Александр Бушков
Величайшие врачеватели России. Летопись исторических медицинских открытий
Глава четвертая
Первый «дохтур» всея Руси
При Петре I за границу для изучения медицины в тамошних университетах стали посылать молодых людей, но поначалу исключительно детей иностранцев (родившихся, правда, уже в России). Первым русским, поехавшим для этой цели за границу (и первым русским, получившим степень доктора медицины в Падуанском университете) стал Петр Васильевич Постников (1666–1710).
Жил-поживал в Москве во второй половине XVII века дьяк (должность по тем временам немалая) Посольского приказа Василий Тимофеевич Постников (очень часто его фамилия пишется и без буквы «т»). Человек далеко не простой, один из наиболее заметных дипломатов допетровской эпохи, весь образованный. С важными дипломатическими поручениями объездил всю Европу, побывал в Китае и в Турции, где участвовал в заключении серьезных международных договоров.
Естественно, этот человек, прекрасно знавший цену знаниям и образованию, должным образом позаботился о воспитании детей – самостоятельно обучил их нескольким иностранным языкам, а старшего, Петра, вдобавок определил в недавно открывшуюся Славяно-греко-латинскую академию – первое в России высшее учебное заведение, где впоследствии учились знаменитые поэты Кантемир и Ломоносов. Петр учился отлично, проявив недюжинные способности даже в изучении предметов, не входивших в обязательную программу обучения. Как отличного ученика в канун Рождества 1691 года академическое начальство именно его с несколькими соучениками отправило поздравить Патриарха всея Руси. О Рождестве Петр говорил с Патриархом на латыни, Патриарх остался доволен и не просто похвалил способного студента, но и наградил тремя золотыми.
Одновременно с занятиями в Академии Постников поступил в ученики к иностранному врачу Ивану Комнину (судя по фамилии, потомку выходцев из Византии). И благодаря знанию нескольких языков частенько бывал переводчиком у только что приехавших других иностранных врачей, не освоивших еще русского. Видя несомненную тягу способного юноши к медицине, Комнин ему и посоветовал отправиться изучать медицинское дело в Европу, конкретнее, в итальянскую Падую (он сам был доктором медицины тамошнего университета).
И Петр, выправив соответствующие разрешения, отправился в Италию, точнее, в Венецианскую республику (до создания единой Италии из разрозненных королевств, герцогств, республик и «вольных городов» оставалось еще более полутора столетий). Куда добрался лишь через два месяца – вполне нормальные сроки для того времени.
Падую Комнин ему присоветовал (и сам в свое время выбрал для обучения) не зря. Падуанский университет, основанный в 1222 году, очень долго был одним из лучших и престижных «вузов» Европы, располагал богатейшей библиотекой, где Постников просиживал сутками. Два года он успешно изучал анатомию, хирургию, фармакологию, прослушал и курс философии. Потом состоялся экзамен – весьма пристрастный: в Падуанском университете учили на совесть и к экзаменам подходили серьезно.
Все прошло отлично. Молодой московит приятно удивил строгих профессоров познаниями в медицине, иностранных языках (латыни, греческом, итальянском и французском), находчивостью в ответах и складностью речи. 9 августа 1694 года русский студент был признан доктором медицины и философии с правом преподавать эти науки и удостаивать ученых степеней.
Известно, что эта церемония происходила в университете крайне торжественно. Исторической точности ради следует упомянуть, что у Постникова был предшественник, почти соотечественник. Еще в 1515 году степень доктора медицины в Падуанском университете получил Георгий-Франциск Скорина. Как происходила церемония, мы знаем достоверно: один из магистров университетской коллегии зачитал многословное и витиеватое послание: «Мессер Франциск, сын покойного Луки Скарины из Полоцка, русский, был строго проэкзаменован и на этом специальном экзамене держал себя в высшей степени похвально и хорошо, повторяя названные пункты и отлично отвечая на сделанные ему возражения, что ответы его были одобрены всеми присутствующими докторами единогласно, и на этом основании он провозглашается почтеннейшим доктором в науках медицинских». Потом на Скорину надели черную шелковую мантию, на голову – четырехугольный докторский берет, опоясали черным кожаным поясом и в завершение надели на палец широкое серебряное кольцо – «перстень Гиппократа». Именно так выглядела «парадная форма» доктора.
У меня нет точных сведений, но Постников наверняка прошел схожую процедуру: вековые традиции средневековых университетов сохраняются долго, иные из них кое-где сохранились до сих пор. Кстати, случай со Скориной ничуть не нарушает приоритет Постникова: во-первых, Скорина был чуточку другим – не московитом, а подданным Великого Княжества Литовского. Во-вторых, после окончания университета он практически никогда не занимался медициной: увлекся зарождавшимся типографским делом и стал одним из прославленных европейских первопечатников. Так что Постников остается первым великороссом, получившим за границей степень доктора медицины.
Молодой доктор одного из старейших в Европе университетов возвращается на родину, можно смело сказать, триумфатором. Блестящая карьера, слава, богатство? Увы… Так уж грустно сложилась жизнь, что Постников после возвращения в Россию до самой смерти занимался чем угодно, только не медициной – в отличие от Скорины, не по своему желанию…
Сначала он вообще-то пытался стать именно медиком. Но столкнулся с яростным противодействием иностранных врачей из Немецкой слободы, увидевших в новичке серьезного и опасного конкурента…
Вообще-то русский народ, от простолюдинов до бояр, в массе своей испокон веков относился к лекарям, что своим, что иностранным, с некоторой опаской, предпочитая всем снадобьям баньку с веничком да водку с хреном. Да и память о Бомелии и подобных ему субъектах сохранялась долго. Вдобавок иностранных врачей недолюбливали еще и за то, что они сплошь и рядом по-русски говорили скверно, а на пациентов смотрели свысока – московитские варвары, ага… И тем не менее пациентов было достаточно, чтобы иноземные «дохтура» катались как сыр в масле. А потому, как это случалось во многих областях человеческой деятельности, и тогда, и позже составилась этакая «медицинская мафия», сплоченная, горластая, зубастая, накрепко спаянная денежным интересом.
Моментально начались стычки, склоки, интриги… Дошло до Петра I. Тот, без особых на то оснований полагавший себя большим знатоком медицины (в коей отметился разве что зубодерством), все эти склоки прекратил быстро и незатейливо – приписал Постникова к знаменитому Великому посольству в Европу. Официально во главе его стоял любимец Петра Франц Лефорт, а сам Петр конспирации ради (впрочем, мало кого обманувшей) числился скромным «десятником Петром Михайловым». Постникова он назначил своим помощником и переводчиком. Доктор медицины переводил при беседах «десятника» с иностранцами, был квартирмейстером, подыскивая квартиры для членов посольства, закупал медицинские инструменты, лекарства, научные книги. Потом Петр отправил Постникова, опять-таки в качестве квартирьера, в Венецию. Именно туда собрался направиться было Беликов, но эти планы сорвал знаменитый стрелецкий бунт в Москве. Петр срочно уехал в Россию усмирять и наказывать бунтовщиков («Утро стрелецкой казни»…), а Постникова отправил в Вену для переговоров с турками. Переговоры Постников провел блестяще, а потому Петр, не раздумывая, так и оставил его при Посольском приказе, где он и проработал, в основном переводчиком, почти десять лет. Правда, в конце марта 1701 года, казалось, вновь открылась медицинская карьера: именным указом Петр назначил Постникова доктором в Аптекарский приказ с годовым жалованием в 500 рублей (немало по тем временам) – правда, с обязанностью в случае необходимости переводить с латинского, французского и итальянского «нужные письма», опять-таки по линии Посольского приказа. А буквально через полгода Постникова форменным образом сдернули с места – Петр решил, что ученый доктор будет ему гораздо полезнее на «загранработе», и велел срочно отправляться в Париж для «сообщения о тамошних поведениях». Называя вещи своими именами, Постникову предложили разведывательную работу.
Чехов сказал как-то (по-моему, изрядно преувеличив): «Русский за границей если не шпион, то дурак». Постникова дураком никто не считал. После встречи в Париже известный дипломат Андрей Матвеев отзывался о нем так: «Муж умный и дела европского и пользы государевой сведомый и в языках ученый».
Выражаясь современным языком, Постников стал резидентом русской разведки в Париже. Правда, разведки как таковой в России не существовало – уже не существовало. Это в Англии, первой в мире, еще при Елизавете в середине XVI века была создана контора, на постоянной основе занимавшаяся разведкой и контрразведкой. Россия, правда, была второй в этих интересных начинаниях – с отставанием на столетие с лишним, но все же второй. В 1672 году царь Алексей Михайлович создал Приказ тайных дел. Это грозное учреждение, как писали еще дореволюционные историки, занималось «наблюдением за управлением вообще и за точным исполнением царских повелений для производства следствия по важнейшим государственным преступлениям». Добавлю от себя: Приказ ведал еще дворцовым «подсобным хозяйством»: рыбными прудами, где выращивалась деликатесная рыба для царского стола, посадками овощей и теплицами с фруктами, предназначавшимися опять-таки для стола самодержца. Задолго до НКВД-КГБ отправляли с русскими посольствами «прикрепленных», чтобы присматривали за дипломатами (отчего «тайнодельцы», надо полагать, особенной любовью в Посольском приказе уж точно не пользовались, но приходилось терпеть, против царской воли не попрешь). И, наконец, Приказ серьезно и обстоятельно занимался заграничной разведкой и контрразведкой.
Вот об этой стороне деятельности Приказа (в отличие от других «подразделений») мы не знаем абсолютно ничего и никогда уже не узнаем. То ли сам царь, то ли глава Приказа дьяк Иван (он же Данило) Полянский придумал нехитрую, но, нужно признать, эффективнейшую систему отчетности. «Отчеты о проделанной работе» были стандартными и состояли из одной-единственной фразы: «То, что ты приказал исполнить, великий государь, исполнено». Ни один самый хитроумный вражеский агент, попади ему в руки такое вот донесение, попросту и представить не мог бы, о чем идет речь, – вот и мы и сегодня представить не можем…
Первую в России спецслужбу, занятую разведкой и контрразведкой, уничтожил Петр I. В свое время он преобразовал Приказ тайных дел в Преображенский приказ, занятый исключительно внутренним политическим сыском, – а впоследствии добавил к нему созданную для тех же целей Тайную канцелярию.
Разведкой с тех пор (как и повсюду в Европе, за исключением Англии) в России стали заниматься не организованные в контору профессионалы, а попросту доверенные лица самых разных профессий. Повторяю, в точности так обстояло дело по всей Европе. Шпионили все: путешественники, купцы, выезжавшие в другие страны медики, монахи… да вообще все, кого считали пригодными к этому ремеслу. Творческая интеллигенция не отставала: знаменитый драматург Бомарше занимался заграничной разведкой – политическим сыском, Даниэль Дефо (знающие люди среди своих иногда рассказывают интересные вещи о некоторых сторонах жизни во Франции знаменитого писателя И. С. Тургенева и деятельности поэта Афанасия Фета, в свое время служившего в русском посольстве при дворе миланского герцога…).
Одним словом, с точки зрения XVIII века новое назначение Постникова было делом житейским, даже скучным. Все так делают…
Постников собирал сведения о жизни и настроениях королевского двора, интриговал в пользу России, распространял среди дипломатов других стран нужную информацию (а при необходимости и дезинформацию) – одним словом, был классическим резидентом. А вдобавок подыскивал французских врачей для работы в России, закупал лекарства, медицинские инструменты и медицинские книги, анатомические диковинки для петровской Кунсткамеры. В подобных хлопотах он провел девять лет. Вполне возможно, нередко грустнел оттого, что вместо медицины был вынужден заниматься разведкой, но и в качестве резидента работал безукоризненно. Из Франции он писал отцу: «Ни деревень, ни придатков не желаю, токмо служить в чину честном и потребном всячески… За излишними деньгами для моего особливого приобретения не гоняюся, слава Всевышнему, пренебрегаю их, весьма устремляя мои намерения и покушения к честному и полезному услужению его величествия и государственным публичным интересам и делам».
В 1710 году Постникову велели вернуться домой и определили в Посольский приказ рядовым переводчиком. Известен его перевод с французского книги Викфорта «О послах и министрах чужестранных и о должности дел их, и что есть посол, и честь ево».
Это было последнее завершенное им дело. Шалая и бурная жизнь двора Петра I Постникова почти не касалась. Подозреваю, там далеко не сразу и заметили, когда он умер в том же 1710 году за добросовестным переводом очередного французского трактата, потребовавшегося Посольскому приказу. Вот и вся его недолгая жизнь. Чинов не выслужил, орденов не имел, деревенек не получил, богатства не обрел, наоборот, оставил в Париже немало неоплаченных по причине скудости собственных средств долгов.
По какому-то полумистическому совпадению в тот же год умер его отец Василий Тимофеевич – умер в бедности. А ведь это был крупный и искусный дипломат своего времени. Немало сделал для заключения мира с Польшей в 1686 году, завершившего долгую и, в общем, бесполезную для обеих сторон войну, был посланником в Лондоне, Флоренции, Амстердаме и Берлине, склонил Пруссию к союзу против Турции, в 1639 году заключил в Пекине выгодный для России договор с китайским богдыханом, в 1710 году недолгое время управлял Посольским приказом. Не зря на Руси издавна говаривали: от трудов праведных не наживешь палат каменных. Есть что-то глубоко неправильное и несправедливое в кончине в бедности отца и судьбе сына, так и не успевшего ничего сделать в медицине. Некоторое сомнительное утешение в том, что судьбы многих других людей Петр искорежил гораздо круче, вплоть до плахи или сибирской ссылки при отсутствии всяких вин и прегрешений…
…По многовековой традиции Падуанского университета, после того, как новоиспеченный доктор наук предстанет в мантии и берете, с перстнем Гиппократа на пальце, вся коллегия встает и низко кланяется новому собрату.
Наверняка так было и с Постниковым. Оставшимся в истории не только первым русским доктором медицины европейского университета, но и, пожалуй, первенцем той породы русских интеллектуалов, что всю жизнь посвятили служению России, так и не получив, по выражению давнего биографа Постникова, «в жизни сей награды на труды свои, пожертвования и упражнения в науках».
Глава пятая
Эпидемиолог
Если память людей отличных, споспешествовавших благу Отчизны, имеет право на благодарность потомков, то Самуилович оную заслуживает по всей справедливости.
Всеобщий журнал врачебной науки, 1813 год
Эпидемия. А ведь неприятное слово, если вслушаться. Напоминает то ли шипение кобры, то ли шорох разгорающегося пожара. Хорошее дело эпидемией не назовут…
Если следовать сугубо медицинской терминологии, эпидемия – это неконтролируемое распространение инфекционной болезни, значительно превышающее обычный уровень заболеваемости этой болезнью в данном регионе, с резким повышением смертности.
Есть еще и пандемия – та же эпидемия, только в десять раз хуже. Распространяется на гораздо больших территориях, а то и не на одном континенте, и человеческих жизней уносит гораздо больше, чем любая эпидемия. Если сравнить с пожаром в деревне, то эпидемия – это пожар, когда из ста домишек сгорает десяток, пандемия – пожар, при котором хорошо если уцелеет десять домишек из ста.
Именно пандемией был грипп «испанка» (он же – «испанская леди», «трехдневная лихорадка», «гнойный бронхит»), о котором я уже напоминал. Тремя мощными волнами болезнь прокатилась по всему миру, началась в марте 1918 года и, свирепствовав примерно год, весной 1919-го, как уже говорилось, исчезла бесследно, более никогда себя не проявив. Вновь задумаешься о гипотезах неведомой заразы, занесенной из космоса метеоритами или хвостами комет…
Врачи, борющиеся с эпидемиями, именуются, соответственно, эпидемиологами. Первым русским эпидемиологом – и выдающимся – стал Даниил Самойлович Сушковский (1742–1805). И его отец, и дед были священниками. Фамилия сплошь и рядом писалась по-разному – то Сушковский, то Сушинский. Однако на этом ее приключения не кончились. По каким-то так и не выясненным причинам отчество маленького Данилки – Самойлович – превратилось в довольно распространенную в Малороссии фамилию Самойлович. С детства и до смерти он так и именовался – Даниил Самойлович Самойлович.
Будущий знаменитый врач родился в Чернигове, где и получил начальное образование. В 1755 году, четырнадцати лет от роду, намереваясь пойти по стопам деда и отца, поступил в Киевскую духовную академию, считавшуюся одним из лучших духовных учебных заведений всей Восточной Европы, тех ее районов, где было распространено православие. Вместе с Самойловичем учились семинаристы из России, Болгарии, Сербии, Венгрии (православные словаки, чьи земли входили в состав Венгрии). Кстати, лет за двадцать до Самойловича, в середине тридцатых годов, в той же Академии недолгое время учились Михайла Ломоносов и Константин Щепин (1728–1770), уроженец Вятской губернии, врач, первый русский профессор.
Самойлович учился хорошо, записи в документах о его успеваемости сохранились – отметки, в том числе и годовые, высокие, краткие характеристики гласят: «надежен», «благонадежен». О медицине молодой семинарист в то время и не помышлял, можно сказать, она сама его нашла – военная медицина. Кровопролитные войны, которые вела Россия, не просто приводили к резкому росту искалеченных и раненых, но и вызывали эпидемии – из-за перемещения десятков тысяч человек из затронутых болезнями районов. Квалифицированных медиков в армии не хватало катастрофически. Решение нашли быстро: по всем учебным заведениям России покатили военные вербовщики, подыскивая молодых людей, согласившихся бы переучиваться на медиков. Дело было серьезное, и власть не скупилась (как это с ней порой случается): всякий пожелавший стать врачом получал неплохие «подъемные», в том числе и для проезда к месту учебы, бесплатное питание и жилье.
В числе принявших это предложение оказался и Самойлович. Разумеется, дело тут было не в деньгах и благах, хотя Самойлович был беден. Вероятнее всего, как случалось со многими, он не горел особенным желанием продолжать семейные традиции и становиться священником. 27 ноября 1761 года Даниил был принят в лекарскую школу при «Адмиралтейском гофшпитале», с 1716 года лечившем моряков и рабочих адмиралтейских мастерских. В России к тому времени значительно улучшилась медицинская школа. Образование сочетало как лекции, так и практику – студенты обучались непосредственно у постелей больных и раненых. С самого начала обучения Самойлович стал перевязывать раны, дежурил по госпиталю, разносил больным назначенные докторами лекарства, слушал лекции в анатомическом театре и присутствовал в аптеке при изготовлении медицинских препаратов. Учили серьезно: лекции читали на латыни и немецком, посещение строго обязательное, как и строжайшая обязанность их записывать. Проверка знаний проводилась регулярно: как еженедельная, субботняя, так и «третная», раз в четыре месяца. Если за два года обучения студент все экзамены сдавал успешно, его переводили на последний, третий, курс, после окончания которого с каждым выпускником поступали соответственно показанным им знаниям: успешно сдавшим экзамены за полный курс присваивали звание полноправного лекаря, а провалившихся отправляли в войска «помощниками лекарей», по-нынешнему фельдшерами.
Экзамены были как теоретические, так и практические: студент не только обязан был рассказать об анатомическом строении органов и объяснить, как органы меняются при тех или иных болезнях, но и провести несколько операций на трупах. В 1767 году медицинская коллегия присвоила Самойловичу звание лекаря и оставила работать там же, при госпитале. Однако новоиспеченный врач, судя по всему, рвался к самостоятельной работе: согласно его прошению, в 1768 году Самойловича направили работать в лазарет Копорского полка. Вскоре, в том же году, началась очередная русско-турецкая война – пожалуй, самая затяжная и кровопролитная из ей подобных (да и прекратилась исключительно от того, что пришлось снимать с фронта значительные силы для подавления широко распространившегося пугачевского бунта).
Копорский полк оказался в составе Первой армии, которой командовал генерал Петр Румянцев, уже неплохо показавший себя в войне с Пруссией. Первая армия взяла хорошо укрепленную крепость Хотин, успешно штурмовала Измаил, Браилов, Аккерман. Самойлович работал не только как хирург. И климат для русского солдата был непривычен, и хорошей питьевой воды в тех местах было мало – в основном застоявшаяся, затхлая. Это вызывало кровавые поносы, выводившие из строя сотни солдат. Пока что это были не инфекции, но потом появились и они – чума впервые дала о себе знать, когда Копорский полк штурмовал Браилов. Самойлович, неплохо владевший латинским, французским и польским, в срочном порядке освоил еще и молдавский, чтобы выяснять у местных жителей, существуют ли какие-то относительно успешные народные способы борьбы с чумой. Особо внимательно он расспрашивал тех, кто переболел чумой, но остался в живых. И довольно полезные наблюдения сделал: убедился, что болезнь разносит не «воздух», как считалось очень долго, а прямой контакт с больным или зараженными вещами. Для тех времен, когда о микробах уже знали, но возбудителей болезней в них не видели и лучшие медицинские умы, это было немалое достижение. Вот только научно обосновать его Самойлович не мог, да и никто тогда не мог…
В ту «добактериальную» эпоху врачи разделились на два лагеря: «контагионистов» и «миазматиков». Первые, подобно Самойловичу, считали, что болезни сами по себе несут какую-то заразу, и причина – в контактах больных со здоровыми или зараженными чумой вещами. Вторые упрямо придерживались версии, что источником заразы служит воздух сам по себе, насыщенный некими «ядовитыми миазмами». Именно они в свое время для борьбы не только с чумой, но и с другими эпидемиями предлагали неустанно звонить в колокола и стрелять из пушек, чтобы «вредный воздух» побыстрее уходил из тех мест, где свирепствовали болезни. Как уже писалось, колокольный звон и впрямь помогал в борьбе с чумой, но отнюдь не по тем причинам, какие виделись «миазматикам». Еще они предлагали при эпидемиях вырубать леса, «мешавшие распространению воздуха», а чтобы уничтожить в воздухе те самые «миазмы», жечь во множестве костры из навоза и соломы. Оба лагеря, как это частенько случалось не только в медицине, боролись меж собой самым ожесточенным образом – разве что шпагами друг друга не пыряли.
Самойлович не только был завален изнуряющей работой по лечению больных и раненых, но и вынужден был отвлекаться на долгие тяжелые споры с «миазматиками». Спал по три-четыре часа в сутки и в конце концов слег – как считают современные исследователи, это было классическое нервное истощение, депрессия. Протекала она так тяжело, что Самойловича в конце концов перевели в тыл – в Оренбург, лекарем гарнизонного батальона. Дорога туда, как и все тогдашние дороги, была длинной и нелегкой. По пути в маленьком городке в окрестностях Киева Самойлович встретил старого доброго знакомого, доктора Ивана Полетику, который в свое время и привел Самойловича в медицину. В те дни киевские врачи, озабоченные возможным наступлением чумы, собрались в доме Полетики и составили киевским властям рекомендательные письма на случай возникновения заболевания. И губернские, и городские власти письмом пренебрегли…
В середине 1771 года Самойлович приехал в Москву, где свирепствовала чумная эпидемия, не уступавшая давней, 1654 года, когда умерла половина москвичей. Древняя столица, окутанная дымом многочисленных костров из навоза и соломы, являла собой зрелище жуткое. В свое время, когда к Екатерине поступили первые доклады о появлении в Москве чумы, суперуслужливые чиновники, как могли, преуменьшали опасность, в результате момент для устройства карантинов был упущен, болезнь вырвалась на улицы…
В конце июня 1771 года Самойлович принял начальство над больницей при одном из монастырей. Квалифицированных медиков в Москве почти не нашлось, и доктор работал едва ли не в одиночку, круглосуточно находился среди пациентов, не имея даже возможности применять уже известные в то время меры безопасности – например, слушать пульс больного через табачный лист, что давало хоть какую-то гарантию от заразы. Больных было столько, что невозможно было напастись табаку…
Смертность доходила до восьмидесяти процентов. Медицинский персонал умирал едва ли не поголовно. Самойлович, которому тогда не исполнилось и тридцати, вскрывал гнойные бубоны больных, пытаясь хоть что-то понять в ходе болезни. Именно ему впервые в России пришла в голову идея о противочумных прививках, изготовленных из содержимого бубонов больных. Увы, эта догадка тогда понимания не встретила и ни малейшего распространения не получила.
Оказалось, что «миазматики» пусть самую чуточку, но все же правы касательно целительных свойств дыма. Никакого «дурного воздуха» он, конечно, не прогонял, но даже снятая с больных одежда, как следует окуренная дымом, заразы уже не передавала. Именно в такой одежде Самойлович и стал ходить, собственным примером доказывая действенность таких мер защиты. По его распоряжению весь медперсонал в больницах работал в халатах и обуви, пропитанных уксусом и смазанных дегтем, что тоже давало некую слабую гарантию от заразы. Впервые в медицинской практике задолго до Пирогова Самойлович применил метод сортировки больных, отделяя «тяжелых» от тех, кто переносил болезнь сравнительно легко, – вот эту методику быстро стали применять во всех московских чумных больницах и появившихся с большим запозданием карантинах.
Однако чума свирепствовала. В конце концов заразился и сам Самойлович, но переболел в легкой форме и очень быстро оказался на южной окраине города, в одном из монастырей для выздоравливающих.
Недовольство в городе достигло точки кипения… По современным подсчетам, за сутки на улицах Москвы погибало от 900 до 1200 человек. Полиция не справлялась с уборкой трупов, и на помощь ей из тюрем выпустили уголовников. Часть из них, пользуясь слабостью надзора, моментально разбежалась и занялась своим обычным ремеслом. Горожан злил голод, карантинные строгости (Москва вдобавок ко всему была блокирована воинскими заставами), неэффективность лечения, насильственная госпитализация всех, у кого только подозревали чуму, введенный порядок уничтожения имущества как заболевших, так и заподозренных. Врачам не доверяли.
Да вдобавок, как будто мало было всего этого… В сентябре 1771 года по городу прошел слух, что чудотворная икона Боголюбской Богоматери, расположенная у Варварских ворот, исцеляет больных. К иконе хлынули толпы, к ней прикладывались и здоровые, и больные. Московский архиепископ Амвросий (должно быть, человек достаточно просвещенный и понимавший, что это лишь усиливает распространение заразы), велел перенести икону от ворот в ближайшую церковь и ограничить к ней доступ…
Тут-то и грянул знаменитый Чумной бунт. Архиепископа насмерть забили дубинами, толпы бунтовщиков громили больницы, разбивали карантины, выпускали больных, убивали врачей. Самойлович уцелел, но и ему крепко досталось…
Вот это было уже совсем серьезно. Войск в Москве было мало, полиция не справлялась, кое-кто из высшего московского начальства попросту бежал из города, бросив все на произвол судьбы…
На сей раз в столице реагировали незамедлительно и жестко. В Москву с сильными воинскими командами срочно прибыл Григорий Орлов, в то время еще всесильный фаворит императрицы, генерал-фельдцейхмейстер, то есть начальник всей русской артиллерии (что по меркам тех времен означало полное доверие и непосредственное подчинение монарху, и эта традиция сохранилась надолго).
Этакий Терминатор своего времени, один из участников убийства свергнутого императора Петра III, Орлов в двух вещах решительно не замечен: в нерешительности и гуманности. Бунт он подавил в полном соответствии со своим крутым характером – стрельбой на поражение без малейших попыток увещеваний…
Одновременно была создана Противочумная комиссия, в которую единственным из медиков был включен Самойлович. Не сразу, но понемногу эпидемия пошла на убыль, а там и прекратилась вовсе. Судя по всему, заслуги Самойловича были оценены по достоинству: кроме денежной награды, он получил чин коллежского асессора (по Табели о рангах соответствовавший армейскому капитану), дававший право на потомственное дворянство. По тем временам – достаточно щедро.
Видя, что чума пусть и не побеждена, но изучена и кое-какие «неприятности» доктора ей могут и умеют преподнести, Самойлович переключился на изучение детской смертности – еще одного бича России, чьи причины были совершенно не изучены. Узнав, что учреждены стипендия и фонд княгини Голицыной для тех, кто изучает акушерскую науку, Самойлович не сразу, но добился «гранта» и в конце лета 1776 года уехал во Францию, где особой славой пользовался медицинский факультет Страсбургского университета, где обучались лучшие акушеры Европы и России. Накапливая материал для диссертации, он не забыл о предложении Ломоносова издать на русском языке руководство по акушерскому или, как тогда говорили, «повивальному» делу. В 1778 году составил пособие «Городская и деревенская повивальная бабка», ставшее широко известным в России, как и другие научно-популярные книги Самойловича.
В 1780 году он опубликовал диссертацию по акушерскому делу и два года оставался за границей (как раз в это время в Париже был издан его труд о московской чуме 1771 года). В 1782 году вернулся на родину, где, к сожалению, встретил довольно холодный прием – как не с ним первым случалось, и не только в России. Ограничилось тем, что дипломированному доктору сухо посоветовали ждать вакантной должности.
