Александр Чиненков
Крещенные кровью
Аверьян подошел к колодцу. Заглянул вниз и увидел далеко в глубине воду. Не понимая, что делает, он заговорил с ней о своих бедах и бросил вниз камешек. Круги на воде быстро рассеялись – а в нем вдруг снова пробудилась невыносимая тяга к самоубийству. Вода в колодце манила к себе, и Калачев решал…
– Сигануть никак собрался? – прозвучал сзади голос Сафронова, заставивший сжаться и отскочить от сруба.
– Да нет, – проблеял Аверьян сконфуженно, кротко глядя на Ивашку. – Я завсегда любил в колодцы глядеть. Хто-то на огонь зыркает, а я вот в колодец, на водицу.
– Оставь озорство энто, не маленький ужо, – заявил Сафронов, останавливаясь рядом. – Я ж тебе дело сказывал: али с нами, али хрен с тобой! Токо не боися убивать себя, ежели надобность в том приспичила. Мы тебя как своево, как святова захороним!
– Ну с вами я, куды же теперя! – воскликнул в сердцах Аверьян. – Токо душу не мотай на руку. Я ужо завсегда с тобой, и довольствуйся сеим, ежели потребность во мне имеется!
Ивашка окинул его оценивающим взглядом.
– Што ж, – сказал он, – быть посему. Нынче в баню пойдем. Тела ополоснем малеха и…
Ночью, после радения, когда другие участники обряда покинули избу, Сафронов подсел к кровати Аверьяна. Он долго и внимательно разглядывал возбужденное, покрытое капельками пота лицо Калачева, после чего вкрадчиво поинтересовался:
– Што, впечатляют радения нашенские?
– Ага, – выдохнул Аверьян, открывая глаза. – Я бутто сызнова возродился! Я… я… – он облизнул губы, – я бутто в раю побывал!
Ивашка довольно крякнул, по лицу расплылась широчайшая улыбка.
– То ли ешо будет, Аверьяша, – сказал он, томно вздыхая. – Вот кады ешо адептами пообрастем, то окрепнем зараз! Чем больше народу в раденьях участвует, тем больше благодати с небес снисходит!
– Шуткуешь, – посмотрел на него недоверчиво Аверьян, – хто ж захотит увечье себе причинять оскоплением?
– Энто ужо моя заботушка, голубок, – ответил Сафронов загадочно. – Мир полон грешников неприкаянных, и среди них достаточно эдаких, хто на корабле нашем местечко себе найтить захотит! А ну собирайся. Подсобишь малеха в деле праведном, а заодно и поглядишь, как голубки дикие на наш корабль залетают.
Шагая гуськом друг за другом, они подошли к бане. Из предбанника выглянул Стахей Голубев.
– Как она? – спросил Ивашка. – Не передумала в участии своем?
– Вроде как засумлевалася, – ответил Голубев, – но ничаво. Савва и Авдей ее даже в предбанник не выпускают. Дали зелья соннова и…
– Силком вливали али сама выпила?
– Сама, не супротивлялася.
– Об чем вы энто? – встревожился Аверьян. – Вы што, кому-то худо причинить хотите?
– Не взбрыкивай. Щас сам все увидешь, – ответил Сафронов. – Делай все, как я велю, и ни об чем не вопрошай, покуда на то дозволенья не дам. Щас самолично коснешься Великова таинства оскопления, голубок. Заране упреждаю, обо всем опосля судачить будем!
Они вошли в предбанник.
– Хде она? – спросил Сафронов у Саввы, который, завидя его, сразу же отпрянул от печи.
– Тамма, – кивнул Авдей на дверь бани. – Готова ужо.
– Ступай к ней, – распорядился Ивашка, обернувшись к Аверьяну. – Ничаво не делай, токо рядышком с голубкой нашенской на полок присядь.
Переступив порог, Аверьян остановился, увидев обнаженную красивую девушку, лежавшую на полке. В нерешительности потоптавшись, вспомнив наказ «кормчего», приблизился к ней и примостился рядом. Покосился на дверь, будучи растерян, не зная, как поступить, однако что-то подсказывало ему…
Аверьян опустился на четвереньки и легко прикрыл ладонью рот девушки, затем потряс ее за плечо. Она, казалось, не хотела просыпаться. Сонно нахмурившись, пробормотала что-то, но глаз так и не открыла. Аверьян нагнулся ближе и решил разбудить ее шепотом на ухо.
Глаза девушки широко раскрылись, а рот попытался издать крик под его ладонью.
В это время за дверью послышались шум и топот сапог. Дверь открылась. Вошел Сафронов. Его лицо было напряженно как никогда, весь вид кормчего ясно свидетельствовал о том, что все мысли и чувства устремлены к обнаженному юному телу. Ивашка не отказался бы от задуманного, если даже на его голову в тот момент рухнули проклятия рода человеческого или бы загорелась баня. В руках он держал железный прут, с раскаленным добела концом.
Аверьян вытер рукавом проступившие капли пота со лба и настороженно посмотрел на этот прут. Сердце беспокойно екнуло, дыхание замерло.
На лицах скопцов, вошедших за Ивашкой, – решительность и фанатизм. Они словно жаждали видеть ужасное зрелище и были готовы ускорить его своим вмешательством.
Сафронов, нахмурив брови, несколько секунд молчал, словно изучая тело жертвы. Затем поднял голову, окинул живыми черными глазами баню и сказал:
– Вот и все, Аннушка, времячко вышло. Щас ты познаешь все таинства обряда божественнова и обретешь вторую чистоту! – Он обернулся к застывшим сзади единоверцам, затем приподнял керосиновую лампу перед лицом девушки и продолжил: – Разглядел ли хто из вас очи энтой голубки? Вы токо поглядите, как она трепещет! Имеем ли мы право обрекать ее на излишнее ожидание? Заставлять ее ждать благодати, кады она рядышком, – преступление! – Ивашка замолчал, передавая в руки Саввы керосиновую лампу, и вдруг повернулся к едва живой от страха девушке: – А ну?!
– Не-е-е-ет! – закричала та не своим голосом, отвалившись к стене.
Сафронов поднял глаза, прищуриваясь, чтобы лучше разглядеть перекошенное страхом лицо. Голос девушки, взывавшей за помощью, задрожал от ужаса:
– Аверьян?!
Девица потянулась к нему обеими руками. Она задыхалась и тихо поскуливала. Аверьян понял: если он немедленно не поможет, та умрет. Тогда он попытался заслонить ее своим телом и, в этот момент…
Его голова повисла где-то между небом и землей от сильной боли, но сознания он не потерял. Звон полностью заполнил его уши, заглушая возгласы толпящихся в бане скопцов. Он качнулся вперед. Из носа фонтаном выплеснулась кровь.
– За што ж вы эдак меня, братцы? – прошептал он и сам не услышал своих слов.
– Штоб место свое знал и нос куда ни попадя не сувал! – проник сквозь хаос в его сознании голос.
Затем Аверьян почувствовал чью-то руку на своей талии, а еще пара рук поддержала его за плечи. Какой-то голос звучал обеспокоенно, и не было уверенности – не сам ли он разговаривает с кем-то.
Лишившись единственной, хотя и ненадежной подмоги в его лице, девушка перешла к отчаянному сопротивлению. Она схватила с полки большой медный таз и стала отбиваться им от нападавших скопцов.
– Не трогайте меня! – кричала она. – Я еще не готова ступить на ваш корабль! Не касайся и ты меня, изверг! – яростно бросила она в лицо Ивашки, все еще стоявшего перед ней с остывающим прутом в руках.
Сафронов предпринял неудачную попытку схватить девушку, но та ловко увернулась и забилась в угол, прикрываясь тазом.
– Хосподи, помоги мне! – задыхаясь, прошептала она, однако Ивашкина рука выхватила ее из угла и с силой уложила на полку. – Хосподи, молю Тебя… молю, Хосподи!
Сафронов вытер губы и взглянул на скопцов. Те толпились в дверном проеме, уставясь на него. Тогда он поднес прут к соску левой груди девушки.
– Всем вон отсель! – приказал он своим последователям. – Нынче я сам, без вас справлюся!
Скопцы послушно вышли в предбанник и закрыли за собою дверь, а Аверьяна, случайно или умышленно, оставили в бане.
Как только дверь за ними захлопнулась, по парной мгновенно разнесся резкий запах паленого мяса. Девушка дико завизжала и тут же провалилась в глубокий обморок.
Скопцы в предбаннике запели один из своих псалмов, а Ивашка прижег сосок на второй груди девушки и велел снова накалить в печи прут, а сам вытащил из кожаного футляра бритву. Он собственноручно удалил несчастной половые губы. Вторая чистота снизошла.
Присыпав чудовищные раны каким-то порошком, Ивашка, чтобы окончательно заглушить «зов грешной плоти», выжег крест во всю спину несчастной.
– Хосподи, да ты убил ее, Ирод! – закричал в отчаянии Аверьян, приходя в себя.
Сафронов никак не отреагировал на прозвучавшее обвинение. Он бережно обернул простыней тело оскопленной, после чего крикнул не оборачиваясь:
– Эй, хто там… Голубку нашу в избу снесите и Агафье передайте!
Затем хмуро глянул на Калачева:
– Аверьяшку как пса, на цепь садить велю! Пущай ночь мозгами ворочает, а с утреца раннева прямо к покаянию ево и призовем!
* * *
На следующее утро Ивашка сам пожаловал в баню и развязал Аверьяна.
– Эх ты, лапоть ушастый, – укоризненно покачал он головой. – Ты нам чуток все таинство в балаган не обратил. Девку, видишь ли, спасать мылился… А от ково, скажи на милость?
Аверьян не помнил, как провел ночь, но вот издевательство над девушкой не забыл и брошенный Ивашкой упрек встретил во всеоружии.
– Она не жалала оскопляться, – сказал он, хмуря брови и растирая на запястьях рубцы от веревок. – Ты же сам сказывал, што оскопленье завсегда таинство добровольное.
– И щас от своех слов не отрекаюсь, – согласился Ивашка. – Девка энта, Аннушка, давно ужо с нами проживает и в раденьях участвует! Оскопиться она сама возжелала. Токо вот прут огненный увидела и со страху решение свое враз поменяла! Теперя она Хосподом обласкана, в избе лежа. Ступай и сам погляди, ежели сумлеваешься.
Аверьян присел на скамейку в предбаннике и принялся растирать ноги. Он покосился на наблюдавшего за ним Сафронова:
– Вот я гляжу на вас и раденья вашенские, а в толк не возьму, чем вы от хлыстов отличаетеся. Ведь все одинаково у вас, токо не оскопляются оне?
– А што ты энто вдруг о христоверах[3] воспрошаешь? – удивился Ивашка, явно не ожидавший вопроса. – Можа от нас да к ним переметнуться замыслил?
– Куды я от вас теперя, – вздохнул обреченно Аверьян.
– И то верно, – согласился Сафронов, успокаиваясь. – Ты таперя без нас никуды! А христоверы…
Он закрыл дверь и присел на порожек.
– Я вот што поведаю тебе, голубь, – начал издалека Ивашка. – И мы, и хлысты из одново теста вылеплены. Раньше все христоверами щиталися. Токо вота разошлися кораблики наши. Хлысты после радений спать попарно ложатся, кажный со своею избранной! И грех эдакий грехом не щитают. Сын могет с матушкой блудить, отец с дочерью… А блуд – энто грех великий и непрощаемый. Радеец наш, Кондратий Селиванов, глас с небес услыхал! А глас тот повелел ему супротив свальнова греха выступить! От греховых влечений велено ему было раз и навсегда – «каленым жалезом отжечь детородные свое уды»! Селиванов сам оскопил себя, вот так-то!
– И што с тово? Чаво достиг он, плоть свою эдак терзая?
– Великое множество адептов тады веру нашу зараз восприняли! Многие возжелали «сокрушить душепагубнова змия».
– Видать, Селиванов ваш знатно в души влазить мог.
– Резонов у Кондратия было превеликое множество. Кондратий открывал Евангелие и читал из нево, што око, кое тя соблазняет, надлежит вырвать, а руку или ногу отсечь и бросить от себя!
Ивашка посмотрел на собеседника, но, не заметив на его лице ничего пугающего, продолжил:
– Верующим с нашева корабля нужда есть пройти «огненное крещение». На энто существуют две степени посвящения: первое убеление – малая печать[4] и большое убеление – большая печать! А ешо большая печать царской зовется. Навсегда запомни, голубь, есть скопцы, которые оскоплены от людей, и есть скопцы, которые сами себя оскопили для Царствия Небеснова! «Нихто иной, а именно скопцы будут составлять те 144 тыщи избранных ангелоподобных, кои останутся после Страшнова суда»!
– А у меня какая печать? – не удержался от вопроса Аверьян.
– У тебя царская, – охотно пояснил Ивашка. – Теперя сообча с тобой оскоплять адептов будем, хто к нашему кораблю прибиться захотит!
* * *
В станице скопцам жилось трудно. Кроме казаков, у них имелся еще один враг – голод.
Скудные запасы подходили к концу. Повесив на шеи нищенские мешки, женщины мыкались по окрестностям, выпрашивая милостыню. Они уходили из станицы затемно, а возвращались к ночному радению. Приносимая ими пища бережно делилась поровну, съедалась, и все переходили к молению.
Но и на этом испытания не заканчивались. Ивашку в очередной раз предупредили, что казаки-гирьяльцы готовят погром в их избах…
– Уходить отсель надо, – наседали на него скопцы. – Не кончится добром сие. Война разделила людей и обозлила несоизмеримо. Казаки теперь во всех врагов видят.
– Да я бы рад-радешенек увести вас отсель куды подальше, – вздыхая, оправдывался Сафронов. – Токо вот покуда идтить нам некуда – война кругом. Покудова до Оренбурга доберемся, в лапшу изрубают!
После радений скопцы теперь больше не покидали избу Сафронова. Бледный от голода и переживаний Ивашка бродил из угла в угол. Любой звук с улицы, заставлял его нервничать. Глаза кормчего ввалились и лихорадочно блестели.
В эту ночь станицу накрыла сильная буря. За окнами выло, в трубе гудело; казалось, кто-то бродит по двору, и стучит в дверь. Скопцы не спали. Они сгрудились у печи и тихо, вполголоса, напевали грустные мотивы. Сафронов подкладывал в печь полешки и о чем-то сосредоточенно размышлял.
Из сеней послышался топот сапог, дверь распахнулась, и в избу ворвался Савва. Скопцы вскочили со своих мест, а Ивашка поспешил к нему навстречу.
– Оне идут! – выкрикнул Савва посиневшими от холода губами и рухнул на пол.
Сектанты, как отара перепуганных баранов, сбились в кучу, готовясь встретить смерть.
В дверях появился огромный чернобородый казак с нагайкой в руке. Все затаили дыхание, глядя на вошедшего с ужасом.
– Ну, чаво оробели, безбожники? – спросил громко казак, разглядывая скопцов сквозь густые, шапками нависающие над глазами брови. – Мы зла вам не жалаем и чинить таковова не станем. Вы ужо и без тово наказаны, сами себя искалечив. Но вот зрить вас и терпеть радом не хотим! – подчеркнул он внушительно. – Щас собирайтеся и выметайтеся. На дворе – сани. На них и полезайте!
– И што? – спросил Ивашка, протискиваясь вперед. – До утра обождать невтерпеж было? Вы сами-то зрите, эдака погода на дворе? Да в такую пургу хозяин собаку на улицу не выгонит.
– А ты мне на жалость-то не дави, – грозно сдвинул брови к переносице казак. – Мы тя уж не единожды упреждали, штоб подобру-поздорову из станицы убиралися. Теперя не взыщите! Живо в путь! Довезем до Саракташа зараз, а тама сами как знаете!
Высказав все, с чем пожаловал, казак вышел из избы, оставив скопцов наедине со своими страхами и сомнениями.
– Што делать будем, голуби вы мое? – обратился Сафронов к своим последователям. – Видать, не отстанут оне от нас, коли уходить воспротивимся?
– Сожгут и нас, и избы, – вздохнул кто-то. – Казаки – оне не приемлют веры нашенской! Как токо мы сюды приехали…
– А ну замолчь! – раздраженно рыкнул на говорившего Ивашка. – Все зрим зараз, што нечаво рассусоливать. Раз не прижилися в станице, в город пойдем! Тамма вере нашей чинить препонов нихто не станет, да и с голодухой справляться легшее будет!
А затем все как во сне – пурга, сани на снегу, занесенная дорога, дикая ночная степь… Позади, в покинутой станице, вдруг загорелись большие костры, и скопцам стало ясно, что казаки жгут покинутые ими избы.
Склонив голову на бок, Аверьян наблюдал за бушующей вокруг пургой. Он ни о чем не думал. Рядом с ним, на санях тихо стонала и плакала оскопленная Анна. Ему нечего было сказать ей в утешение. В голове вихрем пронеслось множество мыслей, но это были совсем не те слова, которые с радостью бы выслушала искалеченная девушка.
Аверьян в годы своего отрочества не переживал особых трудностей, выпадающих обычно на долю большинства казачьих детей. Он не знал сомнений в правильности жизненного пути, так как полагал, что живет именно так, как угодно Богу. Женитьба, рождение детей… Все шло как положено, да вот только война в корне изменила всю его жизнь.
Вплоть до мобилизации в армию атамана Дутова Аверьян не переживал ни страха, ни потрясений, ни разочарований. Конечно, назвать его баловнем судьбы было бы опрометчиво. Он с раннего детства привык много работать по хозяйству и вырос достаточно закаленным для самостоятельной жизни. Однако сейчас он потерялся перед лицом настигшего его ужасного испытания и окончательно пал духом. Ему до слез было жалко искалеченную Ивашкой сиротку Аннушку, жившую тихо в их общине. Она готовила еду, стирала, помогала по хозяйству и никогда не высказывала пожелания об оскоплении, а тут…
Аверьян снял рукавицу, нащупал девичью руку и накрыл ее своей ладонью.
– Ничаво, Аннушка, крепися, – сказал он ей, когда девушка прильнула головой к его груди. – Жива ведь, и то хвала Хосподу! – уже более убедительно закончил он. – Сама зрила, што хотел я уберечь тя от мук адовых, а вона как все вышло…
Анна посмотрела всепрощающе, спрятала лицо у него на груди. Аверьян обнял ее, прижав к себе. Она не сопротивлялась, притихла, замерла, и только плечи слегка подрагивали.
– Теперя и мне коротать свой век в девках, – медленно проговорила она. – А я ведь и не мыслила оскопляться. За што они эдак меня?
– Ведаю я об нежелании твоем, – вздохнул сочувственно Аверьян. – Теперя не пеняй на судьбину и живи эдакой, каковая есть. Погляди-ка вот на меня, дева. Не Ивашка, а сам Хосподь с небес оскопил меня осколком снарядным! Мыслил руки на себя наложить, токо вот опосля…
Анна резко отпрянула, подняв голову.
– Всех нас хто-то оскопляет, но токо не Хосподь! – она отчетливо произнесла эти суровые слова. – А я, дура, мечтала дитё родить, хотела любить и быть любимой! А што теперь? Токо со скопцами жизнь коротать?!
– Иных путей нету, – вздохнул Аверьян. – Ни у тебя, ни у меня, ни у ково, хто нас окружает.
Не слушая его, Аннушка словно продолжала разговор с собой.
– И ты, и я – калеки убогие! Мы принесли жертву, а што взамен получили?
– Наверное, то, об чем ты мыслишь, мы ужо сполна заполучили, – крикнул Аверьян.
– Но почему, штобы обрести щастье, человек должен быть искалечен?
– Эдак Ивашка уверяет. А он…
Аверьян замолчал, так как видел, что девушка не слушает его или утомилась перекрикивать шум пурги. Она смотрела на черное небо, на крутящийся вокруг саней снег. Тоска, боль, безнадега и решимость угадывались в ней.
– Когда Ивашка привез тебя в станицу… – Аннушка проглотила застрявший в горле горький ком. – Снаряд не оскопил тебя, а лишь в живот ранил. А я… а я… я не смогла уберечь тебя от оскопления! Ивашка с Саввой… оне осколок из живота вытащили, а заодно и… – Она снова прикусила губу, прижалась к груди Калачева и замолчала.
Аверьян сидел молча. Он был потрясен неожиданно открывшейся правдой. Эта несчастная девушка за несколько минут перевернула весь мир. Он прижал ее крепче к груди, а сам не мигая смотрел на снег, на спину управлявшего конем казака и словно видел все это впервые.
В таком неподвижном состоянии сани довезли их до Саракташа. Пурга затихла, и на небе засияло утреннее солнышко.
Казаки высадили скопцов у вокзала, оставили им кое-какие продукты и укатили в обратном направлении. Сектанты же обступили своего обескураженного кормчего, желая услышать от него хоть что-то обнадеживающее относительно их дальнейшей судьбы.
3
Аверьян Калачев стоял на привокзальной площади Бузулука в странном состоянии – без мыслей и чувств. В отличие от остальных сектантов ему тяжело было вернуться в родной город: страшно и подумать, что ожидает его здесь.
Боясь быть узнанным, Аверьян протиснулся с мешком в середку сектантов и натянул шапку поглубже на глаза. Он вдруг почувствовал, как завершился необъяснимый круг его жизни и начинается новый. Трудно судить, что готовят ему перемены, сколь долго еще будет блуждать душа в потемках страстей, падать в бездну, взлетать и вновь проваливаться во зло. Он чувствовал себя великовозрастным младенцем, вдруг родившимся на свет и не знающим, что теперь с этим делать.
Неожиданно Ивашка Сафронов собрал всех вокруг себя. До этого он успел куда-то отлучиться и вернулся к своей пастве с обнадеживающей улыбкой на озабоченном лице.
– Здеся неподалеку есть брошенный дом с подвалом, – объяснил он скопцам, смотревшим на него глазами, полными надежды. – Щас мы в нево заселимся и приведем в надлежащий вид.
Четверть часа спустя он привел их к большому каменному дому без окон и дверей.
– Да-а-а, – протянул озабоченно Ивашка, разглядывая это каменное чудовище, – а мне вот иначе об нем сказывали. Што ж, айдате зайдем. Все одно выбирать боля не из чево.
Вход в подвал скопцы увидели сразу же, как только переступили порог негостеприимного дома. Спустившись по каменной лестнице вниз, они с облегчением увидели дверь, закрывающую собой вход в подвальное помещение, однако подвал оказался обитаем, ибо дверь была заперта изнутри.
Ивашка постучал. Послышалась возня, затем шаги и звук отодвигаемого засова. Навстречу скопцам вышел невысокий худой, заросший седой щетиной человек.
– Кто такие будете? – спросил он хриплым простуженным голосом.
– А тебе сее не все ли равно, голубь? – спросил, в свою очередь, гласом проповедника Ивашка, с опаской косясь на правую руку хозяина подвала, в которой тот сжимал топор.
– Извольте ответить на мой вопрос, раз приперлись, – повысил голос тот. – Это не я к вам заявился, а вы ко мне. Так уж представьтесь или проваливайте с глаз моих долой.
– Может, впустишь нас, мил человек? – простонала Агафья так, что невозможно было отказать. – Мы аж до косточек промерзли, дозволь согреться?
– Согреться? – усмехнулся мужчина, слегка посторонившись и давая проход. – У меня вы как раз и «согреетесь»! На улице теплее, чем в этом каменном склепе.
В большом подвальном помещении дома действительно было чуть теплее, чем на улице. Скопцы разбрелись по углам и расположились кто где.
– Нас на постой примешь? – поинтересовался Ивашка, меняя догорающую лучину.
– Всех? На постой? – опешил мужичок. – А вы что, еще спрашивать меня об этом желаете?
– Конечно, – важно кивнул Ивашка. – Мы ж люди набожные, а не лихоимцы с большой дороги!
– Пожалуйста, обживайтесь, – повел вокруг себя рукой мужчина. – Места всем хватит! Кстати, я Егор Кузьмич Мехельсон. Бывший хозяин лабаза, руины которого у нас над головами. А сейчас безродная нищая крыса.
* * *
Первую ночь в Бузулуке скопцы провели в тесноте и холоде. Они жались друг к другу и молчали. Чтобы хоть немного согреться, в подвале развели костер.
Аверьян Калачев делал вид, что дремлет, сидя в углу, а сам наблюдал за Ивашкой, который о чем-то оживленно разглагольствовал с хозяином дома.
С того самого момента, как сошел на перрон, Калачев едва сдерживал в себе бурю противоречивых чувств. Он был уже не тем, что покинул Бузулук с отрядами армии атамана Дутова. Сейчас, в родном городе, Аверьян чувствовал себя чужеродным телом. Чувства кипели в нем, как вода в чайнике. Только в мире уродцев, страдание которых – смысл жизни, он вдруг почувствовал себя нормальным.
Ему захотелось прогуляться. Едкий дым от костра просочился в легкие и рвал их на части. Аверьян тихо выбрался из подвала и пошел вниз по улице, зная, что она приведет его к вокзалу.
Город спал. Не спали и не молчали только лозунги, развешанные повсюду. С фонарных столбов, с деревьев они вели свою бесконечную агитацию белой краской по красному холсту. «Все на борьбу с Колчаком!», «Все на борьбу с Дутовым и всей белогвардейской сволочью!», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Самый большой транспарант пересекал улицу: «Вся власть Советам! Да здравствует диктатура пролетариата!». Глаза Аверьяна равнодушно скользили по плакатам.
На перекрестке, у поворота в сторону вокзала, он увидел большой костер и греющихся возле него вооруженных людей. Стараясь не привлекать внимания патрульных, Калачев ускорил шаг и вдруг заметил высокую крепкую фигуру, стоявшую впереди метрах в пятидесяти и будто поджидавшую его. «Фигура» напряженно разглядывала приближавшегося Аверьяна, легонько пританцовывая на месте от мороза. Как только он приблизился на достаточное расстояние, она вдруг попятилась и скрылась за стволом раскидистого обледеневшего клена.
До вокзала оставалось рукой подать. И снова плакаты, плакаты, плакаты… Костров стало больше, как и патрульных вокруг них.
Не искушенный в шпионских играх, Аверьян продолжил свой путь, не ускоряя, но и не замедляя шага. Он и предположить не мог, что кто-то идет за ним по пятам. А преследователь двигался хоть и быстро, но неуклюже, словно стеснялся своего поведения.
Калачев миновал привокзальную площадь. В воздухе стоял запах угольного дыма от пыхтевших на путях паровозов. Тут Аверьян словно очнулся от оцепенения и оглянулся. Но, кроме костров патруля, так никого и не увидел.
Прогрохотал паровоз. Аверьян зябко поежился и решил возвращаться. Туда, куда несли его ноги, идти сегодня было не с руки. Но и возвращаться в холодный задымленный подвал тоже не хотелось. Он готов был замерзнуть на улице, лишь бы не видеть полные смирения гнусные физиономии скопцов.
– Видать, нагулялся, голубь! – прозвучал как гром среди ясного неба противный голос Ивашки Сафронова, и он собственной персоной вышел из-за дерева. – Я тута мимо проходил, да вот тебя углядел. Ну так што, на «корабль» потопали? А?
– Ты што, за мною доглядывать решил? – ухмыльнулся Аверьян, чувствуя облегчение. – Мыслишь, што с «корабля» тваво эдак вот возьму и утеку?
– Што я мыслил, пущай при мне и остается, голубь, – сказал Ивашка, подходя ближе и беря Аверьяна за руку. – Айда в обрат, Аверьяша. Семью понаведывать светлым днем сходишь, а не как вор ночкой темной! Хошь без нас, один ступай, неволить не станем. И ешо хочу сказать – не стыдися ты нас, горюшко луковое. Поверь на слово, што к весне ужо мы будем жить в сытости и достатке, всем на зависть!
– Сумлеваюсь я в том, – вздохнул Аверьян и поплелся с опущенной головой за Ивашкой.
– А ты не сумлевайся, голубь. Весна-красна придет, и сам все увидишь…
* * *
Весна наступила не сразу и не так быстро, как хотелось бы.
Предприимчивый Ивашка сумел за короткий срок привлечь на свою сторону нескольких зажиточных одиноких горожан, торговавших на рынке и возжелавших «праведной жизни и Царствия Небесного». Он умело убеждал новых адептов в правильности выбранного пути.
В общине существовал порядок, согласно которому одному скопцу наследует другой. Таким образом, ценой оскопления сектант вступал в круг богатых наследников и вполне мог по прошествии лет разбогатеть. Большую роль тут играла человеческая жадность, которой умело манипулировал Ивашка, разжигая ее в сердцах вербуемых сектантов. «И на семью не надо тратиться, – разъяснял он сомневающимся, – а энто немалая выгода и экономия! И мирские греховодные соблазны – совсем ничто по сравнению со всеобщим радением!»
По Бузулуку поползли фантастические слухи о появлении богатой секты. Стали появляться желающие приобрести благосостояние ценой утраты «детородных уд». И все же заманивали к скопцам большей частью уговорами, подкупом, а то и попросту забирали детей у обнищавших до крайности родителей.
Ивашка Сафронов был неоспоримым лидером. Под руководством кормчего скопцы отремонтировали большой дом Егора Мехельсона и приспособили его и под жилье, и под монастырь. Самого хозяина оскопили и сделали рабом секты. Сафронов так прочистил ему мозги, что тот стал предан как пес. И потому Ивашка назначил Егора хранителем скопческого общака.
Однажды в полдень Сафронов позвал к себе Аверьяна. Они спустились в подвал, где уже находился Егор Мехельсон, изучавший какие-то бумаги.
– Ну што, голубок, весна вон пришла, – сказал Ивашка, загадочно улыбаясь и кивая Аверьяну на скамью. – Токо погляди, как подвал мы обустроили? Любая церковь православная позавидует!
– Завидовать уже некому, – вздохнул Мехельсон, отрываясь от изучения бумаг. – Все церкви сейчас закрываются. Синагоги и мечети, как я слышал, тоже закрытию и сносу подлежат!
– Зато нас нихто не коснется, – убедительно заявил Ивашка. – Наш корабль никакому антихристу не по зубам!
Аверьян с интересом осмотрел подвал, в который не заходил последнюю неделю. Помещение было просто не узнать! В нем имелось все кроме ненужных икон. Лавки, столы, чистенькие скатерти, выбеленные стены.
– Чаво молчишь? – услышал Аверьян возглас Сафронова. – Я ж те говорил, што к весне все сладится. Говорил?
– Христу спасибо. Забот не ведаем.
– Пожалуйста, – ответил Ивашка на «спасибо» – Токо вот… – Он внимательно глянул на Аверьяна. – А ты пошто семью свою не навещаешь? Ужо стоко времени мы в городе твоем, а ты… Али не заботит тебя боля житие жинки и детишек?
Напоминание о семье заставило вздрогнуть, но Аверьян быстро взял себя в руки. Первоначальное напряжение от приглашения в молельный подвал угасло. Единственное, на что Калачев сейчас уповал, так это на подходящую причину, чтобы окончить неприятный разговор и уйти.
Он давно уже тайно ненавидел Ивашку, сделавшего из него безропотного калеку, но не мог открыто противопоставить себя «Христу» скопцов, так как был одним из них и в отдалении от «корабля» жизнь свою уже не мыслил. Аверьян будто попал в замкнутый круг. Он переставал чувствовать себя убогим, только когда впадал в экстаз…
– Жинка моя померла, а робятишек забрали сродственники, – солгал Аверьян, так как не желал видеть Стешу и сыновей в числе адептов секты.
– И ты зрил воочию супружницу мертвой? – прищурился Ивашка, не отрывая от его лица изучающего взгляда.
– Я зрил ееную могилу на кладбищах. А двери и ставни избы нашей гвоздями зараз заколочены.
– А про детей откель прознал? – допытывался Сафронов. – Можа, с кем из сродственников об них судачил?
– С соседом встренулись, – снова соврал Аверьян. – Он мне и про супружницу, и про деток все обсказал.
– Соболезную тебе, голубь, – вздохнул театрально Ивашка. – Нынче некогда, а завтра… завтра всей общиною на кладбище сходим и память супружнице твоей, безвременно помершей, всем обществом почтим!
Аверьян побледнел. Он испугался. Ему не хотелось прослыть среди сектантов лгуном и быть презираемым.
– Так што? Могилку-то укажешь? – процедил сквозь зубы Ивашка, все еще буравя лицо Аверьяна пронизывающим взглядом.
– Нет, не хочу я тово, – увел он в пол глаза.
– Не хошь как хошь, – пожал плечами Ивашка. – И не серчай на меня, голубь. Я же энто тово, от всей души хотел…
Он холодно смотрел на нахмуренное лицо Аверьяна, всем своим видом пытаясь подчеркнуть, что верит ему.
– А я ему не верю, – неожиданно подал голос Егор Мехельсон. – Врать он мастак. Я за версту обман чую!
Лицо Сафронова блеснуло в полумраке подвала, в глазах – ликование.
– А теперь, Христа ради, – сказал он вкрадчиво, – ради нас обоих – правду!
В горле у Аверьяна пересохло настолько, что слова едва выходили наружу.
– Супружница моя мертва, – твердил он упрямо. – Какая ешо вам правда нужна? Ежели бы она жива была, то я…
