Александр Леонидов (Филиппов)
Фантасофия… Академик мира сего… 2000—02 годы
Редактор Ренарт Глюсович Шарипов
© Александр Леонидов (Филиппов), 2024
ISBN 978-5-0062-9880-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
АЛЕКСАНДР ЛЕОНИДОВ
«ФАНТАСОФИЯ»
…АКАДЕМИК МИРА СЕГО…
От автора: в этот сборник вошли произведения 2000—2002 года, изданные впервые в таком формате в 2023 году. Можно сказать, они – ровесники века, им открылся для автора XXI век.
ЛЁША МЕЗЕНЦЕВ И ДРУГИЕ
Танька Сметанина была немного не от мира сего: худая, с грустными, мечтательными большими глазами и выпирающими детскими ключицами, погруженная в свой мир, даже в старших классах не бросающая любимых кукол…
Этим Лёша Мезенцев и воспользовался, когда дед в очередной раз не удовлетворил его финансовых запросов. Отец давно Лёшу ненавидел, даже кормил сквозь зубы, а карманных денег вообще почти никогда не давал. Но спасал дедуля-академик… От случая к случаю…
Лёша подкатил к однокласснице, как будто впервые её заметил, и весь день трогательно ухаживал за ней: даже тяжелый портфель попер в гору, на Каретки, куда черт костей не занашивал. По дороге трепался о динозаврах и золоте курганов. Таня смотрела на него чуть искоса, доверчиво, как овечка, кивала в местах его смысловых ударений и тихо млела от внимания этого красавца. Подарки Лёша делал милые, но бесплатные: например, притащил Танюше котенка, обозванного Пусиком, вручил торжественно:
– Держи, Танечка! Пусть он шипит на тех, кто тебе опасен!
За три дня, регулярно наведываясь к Таньке за парту и домой, Лёша совершенно сумел расположить её к себе. Мешало исполнению плана то, что Сметанины (мать-одиночка и её дочь) жили бедно. Но Лёша чувствовал необыкновенный картежный подъем: он был почти уверен – раздобудь он сейчас две-три штуки вонючих «деревянных» рублишек1 – и через пару покеров у него будут две-три штуки вечнозеленых долларов с протухшим отцом демократии в ореоле алчности.
Смешная сумма – 2—3 тысячи рублей! В лучшие времена Лёша проигрывал во дворе среди матерых забубенных прогульщиков и великовозрастных дебилов суммы кратно большие. Но дед уперся – ни тпру ни ну, об отце с матерью и говорить было противно… Лёша понимал, что надо занять у Сметаниной. Другого выхода нет! Ну не мешки же идти разгружать на товарную! Лёша клялся сам себе, что немедля должок отдаст – только отыграется с Лысым и Серым, заведет банчок для будущих игр – и отдаст!
И на четвертый день (четыре дня без копейки, на материном борще, ужас!!!) Лёша не выдержал, изобразил из себя сломанного человека. В подъезде долго мусолил губами сомлевшую Танечку, попутно осознавая, что она не в его вкусе, чересчур костистая – и, когда она почуяла необъяснимым женским чутьем неладное, тяжело вздохнул.
– Что с тобой, Лёшенька? – спросила подружка, погладив Лёшину щеку сухой горячей ладошкой.
– Да ничего…
– Ну, я же вижу!
– Неудобно об этом говорить…
– Мне скажи. Мне можно. Я ведь тебя… – она запнулась и покраснела.
– Бабки я посеял, Тань… Ладно бы свои, или там папашины! Дед, сука, дал мне три тысячи – иди, говорит, купи мне килограмм табаку трубочного «Данхилл»… он другой не курит, чтоб ему подавиться этим табаком! А у меня карман-то вон… (Лёша вывернул карман брючишек и показал заранее старательно прорезанную дыру)
– Ты что? – охнула Танька. – Что ж теперь будет?
– Дед у меня зверь! – блаженно конструировал Лёшка – Возьмет ремень, три жопы спустит… Из-за своего вонючего «Данхилла» внука родного не пожалеет…
– А… как же… что же делать? – с наивным идиотизмом спросила Таня, хлопая пушистыми ресницами.
Лёшка начинал злиться на её недогадливость.
– Не знаю! – прошипел он сквозь зубы.
– Я бы тебе дала их, конечно… – судорожно сглотнула Танечка. – Но у меня сейчас нет… И у мамы… Если только вот занять у кого-нибудь… Но ты понимаешь… Мне неудобно об этом говорить – но ведь отдать мне будет нечем…
– Это не проблема! – перешел на деловой тон Мезенцев. Ему, юному потертому жиголо, никто не дал бы взаймы, это факт. То есть, кто мог дать – уже давали, и обратно не получили. А несколько невежливо простить нового кредита, не вернув старого… Другое дело – Танька. Ей поверят. У неё кредитная линия чистая…
– Мне через три дня отец пятёрку даст! – вдохновенно врал Лёша. – Ну, в смысле пять тысяч! Если бы мне три дня продержаться… Эх, Танюша, я бы тебе всю пятёрку отдал, лишь бы три дня… Мне отец всегда дает в начале месяца, на карманные-то расходы…
Таня загрузилась и ушла. Просила подождать немного. Лёша сел у слухового окна на лестнице и достал из кармана ворованный с лотка номер «Плэйбоя» – поглазеть на красоток, которые не чета Таньке – блаженной…
***
– Горб, ну мне очень нужно! – уговаривала Танюша во дворе своего соседа, состоятельного тинэйджера – Я через три дня отдам! Понимаешь, прямо позарез…
Горб (Женя Горбенко) сидел за потемневшим от дождей столом для стариковского домино в спортивном костюме «адидас» и жмурился на солнышко. Чудесный майский день и бутылка правильного пива сделали его податливей обычного.
– Да ладно, Танюх… – протянул Горб, сплевывая жвачку – Лады…
Достал из заднего кармана тренировочных цветастых штанов смятые три тысячных, кинул на столешницу небрежным жестом:
– На… все равно пробухаю… Но ты учти, Танюх, халявы нет! Через три дня я, блин, как этот… минеральный гость… Туки-туки… Где мои денежки?!
– Будут деньжишки! – уверяла Танюша. Протянула руку за мятыми «фантиками» – Горб ласково накрыл её ладонью.
– Можем, в принципе и по другому договориться…
Таня зарделась и выдернула кисть из влажных, будто сопливых, пальцев Горба.
– Никак мы не договоримся, понял?! Через три дня я тебе три тысячи принесу!
– Через четыре – четыре… – лениво промурлыкал Горб. – Через пять – пятак… Лады?
– На счетчик меня ставишь? – нахмурилась Таня.
Золотое цыганское колечко горело от стыда в ухе Горба. Но сам Горб был стыду чужд. Он ухмылялся отбеленными зубами нагло и в открытую.
– Не, Танюх… Какой счетчик? Просто ты въедь – каждый свою выгоду тащит… Въехала?
Таня подумала, что Лёша получит пять тысяч. Даже если отец у него на день запоздает (но у Лёхи отец – крупный чиновник, очень аккуратный и прилежный) то можно будет отдать проценты. И, недолго думая, Таня согласилась.
Горб прицокнул языком и подмигнул дружку Хмыре (Антону Хмарову) – мол, через недельку мы её окантуем! Откуда этой нищебродине взять деньги? Подстелится, сучара…
В тот же день Лёша Мезенцев получил заветные три тысячи. Понюхал, посмотрел на свет – и хотел уже усовестить подружку, что такие мятые принесла – но тактично промолчал.
– Ох, уж эти бабы! – бормотал Лёша, отправляясь к себе во двор, где тоже был столик из досок для домино, земля вокруг которого пропиталась на метр смачными харчками игроков. Там, под бельевой веревкой, среди старых партнеров, Лёша выкинул свой гонорар.
– Хм! – прищурился на деньги, прибредший на игру Горб – Ты, смотрю, тоже деньги в заднице носишь…
– А где ещё? – заржал Лёша. – Да ладно, деньги не пахнут, Горбенок!
Матюгаясь и оплевывая мир вокруг, детишки взялись за взрослую игру. Лёше повезло. Он выиграл обещанную от имени отца пятёрку, потому что Бог все-таки любит Мезенцевых.
– Всё, отцы! – хмыкнул Лёша – Завязон… До завтра! У меня ишо должок один…
– Это какой же? – осклабился Тобик (Толя Бикметов).
– Перед дедом. Обещал ему табачку купить, для боцманской трубочки, да деньжишки-то спустил нахрен…
– Ага, конешно! – сиял фиксой Тобик. – Так тебе твои предки и дали денег в магазин сходить… Ты же их, мля, проглотишь, и скажешь – так и було!
– Говорю же, пацаны – деньги грязь! Кстати, по-еврейски «пацаны» – это маленькие членики… Так что, гуд бай, микроскопы, ищите иголку в стоге трусов…
Насвистывая, Лёша удалился.
***
– Мама! – сказала Таня смотревшей вечерние программы Зинаиде Михайловне Сметаниной – Я хочу тебе сказать одну важную вещь…
У матери с дочерью не было секретов. Мать выключила ужимки Якубовича и с готовностью посмотрела на Таню. Танюша подсела к ней, обнимая руками подушку, взволнованно теребя её краешки.
– Мама… Я, кажется, люблю одного человека…
Мать молчала. Мать не верила в счастье. За годы унылой и бедной битвы с жизнью, за годы борьбы за алименты она стала мужененавистницей. Она боялась, что её дочь однажды придет к ней с этими словами. Но жизнь не остановить…
– Может, Танюша, тебе только кажется? – с затаенной надеждой спросила Зинаида Михайловна.
– Нет, мама… – потупилась Таня.
– А он – хороший человек?
– Он? – Таня чуть призадумалась. – Он самый лучший!
– Надеюсь, что так… Не торопись с решением, дочка! Он начнет приставать к тебе, тащить в постель – не нужно скороспелых выводов, ладно?
– Ладно…
– Ты мне обещаешь?
– Да.
Когда на следующий день мать уезжала в сад, она врала себе, что этот ответ дочери её успокоил. Но на самом деле все внутри её волновалось и бушевало: в такой момент оставить дочке ОДНОЙ квартиру…
Но Сметанины жили очень бедно, и без сада, наверное, не выжили бы. Как ни крути, а поливать помидоры надо – в трудные времена задержек небольшой зарплаты огородные плоды спасали и мать, и дочку. И Зинаида Михайловна уехала.
***
В яркий солнечный субботний день Лёша Мезенцев в зеленом клубном пиджачке «Янки дудл» поверх майки с надписью «Фак ю, Америка!», в белоснежных кроссовках поперся (с облегчением подумал – в последний раз!) в район Кареток, чтобы отдать Танюше должок. Позвонил, вошел вовнутрь. И не обратил внимания, что Таня смотрит как-то особенно, смущенно-вызывающе, долго и пронзительно.
– Я сегодня одна, Лёша…
– Отлично, старуха, рад за тебя! Я тут у тебя стрельнул на неделе – так что вот, изволь получить… Честный человек дамам долги не задерживает! Вот три тысячи, и четвертая сверху, за моральный ущерб…
Лёша выложил деньги на телефонную полочку и уже развернулся уходить.
– Ты не останешься? – удержала его Таня за рукав.
– Зачем? – опешил Лёша.
В маленькой «хрущобе» Сметаниных можно было толкнуть дверь в спальне, не выходя из прихожей. Таня толкнула…
Её маленькая, ещё с недавних времен детства, кроватка была расстелена аккуратно, сверкала свежестираной белизной. На полочке сверху сидели плюшевый мишка и кукла «Барби». Лёша Мезенцев подумал, что предложение неплохо само по себе. Но кровать узковата – вдвоем на ней, пожалуй… Взгляд дошел до плюшевого мишки – и Лёша дрогнул. Это уже походило на растление малолетних – а это не дело.
– Понимаешь, Тань… – потупился Лёша. – Ты, в принципе ничего девчонка… Но я тебе судьбу ломать не хочу… Ты уже заметила – я человек прямой, честный – ты не в моем вкусе…
Таня отшатнулась – как будто он её ударил. Она дрожала, будто ток через неё пропустили. В больших глазах оленёнка копились горные хрусталики слез… Потом закапали, смешно зависая на ресницах.
– А как же… как же…
– Да вот так… – развел руками Лёша. – Ты уж ладно, не мокрушничай, дело житейское…
– Но зачем ты… Как же ты…
– Три тысячи рублей-то на дороге не валяются… Понимаешь, влетел я немного – ну и хотел показать тебе свою надежность, что ли… Как видишь, не обманул…
Лёша никогда не мог бы представить себе такой силы в руках хрупкой Тани. Она, как бес, схватила его за плечи и одним махом выбросила вон из прихожей. В подъезде он чуть не упал. Деньги, честно возвращенные деньги, полетели ему вслед распадающимся веером.
– Три тысячи рублей, да? – кричала рыдающая Таня перекошенным ртом. – Ты недооценил себя, Лёшечка! Твои сексуальные услуги стоят дороже… Так что это я у тебя в долгу! Понял! Вали отсюда, козел, и бабки свои возьми – от меня за поцелуи! Мне понравилось, понял! Это ведь тоже не бесплатно!
Дверь захлопнулась. Таня убежала из прихожей, упала на свою, ещё детскую кроватку и затряслась в рыданиях.
– Да ну тебя… – смущенно выдохнул стоявший на лестничной клетке в столбняке Лёша. Деньжишки подобрал и отнес в Сметанинский почтовый ящик – может, хоть матери этой чокнутой пригодятся?
В подъезде лежала старая рекламная газета, которую раскидывают бесплатно. Лёша аккуратно завернул в неё четыре тысячные купюры и сбросил в стальное, многократно обожженное хулиганами чрево ящика.
Насвистывая, ушел к себе во двор, потому что рассчитывал на оставшуюся штуку начать большую игру. С ходу выиграл десятку, и, отслюнив из них три тысячи, небрежно сунул обратно удрученному неудачей Горбу.
– Ты же сосед Танькин, Горбатый? На вот, от меня, купи ей самый большой букет роз, а на сдачу себе мороженко… Окей?
– Говна-то… – развел граблями Горб – Тока чё ты в вобле этой нашел?
– Загадку русской души, Горбец! – Лёша фамильярно похлопал Женю по бритой макушке. – Но тебе не понять, братан… Так что вали, мороженое кушай…
Через день Лёшин дед по личному приглашению Фиделя Кастро должен был вылететь на Кубу, на поминки по их общему другу команданте Че Геваре. Лёша с утра вел себя хорошо, гонял по мафону коммунистические песни вместо «Мальчишника», комсомольский значок с задницы (где он эпатажно крепился к джинсам) перевесил на грудь.
Дед расслабился (чем больше старел, тем сентиментальнее становился) и решил взять внучка с собой. Написал в школу объяснительную записку и… В общем, Лёша современным лайнером был за полсуток доставлен через океан в райские места, под пальмы, и нежился там, на белом песке антильского пляжа, пропуская мимо ушей осточертевшие дедовские восторженные россказни:
– И вот когда эти ублюдки высадились на Плайя-Хирон, я…
***
Горб пришел к Тане за долгом с Мезенцевским букетом. Вручил розы, передал от кого, а потом напомнил, что не худо бы расплатиться.
Таня была бледнее обычного, заплаканная, с красными глазами, одета кое-как. И с порога заявила, что платить ей нечем.
– Танечка, уговор ведь дороже денег! Нечем платить – чики-пики, счетчик включен…
– Не надо счетчика, Женя! – с трудом выдавила из себя Танюша. – Ты же помнишь, говорил… Давай так… Я согласна…
Нелегко дался романтичной девочке, грезившей об Айвенго, этот выбор. Но она считала, что должна отдаться Горбу, и это смоет боль, поселит ненависть к Лёше в её сердце, которое пока не умело ненавидеть…
Женя был парень простой. На хату он Таню не повел – там после трудовой недели оттягивались родаки – и единственным укромным местом был гараж в темном углу двора, где давно уже не держали машину: укромное место, вскрыть замок легче, чем из-под окна угнать… Горб оставил «невесту» сидеть на старых покрышках, заботливо разложил ветхую раскладушку и ушел – за презервативами. Таня покорно легла, представила себе ужас предстоящего – и комок подступил к горлу.
– Мне все равно! – уверяла она себя – Мне все равно! Моя жизнь уже кончилась… Пусть делает с трупом, что хочет…
Горб пришел не только с презервативами. Он пригласил дружбанов – Тобика и Хмырю.
– А они зачем? – подобрала ноги, вжалась в стену Таня.
– Затем! – ощерился Горб. – Думаешь, твоя щёлка такая дорогая, что по три штуки за раз? Должен тебя огорчить, подруга, по ценам мирового рынка ты куда дешевле…
– Вы хотите… втроем?!
– А то!
И тут что-то живое всколыхнулось в почти мертвой Тане, рванулось птицей на волю. Она вскочила с раскладушки и бросилась вон из смрадного закутка – на волю, вон от потного толстозадого Горба и его фиксатых друзей…
– Куда?! – рявкнул уже заведшийся Горб. Рукой перехватил птицу-душу в полете и рывком отбросил её обратно. Таня плакала, умоляла, ругалась и кусалась, рвалась – её снова и снова зажимали в углу. Разило испариной и перегаром – дружбаны уже накачались дешевым портвейном и теперь щедро дарили аромат перегноя вокруг себя… Наконец, поняв, что даже трем мальцам не хватит сил развести намертво скрещенные ноги Тани, Горб осатанел и ударил её. Почуяв кровь, ощутил неведомое прежде наслаждение и стал бить куда попало – за обман, за гнусное «динамо», за то, что хотела кинуть «правильных пацанов» на бабки…
Когда Таня, закрываясь руками, упала на грязный бетон пола, в ход пошли кованые боты. Пинали как умели – не слишком точно и профессионально, часто вскользь – но с жаром, с энтузиазмом, с огоньком, от всей души.
Тобик опомнился первым.
– Пацаны, убьем же! – заголосил и кое-как оттащил Горба.
Хмыря продолжал свое дело.
Стоило некоторых усилий сдержать его. Тобик пощупал пульс окровавленной Тани – пульс был, слава Богу, забили не до смерти.
– Пипец! – подвел итоги благоразумный Тобик. – Дохерачились…
Он же сходил к телефону, вызвал «скорую» и милицию. На ходу родилась версия о провоцирующем поведении потерпевшей, о состоянии аффекта и т. п. Дальше как положено – Отдел милиции по делам несовершеннолетних и суд…
***
Через месяц Лёша Мезенцев прилетел с Кубы, загорелый, почти как негр, весь в красных повязках и значках кубинской революции, цветущий и азартный, вдрызг запустивший учебу.
Они выпили с дедом по бутылке пива «Жигулевское» и поднимались по лестнице на свой четвертый этаж в полном единении духа. Маршевым шагом, Мезенцевы энергично вздергивали колени и, работая локтями, хором пели:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут…
Дверь открылась и на пороге два весельчака увидели Сергея Витальевича, да так внезапно, что взвизгнули с перепугу.
– Ну-ну! – сказал отец Лёши и сын Прокопия Порфирьевича. Больше не добавил ничего, развернулся и ушел вглубь квартиры.
Лёшу отец приветствовал непривычным молчанием. Обычно он ругал его, брюзжал, ворчал, семенил сзади с наставлениями – а тут вдруг смолк и притух. Мать копировала его действия. День молчит. Другой день молчит. На третий Лёша не выдержал и долго выпытывал у этого молчальника суть дела.
– Я не хочу с тобой говорить, – огрызнулся отец и ушел курить с дедом на кухню, пуская дымы в раскрытую форточку. Оттуда-то из-за полуприкрытой двери Лёша подслушивал их разговор.
– Вот ты, папа, всю жизнь боролся за свою мировую революцию! – брюзжал Сергей Витальевич. – Я всю жизнь учился и работал. Считается, что мы неплохо это делали, потому что мы награждены всем по всему и отмечены кем ни попадя… А что в итоге, папа?! В итоге мы произвели этого выродка, это существо без всякого намека на человеческое…
Дед сморкнулся в пальцы, слегка забрызгал рукав сына – но покровительственно предложил:
– Продолжай…
– И я понял, папа, почему коммунизма никогда не будет…
– Дурак! – рассердился старик-Мезенцев. – Ничего ты в этом не петришь! Дело коммунизма всесильно, потому что оно верно! Вон Лёшка это тоже понял, хоть и дурил сперва, а сейчас…
– Лёшка?! – с глубочайшим сарказмом прокричал Сергей Витальевич. – Кто, Лёшка?! Папа, ты видимо совсем трёхнул на старости лет! Пора тебе «Танакан» пачками пить… (костянистый стук доказывал Лёшке, что Сергей постучал деду костяшками пальцев по лбу) Как ты можешь верить этому выблядку?! Да он носит комсомольский значок, чтоб ты его на Кубу возил!!! Это же курортник по жизни, Курортник с большой буквы… Я не знаю, как он таким стал… Он же плоть от плоти моей… и твоей…
Дед сердито молчал и сопел. Он в глубине души и сам знал, что сын прав. Но мечта передать свое угасающее дело хоть кому-нибудь в семье (Сергея он прилюдно анафемствовал как «служаку олигархов», вся надежда на внука) мешала деду открыть глаза на правду.
– Ну чё ты на него взъелся-то? – пробурчал примирительно старый академик. – Ну, эпатаж у него… пройдет… А закалка мезенцевская останется…
– И у подружки его… инвалидная коляска… Тоже останется… чтоб закалялась! – шипел змеёй Сергей Витальевич. – Я теперь на родительские собрания не ходок, понял?! Сам будешь ходить, старый хрен, про комсомольца своего слушать, про подвиги его гайдаровские!
– Какая коляска? – опешил дед. – Ты чё мелешь-то, Серега?
– А то! Ты не знал, да?! Не рассказал он тебе, как в четырнадцать лет полком командовал?! Он подружился с одноклассницей для виду, выманил у неё деньги, пробухал их в подворотне – а девочка деньги для него занимала… Кредиторы пришли, отдубасили её, крестец поврежден, всё, лежит как миленькая, учится на дому теперь… А эта сволочь даже о ней вспоминает…
Дед сопел дальше – но уже злее. Отец тоже сник, выпустив пар. Его педагогическая трагедия была налицо: он явно жалел, что не придушил кукушонка в колыбели, явно жалел, что Лёша вообще родился на свет.
– Так вот, я скажу тебе, почему коммунизм невозможен! – мстил отцу Сергей Витальевич. – Не по идейным соображениям, нет! Идея прекрасна, папа, как твоя борода, укорененная! Проект был верен и досконально просчитан… А только материал, из которого строили, оказался говном! Лёшей Мезенцевым, прожигателем жизни, оказался!
Лёшу, слушавшего это под дверью, оскорбления начинали все сильнее задевать, жалить осами. Отец топтал его при дедушке, явно пытаясь перекрыть последний источник кредита! Если отец убедит деда, то все, аллес капут! Случись завтра большая игра – а денег нет, и дед уже не даст, и взаймы не у кого…
Лёша решил прекратить этот бардак, пнул остекленную дверь, чуть не разбив её, и ворвался бурей на кухню, чтобы защищать свою репутацию, основу кредита.
– Пошел вон отсюда! – осатанело крикнул отец, пытаясь вышвырнуть Лёшу, но дед удержал Сергея.
– А, ну-ну! – почти безумно засмеялся отец. – Я и забыл, что вы два сапога пара! Достойные друг друга борцы за свободу! Как только я в ваш рядок затесался, непонятно… Ладно, Лёша, я тебе все что мог, сказал, дальше жизнь с тобой говорить будет! И мало тебе, Лёша, не покажется! Ты такой же гондон, как и твой дед, но твой дед хотя бы патентованный изобретатель, которому проценты со всего мира идут… А ты! Кто ты-то? Банальный выродок…
– Так я не гений?! – спаясничал Лёша пушкинской фразой – Я злодей?!
Отец оттолкнул его, больно ударив об холодильник «Стинол» и быстро вышел подальше от такой родни. Дед молчал.
– Это правда? – мрачно спросил академик-коммунист.
– Полуправда. Которая хуже лжи.
– Хм…
– Слушай, дед! Раз такая канитель, мне эту девчонку навестить бы надо, а? Ты бы мне деньжишек подкинул, на апельсинчики там, огурчики-помидорчики… Сталин то Кирова пришил в коридорчике…
Шаркая шлепанцами, дед куда-то удалился. «За деньгами!» – радостно забилось Лёшино сердечко. Но вернулся дед без бумажника-лопатника, откуда обычно слюнявил разную валюту, приходившую ему по патентам со всего земного шара. Дед принес фронтовую медаль. «Довольно редкая» – оценивающе прикинул Лёша. В свои юные лета он был уже опытным барыгой и знал, что почем на рынках города.
– Вот тебе, – угрюмо сказал Прокопий Порфирьевич, почесывая бороду.
– За что такая честь, дедуня?!
– В 41-м году, под Ельней, я попал в окружение! Мне оторвало осколком половину задницы… Боль страшная, кровищи до хероты… За мной сестричка подползла, потащила меня с передовой. Так вот, из-за меня, говнюка, в неё шрапнелина попала, в самый крестец! Она сознание потеряла, кровью истекает… Перевязал я её, как умел, себе жопу перемотал – делать нечего: пополз с ней к своим. Как дополз – не помню, всё в багровом тумане… Но доставил нас куда положено… Какие там на фронте-то, операции – тяп-ляп… Моя жопа затянулась, а медсестричка Люся, бедняжка, из-за меня с тех пор к постели прикована была – до 72-го года, пока не померла, все под себя ходила… Так что грех на моей душе, как на твоей, Лешак! Носи на здоровье, эту медаль я за то дельце получил! Теперь она твоя по праву!
Лёша кивнул. Понял, что продолжать о деньгах в момент, когда старик предается сентиментальным воспоминаниям и мучается своей виной, не совсем этично. И ушел спать.
***
Наутро Лёша загнал перекупщику на Арбате медаль и получил (хоть и не доплатил, бессовестный человек!) целых полторы тысячи рублей. Понимая, что его обманывают, Лёша поделился с торгашом своими сокровенными мыслями:
– Знаешь, Гоги, почему коммунизм не построили?
– Пачэму, дарагой?! – осклабил золотые клыки рыночный волк.
– Потому что строительный материал был говно! Вроде тебя…
Лёше с его запросами полторы тысячи были на один зубок. Он решил, что карта выручит, как всегда, и пошел к родной компании.
Горб встретил Лёшу, подражая мафиозникам – объятие, совмещенное с рукопожатием, должно было вобрать сердечность с деловитостью.
– О, родные местаки! – прицокнул Лёша языком. – Вновь я посетил… как говаривал Пушкин о борделе…
– Лехан, сдавать на покер? – поинтересовался уже мечущий колоду придурок Кабан (Витя Кабанов).
– Не… только вино! В смысле – только «дурачка»… А то вы в покер опять путаться начнете, играть-то ни хера не умеете…
Сели за «ломберный» столик, раскинули картишки. Решили играть «по маленькой» – по пятьсот рублишек.
Смачно шлепая по доскам «рубашками» карт, Лёша как бы невзначай поинтересовался:
– Слушай, Кабан! А чё там за дерьмо вышло с Танькой Сметаной?
– Я сторона… – отмазался Кабанов – Так, слыхал малёхо… Это вон Горб терпила, ты его спроси, он условных «полбанки» огреб…
– Сука твоя Танька! – не выдержал, встрял непрошенный Горб. Давняя обида жгла его, душила. – Сука – и все! Сама же меня раскочегарила, а мне пять лет с отсрочкой… Сама, блин, не живет и другим не дает!
– Тебе что ли не дала? – двусмысленно прищурился на солнышко Лёша Мезенцев.
– Ну, мне, по натуре… На бабки кинула – взаймы взяла, и не отдает. Я ей говорю – давай решим полюбовно! Она говорит: полюбовно – давай! Пошли в гараж… То ли ей место не понравилось, то ли… в общем, не завелась она, как тачка зимой… А ты же меня знаешь, кровь-то играет, я ведь как выпью – мне не перечь! Ну и поддали мы ей… Она вон, блин, в каталке, а мы без института останемся с Хмырей…
– Так ты её на групповуху подписал? – хмыкнул Лёха.
– А то… Не, ты в натуре суди, не прокурор чать! Хули мне она за три штуки, когда профессионалка «рубль» стоит, да ведь и та сутику отстегивает половину…
– Боюсь, мой юный друг… – сказал Лёша, накладывая туза поверх королевы, – с таким материалом как ты, нам не построить даже реального социализма… Так и будем в рыночной экономике пердеть…
Кабан крыл козырным валетом. Лёша добавил козырного короля. Горб выкинул белый флаг. Лёша скинул последнюю карту: козырного туза.
– Аут, джентльмены, – покачал головой Лёша. – Огребаю вашу ставку. Извините-подвиньтесь…
Три пятисотрублевых бумажки исчезли в Мезенцевском нагрудном кармане, небрежно скомканные в рулончик. Одна была своей, выставленной на торги из медального гонорара, две – чистая прибыль.
– Лёх, давай ещё сыграем! – жалобно попросил Горб. – Мне родаки больше бабок не дадут, они на меня злые… Отыграюсь…
– А давай, по крупненькой! – улыбнулся Лёша лучезарно и выложил на кон тысячу.
Кабан выложил свою. Горб просительно глянул на Кабана – тот занял ему у себя ещё одну «рублевку».
– А чё тебя совсем не посадили, а, Горбатый? – подкалывал Лёха.
– Несовершеннолетний я… – сопел носом Горб. – Нельзя меня от школы отрывать! Законы у нас к дитю мягкие…
– То есть, если я тебя оттрахаю, мне ничего не будет?
– Ну… условно может, дадут… (Горб явно не о том думал. Он боялся потерять последние, уже заемные деньги)
Сыграли короткую партию («Короткая Партия Российской Федерации» – промурлыкал под нос политически подкованный Мезенцев). Бог сходит не к здоровым, но к больным – на сей раз выиграл Горб. Он облегченно вздохнул, вытер испарину со лба и накрыл выигрыш ладонью.
Сверкающий миг – и…
Лёха давно уже стырил с урока химии препарационное шило с эбонитовой рукоятью («Э-БО-нитовой» – любовно выговаривал он полюбившееся словцо). Шило лежало в кармане, но его там не утаишь: прокололо ткань и упало за подклад.
Теперь нашлось. Так сказать, по наитию.
Лёха ударил шилом сквозь жирную розовую ладошку Горба, сквозь три тысячных бумажки. Металл гулко вошел в дерево, и завяз в его продубленной ветрами тверди…
– А-а-а! – тонким фальцетом заголосил Горб.
– Не пищи, – строго предупредил Лёша. – Не туда я тебе вонзил, чтобы пищать-то…
– Лёха… – смертельно бледный Кабан отошел на шаг, как от прокаженных. Глаза его выдавливало изнутри черепа крайнее изумление. – Ты чего это, Лёха, а… Зачем, в натуре…
– Брысь! – рявкнул Мезенцев. Кабана как ветром сдуло – в подобных разборках он дорожил званием чужака.
Горб перестал выдавать серенады и только судорожно дергался, всхлипывая, пытался высвободится. О том, чтобы ударить Лёху свободной рукой и речи не было – Горб превратился в зачарованного удавом кролика.
– Сужу я по натуре… не как прокурор… – повторился Лёша, глубже ввинчивая в столешницу шильное жало. – И я тоже несовершеннолетний, так что и мне ничего не будет… Я же тебе давал денег, сучара! Я же тебе как раз трёшку давал для Таньки… Чего же ты, ублюдок, а? Какие тебе ещё долги?
– Лёха, Лёха… – бормотал Горб серо-пепельными губами. – Да я… да я… в натуре, Лёха… в состоянии аффекта… Ты же три рубля ей на цветы давал, а её долги – другое дело. Её долги – это её долги…
– Она для меня занимала.
– Я не знал, Лёха, ну серьёзняк, не знал я…
– Я тоже тогда не знал… – грустно констатировал Лёха. – Вы её втроем метелили?
– Да…
– Кто?
– М-м-м…
– Кто, сука?! – взорвался Лёша, багровея в чисто мезенцевском припадке бешенства. – Говори, или я тебе вырву… твою ЭБОНИТОВУЮ ПАЛОЧКУ!!!
– Я, Хмыря и Тобик… Да если б знали, что у тебя с Танькой тема, мы, Лёха, хрен полезли к ней, тебя бы дождались…
– Ладно… – остыл Лёха поверхностно, как вулканическая магма. – За добровольную сдачу гарантирую сохранить тебе одно… яйцо…
Отпустил рукоять шильца и медленно, в задумчивости, пошел прочь.
– Лёха… – захныкал Горб, трепыхаясь под шилом, как бабочка на булавке.
– Чего ещё? – огрызнулся Мезенцев через плечо.
– А это… – Горб здоровой рукой указал на шило. – Достань, а?
– Сам достанешь!
– Как?!
– Как спартанский мальчик занозу! – заорал Лёша, припомнив детские походы с дедом в музей изобразительного искусства.
***
Дома Лёша порылся в бардаке отцовских ящиков и нашел набор для лапты. В прежние годы, пока ещё сын не довел его до края отчаянья, Сергей Витальевич любил поиграть в эту почвенническую игру на кортах стадиона «Динамо»…
Лёша примерил к руке биту – подходящая скалочка – и позвонил Хмыре.
– Привет, Хмыря, это Мезенат! Ты как, один дома?
– Не-а… родаки мусолятся…
– Ладно. С тобой позже поговорим…
Короткие гудки.
– Привет, Тобик! Как твое драгоценное? Либидо имею в виду… Ты дома один виснешь?
– Ага…
– Ну тогда жди! У меня есть для тебя кое-что интересное… Хмыре берег, да он с родаками клеится…
– Все фарцуешь, Лохань?
– Сам ты лох! Приду – увидишь…
И снова короткие гудки.
Тобик открыл Лёхе почти сразу, не чуя подвоха. Тобик был человеком очень рассудительным и не раз выменивал у Лёхи за бесценок то, что потом сбывал втридорога. Думал, что и на этот раз Мезень принесет ему что-то особенное…
Лёха широко улыбался в дверном проеме. Руки держал за спиной, как будто что-то прятал.
