Александр Куприн
Две знаменитости
Шёл он весёлыми шагами, распахнув широко свою бобровую шубу – подарок признательной паствы – и мурлыкал тихой октавой рождественский ирмос: «Христос рождается – славите…», «Пойте Господеви вся земли…» А в эту пору какие-то два жулика или так себе, два лабарданца[1], приютившихся под мостом, увидели, что идёт в роскошной шубе пьяный человек, и перемигнулись: «Давай-ка этого почтенного купца освободим от лишней ноши и удерём».
Сказано – сделано. Заградили с двух сторон дорогу:
– Стой, ваше степенство! Скидовай шубу!
А Громов спокойно свысока окинул их суровым взором и, густо откашлявшись, сказал:
– О шубе потом, а теперь подвергну я вас, гнусных мерзавцев, Святому Крещению.
И с этими словами, схвативши воришек каждого за шиворот, понёс их к проруби и, дойдя до неё, так стукнул их лбом о лоб, что они и говорить, и дышать перестали. И тут прославленный московский протодиакон трижды возопил гласом великим крещенский канон: «Во Иордане крещающеся Тебе, Господи» и трижды же старательно обмакнул бездельников в студёную воду от головы до пяток.
На страшный рёв отца диакона и на отчаянный визг купаемых воришек выбежал из своей будки дежурный будочник и уже хотел тащить негодяев в буцыгарню, но Громов добродушно заступился:
– Оставь их, храбрый будочник. Они моего крещения во веки веков не забудут…
Таковы великогласные и богатырски сложенные протодиаконы в Москве. Но в храме у Спаса на Бору с незапамятных времён и духовенство, и влиятельные прихожане – все старались держать дом молитвы в строгом благочинии, во внешне скромной и изыскано-простой красоте. На правом клиросе пело всего шестнадцать певчих – восемь мужских и восемь детских голосов под регентством знаменитого Валуева. Партесные номера[2] сочинения таких композиторов, как, например, Сарти и Вейдель, исключались – как оперная итальянщина. Допускался Бортнянский, но и то его прекрасные херувимские ценились куда ниже Старо-Симоновской херувимской. Всему предпочитали обиходное пение, собранное Балакиревым, греческие распевы и творения иеромонаха Феофана. Новшествами же не соблазнялись.
Храм у Спаса на Бору был далеко не маленький, но служить в нём таким громовержцам и потрясателем стен, как, например, Шаховцев или Россов, было бы совсем невозможно. Недостаток резонанса стеснял, глушил и обезличивал бы их голоса, подобные трубам иерихонским. Не то – протодиакон Красноярский. Он как будто бы был рождён специально для этого старинного храма, или церковь выстроена нарочно для Красноярского, в ожидании, когда приедет он из далёкой и богатой чудесными голосами Сибири. Красноярский очень велик ростом, но стройное телосложение и пропорциональность всех членов не позволяет назвать его грубым великаном, которым впору пугать капризных ребят. Он силён и красив. Его русые, тёмно-золотые волосы густо падают волнами на шею и на спину, взоры его больших глаз светлы, приветливы и ласковы. Все его движения в церкви во время служения полны торжественного величия и вдохновенной безыскусной красоты. Сопровождает ли он с большим светильником в руке протоиерея, совершающего обход храма с каждением, подаёт ли священнослужителю, вместе с лобзанием его десницы, благочинно курящееся кадило, перепоясывает ли тяжёлым золотым орарём – всё у него дышит ритмичностью, благолепием и непоколебимой христианской верой. Но что особенно восхищает и умиляет молящихся, что служит неувядаемым поводом к восторгу и гордости именитейших прихожан – это прекрасный голос протодиакона Красноярского, с его прелестным тембром и с его полнотою и гибкостью, с его верною музыкальностью. Голос этот – не басо профундо[3], а басо нобиле[4]. Голосом своим Красноярский мог бы свободно наполнить и переполнить любой из больших московских соборов, но он сам нередко говаривал:
