий рейх. И далеко не всем достался березовый крест с каской: насмотрелся я на вас, как вы вдоль дорог валялись, закоченевшие, а то и прямо на дороге. Ну и нечего было лезть, мы таких гостей не ждали и пирогов не напекли, чем могли, тем и встретили…
– Одним словом, служебных дел у меня к вам нет, – сказал я. – Просто хотел бы поговорить с сержантом Ярчуком… пожалуй что, по чисто личном вопросу.
– Конечно, товарищ майор, – сказал старший лейтенант.
Ни он, ни Байситов явно не усмотрели ничего необычного в таком желании отца-командира. Быть может, решили, что я намерен дать Кольке втык за не известные самому Мазурову художества, – чему Мазуров был бы только рад. А вот Жигановы «мушкетеры» переглянулись определенно с тревогой, я бы даже сказал, заполошно. Да и у Жигана лицо стало странноватое, я так и не мог определить, что за чувства мешаются на его физиономии. Что интересно, там вроде бы и облегчение присутствовало.
– Пойдем, Коля, на крылечке побеседуем, – сказал я.
И направился к двери, не оборачиваясь, но слышал, что он послушно идет следом. Спустился по лестнице впереди него, хотя он безусловно не был дамой. В вестибюле мы не встретили ни хозяйки, ни экономки. Вышли на крылечко, под липы, на которых уже появились почки – рано в Германии наступает весна, не то что у нас в Сибири.
Жиган достал свой фасонный портсигар, массивный, серебряный, который, к бабке не ходи, попятил у того полковника с пригоршней «фон», «унд» и «цу». Машинально постучал сигаретой о его крышку, как все мы привыкли поступать с папиросами.
Я тоже закурил и спросил без всякого напора:
– Не догадываешься, Коля, о чем пойдет задушевный разговор?
Мало что в нем сейчас оставалось от прежнего ухаря, это невооруженным глазом видно.
– Кто его знает, товарищ майор, – сказал он наконец. – Лучше б вы сами сказали. Грехов за мной вроде не числится, так что не знаю…
Вот только выражение его лица полностью противоречило словам, чтобы это определить, не нужно обладать сверхчеловеческой проницательностью. Мялся, нервничал, явно догадывался.
Вот тут я прибавил напора в голос:
– Ну что ж, начну первым, я не гордый, да и ради такого случая любую гордость в карман подальше запрячешь… Официальных оснований тебя прижать у меня нет, но ты ж не первый год служишь, сам прекрасно знаешь: у любого командира есть масса возможностей совершенно неофициальным образом подчиненному жизнь осложнить. Особенно в данном конкретном случае, когда я майор, а ты – сержант. Трудненько будет подчиненному с командиром служиться. Ты меня уже немного знаешь. Если мне понадобится что-то узнать – как сяду, так уж не слезу. Согласен?
– Да чего уж там, согласен…
– Вот и отлично, – сказал я. – Разговор у нас пойдет о совсем недавнем случае, у моста. Там, в отдалении от прочих беженцев, сидела девушка, сразу видно, что красивая, хоть и неумытая, растрепанная. Ваша троица на нее быстренько глаз положила. А я наблюдал из машины, частью от скуки, частью оттого, что усмотрел шанс тебя под взыскание подвести, не стану скрывать. Ну, надо отдать вам должное, за рукав не хватали, силком в автобус не тянули…
– Вот именно, товарищ майор. Никогда я за рукав не хватал и не тянул. Не в моих это привычках, я привык, чтобы по доброму согласию. Культурно уговаривали…
– Сущие джентльмены и рыцари, – усмехнулся я. – Ну да, видел, как уговаривали, колбасой заманивали, явно галантерейное обхождение обещали… А потом что-то произошло. Ни грома, ни молнии, ничего такого – но вас от нее словно током отшвырнуло, всех троих, и сказал ты своим: уходим от греха подальше. Тут и я подошел, любопытно стало, особенно когда увидел физиономии ваши, не на шутку перепуганные. А ведь вы не из трусов, да и ситуация была не та, чтобы так пугаться… Что там случилось, Ярчук?
Он молчал и мялся. Отбросил с крыльца докуренную едва до половины сигарету и тут же достал новую. Я подпустил в голос ласковой угрозы:
– Коля, честное офицерское: что я задумал, то и будет. Не слезу я с тебя, пока не расскажешь, что там у вас произошло. Сам понимаешь: в этом случае со служебной точки зрения тебе ничего не грозит. Было, конечно, нарушение известного приказа, но придется посмотреть сквозь пальцы: я ж сам приказ нарушил, в машину ее взял. Вы это прекрасно видели, ваш автобус совсем близко стоял. И таращились вы на меня и на нее как-то странно, полное впечатление, знали что-то такое… Ну? Что там случилось?
– Не поверите, товарищ майор, – сказал он убежденно. – В лицо смеяться будете, а то и к врачам отправите. Вы ж городской, в городах этого нету, мне, по крайней мере, такие в городах никогда не встречались. А я из глухомани полтавской, до ближайшего райцентра черт-те сколько езды. У нас как раз встречались такие вот, умевшие то, что обычные люди не умеют. Прямо скажу, колдовки…
– Жиган ты, Жиган, и пишешься Жиган, – усмехнулся я. – Плохо ты мою биографию знаешь – да и откуда тебе? Горожанином я стал в четырнадцать лет, когда отец меня в город доучиваться отправил, на хлеба к дядьке с теткой. У нас в районе только семилетка была, а он хотел, чтобы я полную среднюю кончил, стал помаленьку в люди выходить, первым из всей семьи в институт поступил. Так-то вот… А четырнадцать лет я прожил в такой глухомани, какой ты у себя на Полтавщине и не видал. Дремучие чащобы, по-сибирски – тайга. Слышал такое слово?
– В книжках попадалось, – сказал он с некоторым облегчением. – Я же не темный, восьмилетку закончил, в библиотеку был записан, книжки читал, приключения больше…
– Ну вот… – сказал я. – И были у нас разные… старики и старушки, а то и совсем не старые. Многое умели, чему я с детства был иногда и свидетелем. Так что всему поверю, что расскажешь, и уж безусловно в лицо смеяться не буду. Всякое бывает вдали от городов… Ну, облегчи душу, а то ведь лежит у тебя тяжесть на душе, и поделиться не с кем… со мной, разве что.
– Ну коли так, коли разбираетесь и всерьез берете… Дело было так, товарищ майор… Уговаривали мы ее, уговаривали, вполне по-хорошему, и вдруг – трах-бах! Как гром с ясного неба. Смотрю я, вместо нее я сам на тех шпалах сижу, вот только в каком виде! Мертвый сижу, зарезанный, глотка от уха до уха перехвачена, и не только что – кровища вся на гимнастерку и галифе стекла, рожа белая, глаза остекленевшие, давно бы упасть полагалось, а я сижу, свесив руки… Вот тут меня и отшвырнуло, точно как током. И ребят тоже, как будто и они что-то такое видели. Стало мне крепенько не по себе, я и говорю: уходим подальше от греха. Тут и вы со старшиной подошли… Я видел потом: вы с ней долго и спокойно говорили, явно на вас-то она никакого морока не пускала. Ну а потом вы ее в машину увели… Так оно все и было, чем хотите клянусь…
– А ребята твои что видели?
– А то же самое, только не меня, а каждый сам себя, в точности в таком же виде. Я потом подумал, надо же, и у немцев колдовки есть. А с другой стороны, тут, по ихним меркам, изрядная глухомань, там и сям леса густые, диковатые, не те прилизанные, нумерованные и обихоженные, что мы раньше видели, не похожие. Диковатее будут. В таких вот местах и могли сохраниться… Рассказать, может, кратенько, товарищ майор, как у нас в деревне было?
– Если кратенько, – подумав, сказал я.
– Колдовок у нас в деревне было аж три, хотя деревня и небольшая, половина хуторами раскидана. Одна совсем молодая, вроде вот этой немки. От нее-то как раз меньше вреда было: гадала да травами лечила, младенцам килу вправляла, кровь останавливала. Хотя если что не по ней, могла и стегнуть, не так уж душевредно, но чувствительно. Она, Яринка эта, и на вечорницы к нам ходила. Никто ее не гнал – себе дороже, непременно боком выйдет. Да и держалась она как самая обычная дивчина: пела, плясала, с парнями покручивала, иногда до сеновала дело доходило. А вот те две старухи были гораздо злобственнее. Все знали: если какой-то из них поклонится сальцем там, сметаны глечиком, а то и денежкой, просьбу твою выполнит – только всегда плохую какую просьбу. Вторая, опять-таки все знали, вечерами пегой свиньей оборачивалась, какой в деревне ни у кого нету. Идем мы с девчатами с вечорниц, а она выскочит, пихаться начнет, за ноги хватать. Приходилось шугать словесно, и только. Давно было известно: если кто вздумает вырвать кол из плетня и по хребту ее перетянуть, у того вскоре невзгоды будут: урожай градом побьет при полном отсутствии такового у соседей, свеклу или что другое червяк съест, скотина домашняя падет, тот, с колом, ногу сломает… Да всякое бывало. Знаете, что интересно? К тем компаниям, с которыми шла Яринка, она никогда не вязалась – то ли у них меж собой такая солидарность, то ли она Яринку боялась – шептались, что Яринка посильнее будет, хотя и живет не в пример тише. – Он улыбнулся прямо-таки мечтательно. – Старики говорили, в старые времена таких вот старух, бывало, в их же избах жгли всем миром – ну а в советские времена не прокатило бы. Заикнись только о колдовстве… Не в лагерь за убийство, так в дурдом загонят… Значит, верите, товарищ майор?
– Верю, – сказал я. – Только язык держи за зубами.
– Будьте спокойны, привык за столько лет… Только вот что, товарищ майор… Простите уж на дерзком слове, но должен я вам кое-что сказать про ту немку. Разрешите?
– Ну, валяй, – сказал я, – самому стало любопытно.
– Вот взяли вы ее к себе в машину… Я тут с ребятами поговорил, которые дольше и лучше меня вас знают. Никогда прежде такого не случалось. Может, она вас обморочила? Обмороченный – он ни сном ни духом, ведать не ведает, что его обморочили, считает, что ему самому такие мысли в голову пришли…
– А зачем ей это?
– То есть как? – удивился он. – Чтобы закрепиться при вас в уюте и достатке. А не голодной беженкой по большим дорогам бродить с весьма нешуточным для себя риском. Сыта при вас будет, в тепле и полной безопасности. Обморачивать они умеют. Что там далеко ходить, с Яринкой был случай. Врезалась она по уши в одного парня с нашей улицы, только была ему ни до чего – у него своя зазноба имелась, к свадьбе дело шло. Так что вы думаете? За какую-то неделю все меж той парочкой напрочь расстроилось, какая там свадьба, Петро ее больше в упор не видел, прилепился к Яринке так, что трактором не отодрать, а она с ним под ручку открыто ходила, голову гонористо держала… Вот и с вами эта немочка могла такое проделать.
– Не во всем у тебя концы с концами сходятся, – подумав, заключил я. – Бродяжничает она не первый день – ее Кольберг союзнички разнесли в щебенку две недели назад, ты сам там проходил, видел. Что ей мешало обморочить какого-нибудь небедного горожанина или, того лучше, зажиточного фермера? Жила бы у него как у Христа за пазухой. Резонно?
– Резонно, – согласился он. – Только, с другой стороны… На своих, на немцев, ей сейчас полагаться опасно. Кто знает, что с этим горожанином или фермером при проходе наших войск будет? Да и с ней самой? Надежнее к советскому офицеру в кое-каких чинах прилепиться. И такое допускать можно?
– Допускать все можно, – сказал я. – Да точно знать ничего нельзя. Может, она только и умеет, что те картинки обормотам вроде вас показывать. И уж не брела бы голодной, умей она обморачивать. Этот твой зажиточный фермер запросто бы ей на дорогу мешок колбасы дал, а то и целую тачку продуктами нагрузил… Резонно?
– И тут – свой резон, – проворчал Жиган. – Только при любом раскладе она ведь вас может крепенько под монастырь подвести, товарищ майор. Самим своим наличием возле вас. Поскольку – немка. Приказ насчет них лучше меня знаете. Ну да, насчет француженки комполка и белоруски у другого вся дивизия знает. Только тут совершенно другой расклад: французы – наши союзники, а белоруска – вообще советская гражданка. А тут – немка. Могут сквозь пальцы и не посмотреть. Какая-нибудь особо бдительная душа просигнализирует, то ли по службе, то ли по движению души и политической бдительности – и будут у вас серьезные неприятности, товарищ майор. Мы-то трое молчать будем как у попа в гостях, да и ваши Кузьмич с Васей люди в этом плане надежные, да не сможете ж вы ее долго прятать от всего бела света? Дать ей, черт с ней, «сидор» с продуктами и отправить на все четыре стороны. Или здесь в городишке пристроить. Брошенных домов тут хватает, вы ж комендант, возьмете бургомистра за шкирку, преподнесете ему что-нибудь убедительное – и с плеч долой. Хотите, мы с ребятами бургомистра поищем? Не иголка в конце-то концов. Если не сбежал, у себя хоронится, выжидает, чего от нас ждать… Документик ей какой выпишете, вроде ордера на дом брошенный.
Однако в глазах его стоял вопрос: а что, если отец-командир все же обмороченный и разумных доводов слушать не будет?
– Я об этом раньше тебя подумал, Ярчук, – усмехнулся я. – Чтобы не возить ее с собой долго – тут, ты прав, может и нагореть, – а при первой оказии пристроить в тихом безопасном месте. Только думал я о другом – о женском монастыре. Ты ж с ребятами сам в такой ту немецкую кроху пристраивал, тебе ли не знать, как такие дела делаются? – И я улыбнулся вовсе уж широко: – Как по-твоему, такое желание свидетельствует, что я обмороченный? Или скорее уж наоборот?
– Скорее уж наоборот, – вынужден был он признать. – И все равно, насчет монастыря – вилами по воде писано. Ту девчоночку они еще взяли, кроха совсем, а как-то еще насчет взрослой девки решат…
– Ну, это уже моя забота, – сказал я. – Лишь бы монастырь попался, не один же он был в этих краях, в католических-то местах… Уж местный поп знать должен, где у них тут еще монастыри…
– Будем надеяться, – пробурчал Жиган. – Вы командир, вам виднее…
Мне пришло в голову еще кое-что. Уперев ему указательный палец в грудь повыше пуговицы, я сказал самым внушительным тоном, на какой был способен:
– Ценю я, Ярчук, твою заботу обо мне, правда, только предупреждаю: будь ласков, не зайди в этой заботе слишком далеко. Лады? Если с ней случится неприятность вроде пули в спину, я тебе первому дырку во лбу сделаю. И спишу на неподчинение командиру в боевой обстановке. Усек?
– Да что вы такое говорите, товарищ майор! – возопил Жиган с чувством оскорбленной гордости. – И в мыслях не было! – и добавил потише: – Да и потом, даже если б думал… знаю ведь с малолетства: колдовку так просто, обычной пулей не убьешь. Тут нужна пуля серебряная, да лучше еще пыж в лампадное масло окунуть, и надо еще слова знать, а я их не знаю… Провалиться мне на этом месте, товарищ майор, пальцем не трону! И не в вас дело: колдовку убивать при полном моем невежестве в этом деле – себе дороже выйдет и без вашей пули в лоб… А знаете что? Может, на самом деле она – старая карга, только притворяется девушкой? Как у Николая Васильича Гоголя в «Вие»? Читал, как же, и многие у нас читали, даже не особенные любители книг – Гоголь все же наш земляк, полтавчанин, и не так уж далеко его Сорочинцы от наших мест, и на Сорочинскую ярмарку многие у нас ездили, я так три раза, с отцом…
– Плохо ты классику помнишь, Ярчук, – сказал я. – У Гоголя она как раз в истинном своем облике была молодой красивой девушкой, а старухой лишь время от времени оборачивалась. Да и вообще, слышал ты когда-нибудь о колдовке, у которой была бы пачка документов на имя молодой девушки, с соответствующими фотографиями? Или о том, что они и на документы умеют морок наводить?
– Нет, – сказал он.
– Вот видишь, – сказал я. – И потом, ты сам говорил, что ваша Яринка была, в общем, безобидная, может, и эта такая.
– Ну, не всегда уж такая безобидная. Я ж говорил, если кто ее рассердит, могла и стегнуть. И копны у одного хуторянина сущим ураганом разметало, хотя только его поле задело. И конь со двора убегал, два дня искали, и свинья сдохла. А один парень, что к ней приставал очень уж нахально, с собственного низенького крыльца навернулся и ногу сломал…
– Так ведь, если рассудить, сами виноваты были? Ну а я ее обижать не собираюсь, ни в каких смыслах. И потом… Готов об заклад биться: жизненная задача сейчас у нее одна: тихонько отсидеться в безопасном месте, согласен? Даже если она и умеет еще что-то такое, в ход безусловно пускать не будет. Станет сидеть тихой мышкой. Как, резонно?
– Оно конечно… Вот только… Мы-то втроем будем молчать, как рыбка карась…
– И Кузьмич с Васей у меня люди надежные.
– Вот только не мы одни видели, как вы ее в машину сажали. Ваша первая рота как раз за нашим автобусом расположилась, да и часовые должны были видеть…
– Бог не выдаст, свинья не съест, – сказал я. – Будем надеяться, среди них нет ни «сигнальщиков», ни особо бдительных. По городку она расхаживать не будет, скажу: если ко мне придет кто, пусть у себя в комнате сидит. И потом… Мне только что пришло в голову. Если что, скажу, что это родственница хозяина. Хозяин сбежал, а она осталась, побоялась в неизвестность пускаться. Кто проверять будет? Благо документы у нее есть, вполне безобидные. Словом, все пока отлично складывается… Свободен.
