Александр Карпов
В сердце войны
Над увиденным никто не смеялся. Иная женщина, представляя себе предстоящее прощание с призванным на службу супругом, уходила к себе, закрывала за собою калитку, оборачивалась, снова смотрела на «прощание» вцепившейся в мужа безутешной соседки. Потом шла в дом, отворачивая лицо, на котором уже тоже текли горестные слезы.
– Пойди к тетке Марусе, молочка принеси, – сказала пожилая хозяйка внуку и вручила ему завернутый в чистую ткань глиняный кувшин, – смотри не разбей, неси аккуратнее.
– Ладно, ба! – ответил ей Витя и вышел за калитку.
Едва он повернул за угол, как увидел в узком проулке двух мужчин – соседей по улице, шедших с вещмешками за спинами. А за ними, поддерживая друг друга под руки, шли, рыдая, их жены. Одна из женщин особенно горько переживала предстоящую разлуку с мужем, отправлявшимся по призыву на еще неведомую никому войну. Она закрывала ладонями нижнюю часть лица, потом вскидывала руки в сторону удаляющегося мужчины и надрывно, с воем в голосе кричала:
– Ну куда ты, куда? Ваську припомни. Какой он с войны вернулся? Кожа да кости. Весь обмороженный!
Витя вспомнил уже почти забытого по малости лет своих соседа, жившего через несколько домов, – дядю Василия, который больше года назад вернулся после Финской войны домой. Невероятно худой, с выпученными глазами, с лицом бледным, как у покойника, с серым цветом кожи, хромой на обе от обморожения ноги. Он умер вскоре после возвращения домой. У Вити всплыли в памяти слова возвращавшихся с поминок соседок, которые приговаривали, вспоминая Василия, что был плотен телом, силен, крепок и удал. Что любая работа спорилась в его руках. А женщины заглядывались на него, даже женатого.
Мальчик шел за провожавшими своих мужей женщинами, одна из которых продолжала громко рыдать и причитать. Вторая только тихо плакала, вытирая одной рукой слезы с лица, а другой держала под локоть подругу. Ее двенадцатилетняя дочь тоже плакала, неловко смахивая слезы с раскрасневшегося лица, на котором взбух и стал пунцовым ее носик. Витя еще долго провожал взглядом удалявшихся женщин. Он так и не решался отвести от них глаза, невольно представляя себе, как будет уходить на фронт его собственный отец, который уже сегодня должен сообщить дома точную дату своего убытия.
– Здрасьте! – сказал мальчик взволнованной старушке, тетке Марусе, встретившей его на пороге своего дома.
Она молча взяла у него глиняный кувшин и так же молча повернулась и ушла внутрь дома. Витя проследовал за ней, видя необычное поведение старой женщины, которая, как правило, всегда была разговорчива и обязательно угощала чем-нибудь вкусненьким приходившего к ней внука любимой подруги. Сегодня женщина таковой не выглядела. Еще в Первую мировую потерявшая одного сына, а в Гражданскую – второго, она прекрасно понимала, какие страдания будут принесены в дома ее соседок.
– Папка твой когда уезжает? – спросила она мальчика, когда выходила из погреба, в котором держала кувшины и бутыли с коровьим молоком.
– Не знаю. Сегодня должен сказать, – ответил ей Витя, наблюдая ее необычно взволнованный вид.
– Ой! Что будет, что будет! – запричитала тетка Маруся, садясь за стол возле окна, выходившего на улицу, за которым было видно, как очередная молодая женщина шла под руку с мужчиной, за плечами которого виднелся походный вещмешок.
Она приложила пальцы правой руки к губам и тихо сама себе сказала:
– И внуков моих, наверное, тоже заберут. Возраст то у них подходящий, – всхлипнула она и горестно завыла, обливаясь слезами и уронив голову на грудь.
Витя спешно выскочил из ее дома и сломя голову, не чувствуя под собой ног, побежал домой. Он ничего не видел и не слышал. Людское горе врезалось в его маленькое детское сердце. Едва добежав до дому, он поставил кувшин с молоком на стол в сенях и тут же, выскочив на улицу, спрятался за сараем. Там он сел на корточки, сложил руки на коленках и тихо заплакал, жалея отца, которому предстояло самому участвовать в неведомой, но, видимо, очень страшной войне, и мать, остававшуюся одной с тремя маленькими детьми на руках.
– Витька, айда к военкомату! – позвал его Цыган. – Там мужики со всего города собираются. Все хотят ехать воевать с Гитлером.
Мальчишки под предводительством ребячьего авторитета Цыгана быстро, почти бегом, направились к центру города. По пути они находили длинные тонкие палки и, представляя, что это винтовки и сабли, имитировали стремительные атаки и сражения с врагами, изображаемые в духе героев всеми ими не раз виденного фильма «Чапаев».
Ближе к центру города улицы были заполнены людьми, что было необычно. Несмотря на понедельник, людские потоки и толчея напоминали воскресный торговый день, когда на центральной площади собирались торговцы. Но сейчас их почти не было. А по улицам передвигались большей частью молодые мужчины, часто в сопровождении женщин и детей. Возле торговых рядов играла гармошка. Кто-то звонким голосом пел частушки. А сквозь плотную толпу мальчишки, наклонив головы, видели через ряды ног танцующих под музыку людей. На другом конце торговых рядов тоже играла гармонь. Но вместо частушек и звонкого смеха молодые мужские и женские голоса пели модные патриотические песни. Гармонист звонко проговаривал под музыку очередной куплет, а потом почти вся толпа одновременно хором пела припев. Мальчишки остановились возле них. С улыбками на лицах, поворачиваясь друг к другу, они тоже подхватили слова песни. Как только гармонист стих, один из ребят радостно прокричал:
– Митя!
К ним подошел худощавый молодой человек, брат того самого мальчика, который радостным воплем обозначил его приближение.
– А вы-то что здесь делаете? Тоже в военкомат идете? А не рано вам еще? Годов десять подождать придется. К тому времени Гитлер уже разбит будет! Домой идите. – Он погладил по голове своего маленького брата и, переведя взгляд на Витю, уже серьезно спросил его: – А твой-то папка когда отправляется?
Мальчик ничего не ответил. Он лишь смущенно пожал плечами.
– Митя, а ты что, тоже на войну собираешься? Мамка сказала, что тебя не возьмут. Восемнадцать только в августе будет, – с немного ехидным выражением сказал младший брат молодого человека.
Тот немного смутился, улыбнулся и ответил:
– Вот так и сказали. Будет восемнадцать, тогда приходи. – Он снова посмотрел на Витю. – А папку твоего я видел. Он верхом приезжал в военкомат. Побыл там и уехал. Хотел спросить его, да не успел.
Митю кто-то окликнул, и он тут же отошел от ребят, оставив их одних.
После услышанного в свой адрес вопроса о времени отъезда отца Витя погрустнел. Цыган заметил это и отвел глаза в сторону, понимая волнение своего лучшего друга. Чтобы хоть как-то разрядить обстановку, он предложил ребятам двинуться в сторону военкомата, чтобы посмотреть на то, что там происходит.
В тот вечер отец так и не появился дома. Утром, едва проснувшись, Витя понял, что тот даже не ночевал дома, так как отцовский помазок для бритья оставался сухим. Сухим было и его полотенце, висевшее точно так же, как было оставлено прошлым утром. Он сразу подошел к матери, надеясь поинтересоваться, не уехал ли на фронт отец. Но остановился, едва увидев, что мать выглядит по-обычному, не заплаканная и не расстроенная. К тому же наличие бритвенных принадлежностей на своих местах тут же подсказало мальчику, что отец еще не уехал, иначе бы все эти предметы взял с собой.
Мать сидела на кровати возле детской люльки, подвешенной к потолку, и, взяв на руки четырехмесячную Тамару, играла с ней, приговаривая:
– Вот папа наш приедет на обед. Покушает. Расскажет нам последние новости. Мы будем кормить его и слушать. Да-а?
Девочка улыбалась, ловя интонацию в голосе и выражение лица матери.
Вскоре действительно приехал отец. Вид его говорил о сильной усталости, волнении и заботах по службе. Он был немного бледен. Глаза воспалены от недосыпа. Губы плотно сжаты, как обычно, если его что-то беспокоило. Вопреки сказанному матерью о новостях, которые ему предстоит поведать за обедом, отец молчал и почти не произнес ни слова. Но, что сразу было замечено мальчиком, он довольно обеспокоенно смотрел на жену и детей. Бросал на них взволнованные взгляды и быстро отводил глаза в сторону.
Вечером отец приехал домой позже обычного. Едва он пересек порог дома, как за ним попытались войти несколько мужчин из числа соседей. Они остановились возле крыльца и вопросительно смотрели на него. Потом один из них, высокий и видный пожилой мужчина, громко спросил:
– Петр Дмитрич, ну ты хоть поведай нам, что там творится-то? Долго ли война будет идти?
– Уже несколько человек с нашей улицы сегодня отправились. С соседней – тоже, – сказал второй мужчина, выглядевший чуть моложе, чем первый.
Хозяин дома снял с головы фуражку. Вытер потный лоб ладонью. Он нехотя и взволнованно посмотрел на мужчин и, понимая, что ему как человеку осведомленному и уважаемому ими не удастся отвертеться от ответов, сказал:
– Мне пока мало что известно. А то, что я знаю, я вам сказать не могу. Права такого не имею. Знаю только, что враг напал вероломно. Он сильный. Но мы его все равно победим!
После сказанного, чтобы избежать других неудобных вопросов, он резко повернулся и исчез внутри дома.
Через несколько дней отец уехал. Витя понял это по отсутствию некоторых его вещей, которые тот брал с собой всегда, когда куда-нибудь отправлялся. Мать заплаканная сидела на кровати. На коленях лежала нательная рубаха мужа, которую она нежно гладила одной рукой. Глаза ее были направлены в одну точку. Она смотрела не моргая. А по щекам ее иногда текла слеза, которая останавливалась только возле подбородка.
– Ну, хватит горевать. Детей корми. Витька проснулся. Сейчас Валька поднимется. Нечего сиднем сидеть, – строго сказала вошедшая в дом пожилая хозяйка, лицо которой также имело следы горестного прощания с сыном.
– Мама, – проговорил Витя, подойдя к матери, – а что же он со мной не попрощался?
– Попрощался сынок. И с тобой, и с Валей, и с Тамарой. Просто вы все спали. А папа вас будить не хотел, – она обняла сына и крепко прижала его к себе, уткнувшись лицом в его коротко стриженную голову.
Мальчик тоже обнял мать, прижавшись к ней. Он чувствовал тепло и с детства знакомый ему запах тела самого близкого человека. Они так и застыли в нежных объятиях матери и сына, пока их не разбудила своим тоненьким плачем трехлетняя Валя, которая только что проснулась и требовала к себе внимания.
Шла вторая половина жаркого лета. Улицы Мценска опустели. Заметно становилось меньше людей, особенно мужчин того возраста, который принято называть призывным. После отъезда отца Вити, а также призыва и отправки на службу отцов и старших братьев многих своих друзей любимым развлечением мальчишеских компаний всех возрастов стало дежурство поблизости от проходившей через их город железной дороги. Склоны у стоявших на возвышенностях жилых домов, расположенных вдоль путей, были заполнены детьми и подростками, особенно семи-двенадцати лет, которые караулили проходящие мимо них эшелоны с войсками и боевой техникой. Особенно радостно приветствовались те поезда, которые были заполнены солдатами, стоявшими в проемах распахнутых дверей вагонов-теплушек. Но самыми желанными были те составы, что везли в сторону фронта танки, артиллерийские тягачи или пушки. Такие эшелоны были самыми почитаемыми в мальчишеской среде, и увидеть их считалось большой удачей. Прохождение каждого такого состава еще долго обсуждалось всеми и оставалось темой для разговоров еще несколько часов, вызывая бурные споры и восхваления вооружений самой сильной и непобедимой никакими врагами Красной армии.
Нахождение возле железной дороги, отрезок которой располагался в городе, объединяло детей и подростков всех полов, возрастов и мест жительства. Никто не враждовал, сидя на склонах возле путей. Даже самые яростные соперники, не позволявшие парням из других улиц и районов города появляться на своей территории, теперь в едином порыве радовались каждому эшелону, следующему на фронт. Иначе смотрели они на санитарные поезда, которые ехали в обратном направлении и вызывали напряженные взгляды подростков. Никто уже радостно не кричал и не размахивал руками. Все просто молча пытались разглядеть в окнах раненых солдат.
Еще более напряженные взгляды были сосредоточены на железнодорожных составах, которые везли людей. То были не только пассажирские, но и обычные товарняки, в окнах и дверных проемах которых виднелись скорбные лица всех возрастов. Такие поезда были набиты людьми до отказа. Многие ехали в тамбурах, на ступеньках, и даже на крышах вагонов.
Чтобы не пропустить очередной воинский эшелон, компания мальчишек прибыла на привычное для себя место наблюдения чуть раньше обычного. Едва расположившись, пацаны вдруг с удивлением увидели приближающегося к ним Илью.
– Витька, это же твой дядька! Как он тут оказался? – спросил Цыган, подойдя к лучшему другу.
– Не знаю, – ответил тот и направился в сторону своего дяди.
Он почти совсем близко подошел к нему и спросил:
– Ты чего здесь делаешь?
– Бабушка попросила присмотреть за вами. А то уходите куда-то на весь день. А она волнуется. На речку ходил – вас там нет. На ручей – тоже нет. А сегодня выследил. Да и ребята сказали, – ответил Илья, выглядевший необычно серьезным, – в городе беженцы появились. Люди нездешние. Мало ли кто обидит.
– А как это – нездешние? – последовал вопрос от племянника, привлекший к нему внимание остальных мальчишек.
– Ну, – протянул задумчиво Илья. – Это которые не из нашего города. А откуда-нибудь.
– А беженцы кто такие? – влез со своим вопросом шустрый Цыган.
Дядя сделал еще более серьезный вид, стараясь подобрать правильные слова для ответа.
– Это те, кто от войны бежит, – произнес он в ответ.
– Как это – от войны бежит? – спросил третий мальчик, единственный из компании, у кого на голове была панамка.
– Это когда их дома немцы захватили, – почти не задумываясь, ответил Илья, – война до их города докатилась.
Мальчишки следовали за хромающим Ильей, иногда отставая от него, отвлекаясь на что-нибудь. Едва вся мальчишеская процессия, возглавляемая им, вышла на проходившее через город шоссе, как они наткнулись на целую колонну людей и телег, устало следовавших откуда-то издалека, о чем говорил весь их внешний облик. Запряженные в повозки лошади были худы и едва переставляли ноги. Люди преимущественно шли пешком, везя весь свой немногочисленный скарб на возах, где еще разместили самых маленьких детей и стариков, которые дремали под забиравшим последние силы палящим августовским солнцем.
Первое, что увидели они, была повозка, запряженная невысокой лошадкой, ведомой низкорослым, пожилым, седобородым мужчиной. Он был облачен в запыленные высокие сапоги, такие же пыльные штаны и светлую с разводами пота на спине рубаху. Голову его покрывала широкополая соломенная шляпа. Он шел, почти не глядя по сторонам, сильно кренясь то вправо, то влево, с каждым шагом делая это в такт со своей лошадью, кивавшей при каждом выбросе ноги вперед. За мужчиной следовала очень худая невысокая молодая женщина, в длинной, почти до пят юбке, из-под которой выглядывали носы запыленной обуви. Она держала руку на ободе повозки возле спящего на ней маленького, загорелого ребенка. Повозка, скрипя колесами, поворачивала по шоссе в сторону моста через протекавшую через весь город реку, показывая оглядывавшим ее ребятам сидящую на корме старую сморщенную старушку. Она безучастно сидела на самом краю повозки, скрючившись и сложив натруженные, коричневые от солнца и постоянной физической работы руки на высоко поднятых из-за бортика повозки худые коленки. Старушки смотрела только вниз на утекающую дорогу. Ее глаза были безжизненны. И, если бы не шевелился, как будто что-то пережевывая, ее рот, то могло бы показаться, что она вовсе не живая.
За первым возом следовал второй, ведомый подростком лет четырнадцати, державшим за поводья светлогривую лошадку. С другой стороны поводья держал еще один мальчик, по виду являвшийся младшим братом первому. За ними шли две женщины, средних лет и молодая. А на повозке сидели сразу четверо детей, от двух до десяти лет, измученных палящим солнцем и долгой дорогой.
За двумя первыми телегами следовали вторая, третья, четвертая, седьмая. Вереница запряженных тощими лошадьми возов с имуществом и детьми с пешей скоростью заходила по пыльному шоссе в город. Из находившихся вдоль него жилых домов выходили жители, провожая взглядами обездоленных войной людей, вынужденных покинуть свои родные места и податься в чужие края куда глаза глядят.
– Откуда вы?! – протяжно крикнула стоявшая на обочине дороги местная жительница, горестным взглядом озиравшая процессию людей и телег.
Руки ее, только что сложенные возле груди, медленно опустились вдоль тела, когда она поймала взглядом груженную маленькими детьми повозку.
– Из-под Бобруйска мы. От немцев убегаем, – ответил ей худой подросток, шедший за одной из повозок и старавшийся чем-нибудь успокоить громко плачущего ребенка, сидевшего на самом ее краю.
– От войны бежим, детей спасаем, – добавил старик, который вел под уздцы следующую лошадку и телегу.
– Так вы хоть остановитесь. Дайте детям отдохнуть. Водички попейте. В тенечке посидите, – продолжила протяжно говорить стоявшая на обочине женщина. – Что же мы, не люди! Горя не видим!
– Вот именно! Остановились бы! Отдохнули бы! Детишки, вон, измучились все! – предлагала вторая женщина, появившаяся из калитки ближнего дома.
– Спасибо! Нам бы только до речки добраться. А там и передохнем, – ответил ей старик, усталыми глазами оглядывая сердобольных местных жительниц.
– А куда же вы идете? – последовал вопрос еще одной женщины, что вышла из двери своего дома, держа в руках кувшин воды, чтобы самой напоить измученных долгой дорогой детей прямо на ходу, не останавливая хода всей процессии.
Она уже почти догнала одну из телег, как старик отпустил поводья, отдав их мальчику лет десяти, и пошел навстречу ей.
– Пока не знаем. Но идем туда, где войны ждать не придется, вглубь страны. Туда, где опасности нет. Немец, вон, за несколько дней до Минска дошел, потом до Смоленска. Так и до Москвы доберется, – он взял кувшин и начал жадно пить из него.
– Как до Москвы? – удивилась и немало испугалась первая женщина.
– Ты что такое говоришь? – быстро подошла к ней вторая и набросилась с вопросами на путника. – От нас до Москвы всего триста верст.
– Вот и я говорю. Всего ничего осталось. – Старик протянул кувшин подошедшему к нему из вереницы повозок подростку. – Армия бежит. Мы бежим. Все дороги беженцами забиты. Перед каждым мостом стоять и ждать своей очереди приходится. У вас еще спокойно. А когда мы от своих мест отходили, так нас еще и бомбили. Народу побило! На обочинах да в полях вдоль дорог столько мертвых лежит! И бабы, и дети! Бомбят всех без разбору.
Услышав это, женщины переглянулись. Они испуганно смотрели то друг на друга, то на старика-беженца и подростка рядом с ним.
– Благодарю за водичку, – раскланялся старик, поняв, что наговорил лишнего добродушным и беззащитным хозяйкам, любезно предлагавшим беженцам помощь, о наступающей опасности прихода в эти мирные места войны.
– Ой! Что будет?! – запричитала одна из женщин.
Илья и компания мальчишек провожали взглядами вереницу повозок беженцев с детьми и стариками. Ребята молчали и почти не моргая разглядывали скорбную процессию, пожилой представитель которой навел ужас своими рассказами о творящемся где-то совсем недалеко от здешних мест.
– Так, значит, и до нас война может дойти? – тихим голосом, почти про себя произнес Илья, опустивший голову и смотрящий в пустоту, куда-то себе под ноги.
– Что? Что ты сказал, дядя Илья? – Витя дернул его за руку.
– Да так, ничего, – молодой человек успел опомниться и не стал дальше развивать мысль.
– Там вода. К реке пошли. Они ведь до реки хотели добраться, чтобы отдохнуть, – рассудительно и почти по-взрослому озвучил увиденное Цыган.
Вдоль дороги на пыльной обочине одна за другой расположились телеги. Почти все беженцы стали спускаться по круче к быстротекущей речке. У повозок оставались только те, кто мог самостоятельно распрягать лошадей, и те, кого оставляли для присмотра за вещами. К остановившейся процессии вместе с толпою возглавляемых Ильей мальчишек двинулись многочисленные зеваки. Из окрестных домов стали выходить запоздавшие хозяйки, которые, оценив увиденное, подкрепленное словами тех, кто уже присутствовал и все видел, стали выносить завернутые в тряпицы продукты и кое-какие вещи. Остававшиеся возле повозок беженцы охотно принимали то, что давали, благодарно кланялись, прикладывая, в знак уважения, ладони к груди.
Компания мальчишек, не отпуская от себя Илью, поравнялась с остановившимися повозками беженцев, которые растянулись по дороге к мосту, за которым начиналась главная улица города. Уставшие от долгого пути и изнуряющей жары люди спускались к пристани и заходили в прохладную воду реки. Дети и подростки тут же начали купаться, оглашая окрестности громкими звонкими криками. Местные жители, свободные от дел и оказавшиеся в данное время возле воды, обступили повозки беженцев в надежде услышать от них рассказы о происходящем в тех местах, которых уже коснулась война.
– Так вы и немцев видели? – послышался мужской голос из толпы любопытствующих.
– Как не видеть, их самолеты низко-низко над нами летали. Мы даже лица летчиков могли разглядеть, – отвечал ему кто-то из гостей.
– С рогами? – протянул кто-то громким басом, после чего по толпе раскатился всеобщий смех.
– Да с какими рогами? Обыкновенные они. Только рыжих много. – Заметно выделяясь нездешним говором, отвечал толпе гость.
– Пойдемте домой, – сказал Илья мальчикам и стал уводить их подальше от моста и стоявших на нем беженцев. – Обедать уже скоро. Пока дойдем.
Он ускорил шаг насколько мог, учитывая собственную хромоту, направляясь через весь город на родную улицу.
Уже почти подойдя к своим домам, ребята все никак не могли отвлечься от увиденного возле речки. Они живо обсуждали услышанные рассказы беженцев о пришедшей в их родные места войне.
Подойдя к проулку, уходящему к дому одного из мальчиков, вся компания обратила внимание на стоявшего возле калитки молодого солдата, одетого в выгоревшую на солнце полевую форму, ботинки с обмотками на ногах и пилотку на голове. Большими пальцами рук он вцепился в лямки висевшего за спиной вещмешка и грустно смотрел на кусты малины, торчавшие из-за забора.
– Я домой! – сказал один из ребят, к дому которого вел проулок, и зашагал навстречу солдату, уже успевшему поднять глаза на компанию мальчишек.
Едва он это сделал, как из-за забора послышался громкий женский вопль, перешедший в завывание и душераздирающий, с причитаниями плач. Услышав его, ребенок рванул к калитке, едва не задев стоявшего возле нее солдата. Уже в проеме он наткнулся на второго облаченного в полевую форму красноармейца, проскочил мимо него и исчез в двери дома.
– Лучше бы письмом сообщили, чем так, прямо в глаза ей сказать, – проговорил солдат, быстро шагая и уводя за собой товарища. – Зачем мы приехали? Надо было письмом…
Витя, Цыган и другие провожали взглядами удалявшихся солдат, пока те не свернули на соседнюю улицу и не скрылись из вида.
– А ну-ка ребята, по домам, – почти скомандовал Илья.
Он уже схватил за руки некоторых из стоявших неподвижно детей, застывших слушая доносившийся из дома их товарища плач его матери.
– А чего там? – спросил Витя, подняв голову и посмотрев на бледного Илью.
– Дома скажу, – резко ответил тот, подталкивая мальчишек.
– Ну наконец-то! Сколько можно ждать, – злобно проговорила пожилая женщина, увидев в дверях дома своего внука. – Садись за стол, обедать будешь.
Она стала суетиться возле печи. Потом поставила на стол кружку с молоком и положила кусок свежевыпеченного ржаного хлеба, а рядом пучок зеленого лука.
– От отца письмо пришло! Поешь – прочитаю, – добавила женщина, приподняв с комода развернутый листок бумаги, на котором были видны строчки, написанные синими чернилами.
От услышанных слов у мальчика радостно и изумленно приподнялись брови. Глаза его засияли. Он соскочил со стула и кинулся к комоду к долгожданному письму отца. Он жаждал узнать из него о победных сражениях. Ему грезились описания стремительных кавалерийских атак, в которых участвует отец как лихой наездник, на той самой лошади, на которой он обычно приезжал на обед домой из части.
– Сказала: я тебе прочитаю, когда поешь! – пожилая женщина строгим голосом вернула внука назад за стол.
Он сел на табурет, но при этом не сводил взгляда с лежащего на комоде долгожданного письма.
– Мама! – зашумел в сенях Илья, неуклюже снимая с ног сандалии. – У Коршуновых отца убили! Только что двое солдат у них были. Весть принесли.
Витя вздрогнул. Миша Коршунов был его другом. Именно возле его дома они с товарищами встретили двух красноармейцев. Глаза мальчика забегали по комнате. Старушка от услышанных слов прижала ладони к щекам и подбородку и опустилась на скамейку возле печи.
– Это Григория, что ли? – произнесла она как будто не своим голосом.
– Кажется, да, – ответил Илья, понимая, что принес в дом неожиданную весть.
– Садитесь обедать, – вскочила пожилая женщина и выбежала на улицу.
Витя молча смотрел на дядю. В его совсем юную детскую душу вселились подряд две новости. На смену первой – хорошей, пришла следующая – плохая. Мальчик чувствовал себя потерянным. Только что он жаждал скорейшего прочтения отцовского письма, самого дорогого для себя в данный момент известия. А теперь он не знал, как будет вести себя в присутствии друга, у которого война отняла родителя. Думая о товарище, он вдруг на мгновение представил себе, что к ним в дом тоже заходят красноармейцы и приносят страшную весть. От собственных мыслей мальчик неожиданно расплакался, кинулся на кровать и, всхлипывая, уткнулся лицом в подушку.
– Да ты что, Витя? Бабушка заругается! Ты зачем на кровать днем улегся? Вот она задаст тебе за это, – приговаривал Илья, стоя возле печи и наполняя похлебкой тарелки.
– Дядя Илья, скажи, что с папой все в порядке! Скажи! Там письмо от него. Прочитай! Скажи, что он живой! – почти кричал Витя, глядя зареванными глазами на своего дядю.
– Да ты что, конечно живой! У тебя такой папка! Он уже воевал. Знает, что это такое. С ним ничего не случится, – успокаивал Илья племянника, охватившего дядю своими детскими объятиями.
