Александр Вельтман
Райна, королевна Болгарская
– Мать моя! – сказал он. – Честь зовет меня на путь!
– А любовь к матери не удержит! – сказала Ольга, вздыхая. – Вижу, как душа твоя рвется к Дунаю и тоскует; я помолюсь богу, чтоб он поторопил успение мое!.. Бог с тобой!..
Ольга забылась в молитве.
– Сын мой, сын, – сказала она наконец, – преклони чело свое к устам моим! Бог с тобой, да предохранит он тебя, не омовенного крещением, от пыла души твоей. Сын мой! зачем не послушал ты слов моих и не принял божий щит в ограду путей твоих!..
Тихо произнесла Ольга эти слова и закрыла глаза, смоченные слезами.
Предтекущая христианской земли, как денница перед солнцем, как заря перед светом, почила.
И плакались по ней сын ее, внуки и все люди великим плачем.
Первую христианку Руси погребли в Ольмовой церкви во имя Святого Николая, и Святослав не творил тризны или погребального пира на гробе ее.
Первые дни печали его нарушены были известием из Болгарии, что Греки взяли Преслав[65].
Вскипело сердце Святослава. Посадив старшего сына, Ярополка, на великокняжение и назначив в удел сыну Олегу Древлянскую Землю, он торопился в Болгарию. Перед самым отъездом явились мужи новгородские и просили себе князя.
– Кого пошлю вам? – спросил Святослав.
– Дай нам Володимера, – отвечали Новгородцы по научению Добрыни.
– Вот он вам, юный и с вуем своим Добрынею. Добрыня будет кормильцем ему.
И отправился Володимер с Добрынею в Новгород, а Святослав к Преславу болгарскому.
Глава одиннадцатая
Святослав предчувствовал, как необходимо присутствие его в Болгарии, но ему нельзя было оторваться с холодным чувством ни от гроба матери, ни от забот о детях, ни от попечений об устройстве земском. По смерти Ольги на него возлегли все тяготы. С нитью жизни ее разорвалось ожерелье обычного порядку. А между тем над Болгарией собирались тучи, никто не предчувствовал грозы, кроме тоскующего сердца Райны.
Воян знал причину уныния племенницы, часто навещал он ее, беседовал с нею о том, что занимало ее душу, и, как благотворная роса, окроплял ее сердце, из которого возрастали роскошные цветы: светлый взор, радостная улыбка и живой румянец. Райна ждала Святослава, как обреченная ему душой и сердцем, судом и рядом.
Тогда как Борис принял отчую державу с любовью народной и стал спокойно, обдуманно, без боязни крамол заботиться об устройстве земли своей, измершей от голоду и войны, на престоле цареградском, как на сердце прелестницы, возлегали попеременно искатели ее. Василиса Феофания, по смерти Романа, за малолетством наследников его, Василия и Константина, избирала на престол и ложе, в правители и опекуны людей по́ сердцу. Первый любимец ее, с которым сочеталась она браком и облекла его в пурпур, был Никифор Фока, грубый, безобразный, но могучий и смелый воин. Духовенство и народ возненавидели его, возненавидела вскоре и Феофания. Выбор ее пал на нового силача и временщика, Иоанна Цимисхия. Этот дебелый Армянин невелик был ростом, но как кованный из железа, наездник, боец и поединщик, прославившийся в боях с Сарацинами. Сблизившись с ним, Феофания обрекла Никифора смерти, и, тогда как он спал, по своему боевому обычаю, в крепких оградах дворца, на раскинутой на полу медвежьей шкуре, тридцать кинжалов приковали его к полу, а злодей Цимисхий хохотал над вылетавшей душою предместника своего и вскоре избран был правителем восточной империи и опекуном малолетних детей василевса Романа.
Но Феофания ошиблась в Цимисхий. Первым его делом было обвинить ее перед народом в убийстве отца, мужа и любимца Никифора, заключить в монастырь и казнить ее сообщников {4}.
К нему-то явился комитопул Самуил с братьями и сбродом разных людей; объявил себя воеводой сил Болгарии и просил от имени всего народа защиты против насилия Руси и поставленного ими короля Бориса[66].
– В этом дворце вскормила Греция Бориса, – говорил Самуил, – а он, подкупив Святослава дарами и красотой сестры, заключил с ним союз против Греции.
Войнолюбивый Цимисхий радостно принял сторону комитопулов, во-первых, потому, что они были также Армяне родом, а во-вторых, величаясь титулом победителя Востока, он хотел приобрести и титло победителя Севера.
Отправив посла к Святославу с требованием вывести русские войска из Болгарии, он велел перевести победоносную свою рать из Азии в Европу и собрать новые силы в Македонии и Фракии.
Послы греческие, возвратись из Руси с послами Святослава, нашли Цимисхия уже в Родосто, куда перевозились на кораблях азийские войска и где было назначено сборное место всем прочим.
Узнав от своих послов ответ Святослава, Цимисхий велел сказать послам его, что они отправятся вместе с ним в столицу Болгарии и там примут ответ царя греческого к русскому князю.
Назначив полководца Василия предводителем главных сил и поручив передовой отборный отряд, состоявший из наймичей, стратигу[67] Феодору, сам Цимисхий с десятью тысячами старых сослуживцев своих двинулся быстро в горы. Его передовую страшу составлял Самуил с несколькими стами сброда сообщников своих. Зная все тайные пути гор, они провели Цимисхия мимо застав болгарских, и он неожиданно явился из-за высот перед Преславом и напал на русский отряд, занимавшийся ратным ученьем на равнине перед городом[68].
Русский полководец Свенальд был в это время в Доростоле, где стояли русские корабли; в Преславе была только стража королевская и осемь тысяч Руси.
Нечаянное появление неприятеля в то время, когда никто не предвидел войны, не готовился к ней и спокойно наслаждался миром, привело всех в ужас.
Не зная, кто неприятель и откуда взялся, но видя бой за городом, Русские в беспорядке бросились на помощь к своим. Завязалась битва, а между тем ворота городские заперли и завалили. Окруженные со всех сторон, Руссы дрались как львы в продолжение целого дня под самыми стенами: их невозможно было впустить в город без опасения, что с ними ворвется и неприятель. Десять тысяч, пришедших с Цимисхием, должны были отступить, но к вечеру в помощь Цимисхию прибыл стратиг Федор. Наступившая ночь прекратила битву, а к утру Преслав был уже обложен всеми силами греческого войска. Начался приступ. Тщетно Цимисхий требовал сдачи города. Русь и Болгары стояли на стенах и осыпали стрелами и калеными камнями Греков, которые под прикрытием щитов приставили лестницы и лезли на стены. Стало уже смеркаться. Усилия Греков ослабели. Цимисхий потерял надежду взять Преслав, но злодей комитопул предложил употребить хитрость.
– Воспользуемся темнотой, – сказал он ему, – вели отступить от стен; я со стороны лесу поскачу с отрядом своим мимо твоих войск. Ты преследуй меня как неприятеля. В городе подумают, что пришла помощь, примут за своих, отворят мне ворота, и, когда я буду в городе, начни снова приступ. В суматохе Руссы и Болгары бросятся защищать стены, а я нападу на них с тылу!
Злодейский умысел понравился Цимисхию и удался. Войско Цимисхия отступило от стен. Войска преславские сложили щиты и прилегли на отдых с оружием в руках. Уже смеркалось. На вершинах стражниц городских зажглись костры, весь город и все окрестности озарились заревом. Вдруг за стенами послышался крик, гай и стук оружия. «Наши, наши идут!» – крикнули Руссы, видя, что полки греческие преследуют несущийся во весь опор отряд конницы.
– Отпирай ворота, покуда не налегли на них Греки!
Ворота отперли, комитопул со всем своим отрядом проскакал в город, вслед за ним ряды войск греческих надвинулись на стены с лестницами, оглашая воздух криками и ударами в щиты.
Дружина преславская бросилась защищать стены, но слышат крики и тревогу позади себя, видят бой на прясле ограды. Сердца дрогнули, руки опустились.
Король Борис, окруженный семьей, священством и вельможами, едва только успокоился, отразив первый приступ Греков: он уверен был, что город выдержит осаду до прибытия Свенальда из Доростола и покуда стянут войска из пограничных крепостей Болгарии.
Когда донесли, что отряд Руссов, сражаясь с Греками, приближается к городу, все терялись в догадках, Свенальд ли это или сам Святослав. Сердце Райны билось в нетерпеливом ожидании.
Вдруг раздались снова военные клики, стук оружия, гул труб и котлов. И в эту минуту общего онемения на двор королевский прискакал отряд всадников.
– Спасайтесь! – кричали они в один голос к страже двора. – Греки ворвались в город! Спасайтесь, братья!
Несколько из них соскочили с коней, бросились на крыльцо, вбежали в палаты королевские.
Борис и все окружающие его, пораженные исступленным криком вбежавших юнаков, онемели от ужасу; только дети Бориса вскрикнули и прижались к матери.
– Спасайтесь! Греки в городе! Кони готовы у крыльца! Ведите короля, несите королеву!
И с этими словами один из вбежавших, в кольчуге и шлеме с опущенным забралом, схватил Райну на руки и бросился вон.
– Моя теперь! узнала ты меня? узнала Самуила? – повторял он, спускаясь с крыльца.
– Коня! Брат! на твоих руках король с семьей! – крикнул злодей и вскочил с ношей своей на седло, обхватив правой рукой беспамятную Райну, взялся за узду, сдавил коня и, сопровождаемый тремя всадниками, помчался во весь опор.
Только что он исчез между зданиями, как полк македонской пехоты, преследуя Болгар, вышел на площадь. Отступая к королевскому двору, они вбежали во двор, хотели затворить ворота; но всадники Самуила бросились на них и открыли путь Грекам.
– Борис, ты мой пленник! – сказал один из них королю, которого окружили уже враги его.
– Кто ты, изменник? – вскричал Борис.
– Кто я? Комитопул Аарон, если помнишь.
– Помню, черная душа! еще в детских играх наших ты был изменником! – отвечал Борис.
С королевою, с братом Романом и детьми повели его во всем королевском облачении в стан Цимисхия.
– Здравствуй, король, с королевою и с королевичами! – сказал Цимисхий, усмехаясь. – Не долго ты гостил на родине!
– Здравствуй, хищная птица на чужом гнезде! – отвечал Борис, который знал Цимисхия еще льстивым рабом у подножия Феофании.
– Поезжай же в Константинополь, там еще целы твои игрушки, – сказал Цимисхий, бросив гневный и презрительный взор на Бориса. И немедленно велел отправить Бориса с семьей и брата его Романа в Царьград[69].
Преслав был занят уже Греками; но бои продолжался в одной части города от восхода зари утренней до восхода звезд. Несколько тысяч Руссов, стесненные в одной из улиц, дрались отчаянно. Как косари двигались они вперед по жниву, устилая землю рядами врагов, смяли их, вытеснили на площадь, и здесь, окруженные со всех сторон, пробили они себе путь к двору королевскому, бросились в отворенные ворота, заперли их за собой, завалили и вырубили всех Греков, которые расположились уже во дворе.
Им легко было бы отстоять высокие ограды замка; по, на беду, около стен были деревянные королевские службы. Греки стали бросать огонь, подожгли, пожар разлился по всему двору, обнял палаты, и несколько тысяч храбрых, непобедимых Руссов погибли в этом адском пламени.
Глава двенадцатая
В тихой, отдаленной от Преслава подземной обители и в глубине души своей Воян радовался о наступившем благоденствии Болгарии. Племенники и Райна умоляли его жить с ними, но он не мог расстаться навсегда с уединением. Он привык к тишине подземной. В свете копится богатство вещественное, а в уединении душевное. И то и другое не для одного себя: есть какая-то потребность делиться с любимыми и добрыми людьми. Каждую неделю являлся Воян в Преслав с богатыми дарами души своей. Борис ждал всегда от него мудрого совета, а Райна утешительной беседы. Несколько уже дней прошло, как он не был в Преславе, никакой недобрый слух не дошел до него. И через кого бы мог дойти? Разве вещун черный ворон сел бы над ныришом и прокричал: «Горе, горе!»
Спокойный, с благими надеждами, выехал Воян из пещеры, сопровождаемый одним из своих собратий. Выбравшись из ущелья гор на дорогу к Преславу, вдруг видит он, что навстречу им едет отряд конницы.
– Что за люди? – сказал товарищ Вояна. – По одежде не Болгары и не Руссы.
– Одежда, кажется, македонская.
– Куда, старцы? – крикнул начальник отряда по-гречески, подскакав к ним.
– В Преслав едем, храбрые воины, – отвечал Воян, удивленный встречею с греческими войсками.
– О, да какие у вас кони! слезайте-ка, поменяемся!
– Возьмите, пожалуй, – сказал Воян, – только чтоб после беды не было, кони с королевской конюшни.
– Неужели? тем лучше! Если ты из Эллинов, отец калугар, так поздравляй и молись богу! Преслав наш! Э нет, стареньки! съели зубы! – продолжал Грек, осматривая коней.
– Чей наш? – спросил Воян.
– Вот хорошо, чей! Здесь сам василевс Иоанн; король болгарский со всей семьей в плену.
– О, неисповедимы дела твои, господи! – проговорил Воян, и у него невольно выступили слезы на глазах.
– Что, заплакал от радости?
– Плачу, – отвечал Воян, – и не постигаю, что вы говорите.
– Да, отец калугар, случилось же так, что в Преславе не успела заняться заря, а мы уже взяли город! Орлами перелетели через горы и стены!
– А Руссы где? – спросил Воян.
– Что нам Русь – петухи, а Болгары мокрые куры; да они же сами просили василевса, чтоб избавил их от насилия Руси.
– Когда сами просили?
– А как же, тайно прислали комитопулов на переговоры.
– Комитопулов! – вскрикнул Воян.
– Чему тут удивляться? Верь мне, что так.
– Не удивляюсь; если комитопулы взялись за дело, так иначе и быть не может! – отвечал Воян. – Прощайте же, боюсь опоздать к вечерни.
– Ну, прощай! а славные кони! Жаль, что стареньки!
Грек поскакал с отрядом; а Воян, склонив уныло голову, продолжал путь в Преслав. То пустится быстрой рысью; то думы так отяготят его, что конь чувствует их и шагом везет свою ношу.
Когда из-за утеса открылся город, стан греческий и легионы войска, которые тянулись по дороге к Дунаю, Воян приостановился, вздохнул глубоко и отер слезу.
– Душан, – сказал он спутнику, – посмотри, столица это болгарского царства или могила?
– На какую беду ехать нам туда? – отвечал Душан.
– Что ты это говоришь, Душан! – произнес Воян с упреком и быстро пустил коня по дороге, извивающейся к городу, мимо греческого стана, расположенного на возвышении.
Смиренно просил он на заставах пропустить его в город, называя себя иноком метрополии преславской, из Греков.
– Ступай, ступай, да не в болгарский Преслав лежит этот путь, а в греческий город Иоаннополь, слышишь, старец? – повторяли ему тщеславные покорители столицы.
– Боже небесный! что сталось с Райной? – произнес Воян, подъезжая к королевскому двору, еще дымившемуся после пожару.
Дом ключаря Обреня был подле двора; но все дома на площади и поблизости заняты греческими войсками. Жители стеснились в отдаленных частях города. Туда поехал Воян и по расспросам отыскал Обреня. Старик сидел на завалине одной хижины.
– Все погибло, брат Воян! – сказал он, качая головою. – Сгорело гнездо наше! Злодеи комитопулы продали нас!
– Где король? – спросил Воян.
– В плену.
– Где Райна? – спросил Воян.
– Где? – повторил Обрень и закрыл лицо руками.
– Говори, брате! Умерла?
– О, верно, умерла в руках злодея Самуила!
Белые, волнистые волосы на голове Вояна распустились, повисли куделью, лицо помертвело, но ярко вспыхнули глаза.
– Самуил? – повторил он, слушая рассказ Обреня о событии, которого он был свидетелем. – В палате королевской Самуил? – повторил он еще грознее… – Пусть накажет меня бог вечными муками! Прощай, Обрень!
– Куда, брате?
– Куда! не оставить ли голубя в когтях ястребиных! Нет, найду я ущелья хищника!
– Ищи, брате, ищи! – повторял Обрень вслед Вояну, который вскочил на коня и помчался обратно к своему нырищу.
– Маврень! – сказал он одному из своих собратий. – Помоги горю! Коршун-комитопул похитил племенницу мою, унес в свое гнездо! Негде ему свить его, кроме трущобы шумской, там нанимал он свою шайку. Тебе известны все притоны: ступай, брате, разведай, за какими оградами, за сколькими замка́ми темница королевны!
– Знаю, знаю! – отвечал Маврень. – Где быть, как не в куле главаря урманской вольницы.
И Маврень вооружился с ног до головы, накинул на себя вместо черной ризы суконный красный пласт[70] и отправился в непроходимый лес, который покрывал горы на запад за Преславом.
– Дубравец! – сказал Воян другому старцу. – Ступай, брате, к Доростолу, туда пошел Цимисхий со всеми силами. Разведай, что там деется, чем решится бой Греков с Руссами. Узнай, не прибыл ли сам Святослав из Руси.
Дубравец отправился к Доростолу смиренным иноком, собирающим подаяния. Воян провел три дня, как изнеможенный дряхлый старик, лишившийся уже всех чувств жизни. Как пробужденный от сна, вздохнул он, когда возвратился Маврень.
– Так и есть, в куле у главаря! Я приехал прямо к старому своему побратиму Годомиру. «Откуда, браца?» – «Из сербского плену ушел!» На радости выпили коновку руйного вина. «Ну, как поживаете? где главарь, где момцы гусары? Что нового?» Он и развязал кошель, высыпал все, что за душой было: главарь со всей вольницей на службе у комитопула Самуила, которого царь греческий обещал сделать королем болгарским, и отдал в залог ему королевну. «А где королевна?» – «Здесь, в куле[71]».
С меня и довольно было этих вестей. «Прощай же, браца, – сказал я ему, – еду на войну, что мне здесь делать». И уехал.
– Ну, Маврень, спасибо! – сказал Воян, оживая. – Теперь на долю нам трудная работа; надо выкрасть королевну, покуда тать не возвратился в вертеп свой.
– Выкрасть? нет, Воян, из кулы не выкрадешь! Высоки стены, крепки замки! Там взаперти живут жены главаря; ни входа, ни выходу, ни им, ни к ним. Сторожат их обрезанцы да старые ведьмы. А вокруг стен стража, день и ночь. Можно бы взять теперь кулу силой, да где силы взять.
– Где взять? – повторил Воян, задумавшись. – Едем, Маврень, найдем силу!.. Эх, из Доростола нет вестей! Да все равно, нечего медлить! в Святославе русском наша помощь, другой нет, едем к нему, хоть в Русь!
На пути встретил Воян Дубравца, посланного в Доростол.
– Что нового? Что нового?
– О, битва великая идет на Дунае, Святославу бог помогает!
– Там он? – вскричал радостно Воян и, не ожидая других вестей, помчался во весь опор, как лихой, смелый юнак, гонящийся за славой.
Между тем как быстро всходили и созревали горькие беды Болгарии от семян, насажденных коварством комиса и комитопулов, между тем как народ поливал слезами опавший цвет блага своего, а Райна, измирая в печалях и ужасе, молилась о смерти, стоя на коленях перед светом божиим, проникавшим через окно под потолком в келий её заключения, – Святослав летел на крыльях к Дунаю и прибыл в Доростол, когда над любимцем его, Огнемиром, совершалась тризна и войско пало духом.
– У кого на душе горе и отчаяние, на лице печаль и боязнь, кому смерть страшна, вон из рядов и из стана русского! – вскричал он к воинам.
– Нет нам страху с тобою! – крикнули воины, и душа встрепетнулась у всех, взоры ожили.
– Братья и дружина, – возгласил он, устроив рать к бою. – Все воротим, кроме мертвых!
И дружина русская, ударяя радостно в щиты, двинулась за ним на горы, возвышающиеся над Доростолом, где был укрепленный стан Цимисхия, облегавший город.
Началась сеча. Десять тысяч Руссов шли на сто тысяч Греков.
– Братья и дружина! – возгласил снова Святослав к утомленным воинам, – собирайте последние силы! Не устыдим земли Русской! победим или сложим головы!
– Где твоя ляжет, там и свои сложим! – возгласили воины, прогремев мечами в щиты[72].
Цимисхий почувствовал присутствие Святослава; имя русского князя разнеслось по рядам греческим, и, разбитые, разметанные, сто тысяч в беспорядке отступили с поля.
Укрепленный стан достался в добычу Руссам; ночь прекратила сражение. Святослав стал под черным знаменем на костях греческих, в шатре Цимисхиевом и послал сказать Грекам: «Потяну на вас, до града вашего, и стану на костях ваших посереди града!»
Могучий борец Цимисхий, надеясь на свою личную силу более, нежели на войско, предложил Святославу вызов на поединок: «Кто из нас победит, тот и владеет обоими народами».
– Во чье имя и место царствует Цимисхий в Греции? – спросил Святослав посланного.
– Во имя и место малолетнего сына Романова Василия и брата его Константина, – отвечал он.
– Так пусть же он на кон не ставит чужого добра и наследия; а если ему, военачальнику царскому, наскучила жизнь, так избирай он иной любой путь к смерти.
Цимисхий был тот же человек, который наездничал в Азии перед полками и вызывал арабских витязей на бой; но, сорвав могучей рукой пурпур с плеч Никифора, ему незачем уже было тянуться; осмелиться на решительную борьбу с Святославом значило бы насиловать свое счастье и подвергать опасности приобретенную славу героя. Бой с Святославом нисколько не походил на азиатские игры в войну {5}.
Цимисхий решился искусить Святослава золотом, а вместе с тем желал выведать, как велико число его дружины.
– Не сильны мы против тебя стоять, прими дары наши и скажи, сколько вас, и дадим по числу голов, – льстиво сказали Греки. «Суть бо Греци льстивы и до сего дни» – говорит летопись.
– Злато и паволоки отрокам моим, – сказал Святослав, – а драгоценное оружие принесли вы на голову свою, если военачальник ваш не освободит короля Бориса с семьей и не пойдет с миром в град свой!
Посланные возвратились к Цимисхию с ответом Святослава и сказали:
– Грозен и лют этот муж, презирает золото, а любит острое железо![73]
– Так мы пойдем, вопреки его нраву, иными путями, будем договариваться о мире, покуда придут корабли мои на Дунай, – сказал Цимисхий.
И снова послы греческие явились в стане Святослава, но, к удивлению, их не допустили к нему. Сперва сказали им, что светлый князь велел обождать; потом, что велел спросить, зачем приехали, наконец, объявили им, что если они прибыли с миром и согласием на волю великого князя, то могут заключить договоры в совете бояр его; а если хотят торговаться, то с чем приехали, с тем бы ехали и назад.
Этот ответ довершил сомнение греческих посланных; они заметили смуту и колебание в словах сановников Святославовых. Объявив, что без воли царской не могут решиться на предлагаемое, они возвратились в свой стан.
– Не знаем причины, отчего смутило прибытие наше сановников русских, – сказали они Цимисхию. – Когда мы просили и несколько раз повторяли требование лично видеть князя, они всегда уходили, долго не возвращались и потом выдумывали какое-нибудь затруднение видеть его. Он, верно, болен он раны: недаром Анема критский похвалился, что в битве встретил он самого Святослава, дал ему сильный удар в голову, сбил с коня и, если б не подоспел княжеский оружничий, убил бы его или взял в плен.
– Нет, это только уклонение Руссов от мира, – сказал Цимисхий, довольный новостью, сообщенною послами. – Тем лучше! корабли мои прибыли.
И немедленно Цимисхий велел идти кораблям своим к Доростолу и, вступив в бой, осадить город со стороны Дуная. По данному знаку к сражению развернулось царское знамя, и Цимисхий двинулся со всеми силами на нагорный укрепленный стан Руссов. Началась жаркая битва. Бодро Руссы отражали наступающие полки врагов; но голос Святослава не раздавался перед рядами, не вызывал дружину свою на победу или на гибель. Не будь боя позади ее, на Дунае, она бы отстояла поле; необходимость принудила отступить в стены Доростола и обороняться за оградами.
Флот греческий стеснил русские корабли под самым городом, занял рукав Дуная, облегающий Доростол. Руссы были осаждены со всех сторон; уныла душа их; не слыхать живительного голосу.
– Братья мои и отроки! не умирать нам взаперти, умрем лучше в открытом поле!
Но где же Святослав?
С полком отчаянных всадников мчится он к куле главаря урманского.
Воян явился к нему в стан под Доростолом и с слезами на глазах сказал ему:
– Князь Святослав, спаси королевну, племенни́цу мою, покуда не пришло время конечной ее погибели!
– Воян! – сказал Святослав. – Я добуду ее из плену греческого! Борис воссядет на престол свой!
– О, если б она была с братьями своими в плену у Греков, я бы ждал спокойно твоей победы: кто против бога и тебя, Святослав.
– Где же она? – вскричал Святослав.
– Где? Пойдем, выручим ее! Возьми полк дружины с собою, и, бог даст, завтра в ночь рассыплем стены ее темницы, куда заключил ее хищник комитопул.
Не задумался Святослав, не выждал утра; велел вскочить на коней всадникам полка княжеского и, как туча на ветрах, понесся вслед за Вояном и Мавренем в трущобы шумские.
Не слезая с коней, мчались они ночь и день; к вечеру Маврень сказал:
– Стой! Близко. Кони измучились, надо дать им отдых да решать, что делать. Здесь одной силой не возьмешь: стены высоки; покуда взберемся на них по высоким елям вместо лестниц да заведем бой, стража урманская не ляжет мертва, не вырезав всех жен главаря; а вместе с ними и Райне будет та же участь. Был такой пример при Симеоне.
Поразила, эта новость Святослава; у него и душа и руки жаждали кровавого боя.
– Что ж будем мы делать? – вскричал он. – Или подползем гадами под сонных злодеев?
– Э, нет, князь великий, – отвечал Маврень, – мы повестим о приходе своем гулкими бубнами, звонкою песнею! Я научу певцов твоей дружины петь такую песню, что гусары встретят нас как родных. Пойте, братья, за мной:
Гой, гусаре, песню заневахме!
Иди, песня, из уст в уста ладно!
Встречай, Майя, единого сына,
А сестрица – родимого брата,
А девица – заручника-друга!
Ладно пойте, братья!
Гой, спытаем, все ли гласы вкупе,
Нет ли в битве со врагом измолкших?
Слышно ль Майе радостный глас сына?
А сестрице – ласковый глас брата,
А девице – сердечный глас друга?
Ладно! пойте, братья!
Чу, навстречу идут домачицы,
Копят слезы на печаль, на радость,
Отзовется ль радостный глас Майе,
А веселый – милице-сестрице,
А сердечный – душице-девице?
Ладно! Ну, я еду вперед повещать, что идем; спуститесь с горы, я буду уже у оград кулы. Послышите звук рога – запевайте; по второму знаку – рысью выберетесь из лесу на долину; тут ни дороги, ни тропинки нет; а доедете до речки, речкой по воде вправо; ступайте, куда извивается между крутью берегов, приведет под скалу; тут налево выбита по скале дорожка в гору, как раз к воротам кулы. Ну, с богом!
И Маврень помчался рысцой вперед; подъехав к воротам оград кулы, он затрубил с треском в медный рог, так что стражи над воротами и на боковых башнях вздрогнули и в один голос подали оклик.
– Спите вы, братья! По первому звуку голоса не подали! а главарь со всем гусарством под горой! – вскричал Маврень. – Да, ну! не слышите! откладывай ворота! – И Маврень загремел в рог снова.
Дружина Святославова с звонкой песнею вышла из лесу в долину, покрытую непроходимым терном. На противоположном берегу, на обрывистой скале, видны были стены и башни кулы. По камышкам речки, как между двумя гранитными стенами, пробирались они к куле.
Между тем всполошенная стража подала знак старшине и привратнику. И когда по второму звуку рога отвалили ворота, Святослав с дружиной своей скоком взлетел по вырубленной в скале от истока речки дороге, и прежде нежели стража кулы опомнилась, он уже был на дворе замка. Стража перевязана, все входы и выходы заняты Руссами.
Убитая горем, выплакавшая все слезы скорби и любви, Райна не привыкла еще засыпать под черными сводами своего заключения. Вокруг закоптелых стен широкие лавки устланы были дорогими коврами, обложены подушками, и это составляло все украшение покоя. Пространен, мрачен и пуст он был; слабый свет ночника в стене освещал Райну; Райна сидела, склонив голову на кисть руки, как бездыханная, а в углу спала старуха.
Дни Райны как будто кончились: нет для нее будущего, все чувства жизни погрузились в прошедшее, в страшный мир думы, населенный призраками живого и мертвого. Все тут перед ней: что сбылось, что виделось и чувствовалось, и близкие душе, и враги, и свет, и мрак, и все смута, которая не дает сердцу ни жить, ни умереть.
Вдруг послышался звук рога; Райна очнулась, затрепетала и упала на колени, обратив очи к разжелезненному окну под самым потолком.
Раздался второй звук рога, послышался шум, голоса все ближе и ближе.
– Боже небесный! вынь душу мою из тела! – вскричала Райна, с ужасом оглянувшись на дубовую дверь, обитую железом, когда раздался стук и загремел голос: «Отворите!»
Вздрогнула и старуха спросонок.
– Кто там? – крикнула она, подбежав к двери.
– Отворяй, Жика! – повторил голос.
– Староста! Зачем это он! – сказала старуха, вынимая запор. Дверь заскрыпела, кто-то откинул ее нетерпеливо.
– Райна! – раздались знакомые голоса.
Райна вскинула руки, хотела вскрикнуть, но голос измер на устах ее.
– Райна! Душица моя! Смотри, вот он, спаситель твой! – повторял Воян, приподнимая ее и целуя в плечо.
– Воян! не место здесь радоваться! – сказал сурово Маврень.
– Правда, правда! – отвечал Воян. – Пойдем скорее! Благодарность твоя еще впереди.
Святослав помог Райне спуститься с каменных крутых лестниц. Они сошли на широкий двор, где перевязанная стража кулы окружена была русской дружиной.
– Вы будете свободны, – сказал Святослав, – в городе вашем все цело. Скажите главарю, что мы взяли только свое!
– Спасибо за милости! Да что нам в них! – отвечал старшина стражи. – Не вы изрубили нас, оплошных, так изрубит главарь. Были в руках ваших жены его или нет, да порог переступила чужая нога, их пометает главарь со скалы.
– Спаси несчастных, князь Святослав! – сказала Райна.
– Ступайте служить мне; а жен освободим.
– С женами что хочешь делай, они не виноваты и вольны; а мы со стражи не пойдем! – отвечал старшина.
– Не пойдем! – повторили все.
– Жаль мне вас, храбрых! – сказал Святослав. – Но делать нечего: правы и честны ваши слова!
По приказу князя отперли терема. Маврень объявил женам главаря, что они свободны и чтоб скорее выходили из своего заключения.
– Я здесь не в неволе, – отвечала каждая из них, – от мужа своего не пойду, а убить убейте, воля ваша.
– Уж это таков народ! – сказал Маврень. – Ну, бог с ними, поезжайте, покуда из соседней кулы урманской не пришли на помощь.
Райну посадили на коня. Подле нее с одной стороны ехал Святослав, с другой – Воян.
Дружина выбралась со двора и понеслась вслед за князем: часть ее осталась еще, чтоб прикрывать путь от преследований.
Дорогой Райна узнала о судьбе братьев своих и Преслава.
– Куда же едем мы? – спросила она.
– Нет тебе теперь иного прибежища в Болгарии, кроме стана Святославова, – отвечал Воян.
Вот спустились уже с гор, едут по течению Зары, вдали открылась туманная даль: это берега Дуная. Стало смеркаться; на возвышении около селения загорелись огни.
– Это войско, – сказал Маврень.
– Должна быть стража, но Русь или Греки – неизвестно.
Посланные проведать донесли, что это Греки в окопе. Нахмурилось чело Святослава.
