bannerbannerbanner
Тварина

Александр Леонидович Миронов
Тварина

Полная версия

О том, что Зоя Гавриловна свою квартиру продала, и старики вознамеривались жить на жилплощади дядюшки, Маланья знала.

– И что за причина? – насторожилась племянница.

– Так Катька, плутовка, нарисовалась. И не одна, с девчёнчишкой, с правнучкой, – криво усмехнулся он.

– Ну и?..

– Да попробуй её теперь сковырни! Сдуру, по молодости, прописали к себе, даже удочерить хотели. Просили Таньку тогда отдать Катьку нам, в ордер даже вписал. Эх-хе… А теперь их аж две. Мать одиночка, и все права на её стороне, только моих нет. Попробуй, возьми их, выдави из квартиры. Никаких денег не хватит, и даже блата с тем же мэром города, с самим губернатором.

Маланья осуждающе покачала головою, глядя на дядюшку с тетушкой.

– Вот ведь как! Жил, трудился, зарабатывал квартиру и в ней не хозяин. Приватизирована хоть квартира?

– Да нет. Раньше вроде бы как не было нужды. Да и некому было надоумить. Зоя вот подсказала, – кинул благостный взгляд на сожительницу. – А теперь внучечка не дыбки. Чё делать, ума не приложу?

– Хоть бы вы, родственники, как-то на них подействовали, на Катерину и на её родителей. Может у них совесть пробудится, одёрнут дочку, к себе заберут, – подсказала Зоя Гавриловна.

– Да что же это такое? – загорячилась племянница. – Вы Виктору, Вадиму звонили, разговаривали с ними?

– Да нет пока, – ответил дядюшка, потянувшись за бутылкой водки, чтобы подлить себе и женщинам в рюмки. Зоя Гавриловна свою рюмку прикрыла ладонью: достаточно… – Вадьке пытался как-то намекнуть прямо в лоб. Так он и разговаривать не стал, отмахнулся. Он вообще у нас обособленный. Женился, не спросился, взял на тринадцать лет старше себя бабищу. Всё сам. Всё по-своему. Злится на меня за чё-то. А тут мать померла, тоже будто я виноват. Живём, как чужие. Витька попроще, поумней. Хоть и не моих кровей, а моя в нём закваска, моя. Попиват только лишка.

– Пьяный проспится, дурак никогда, – вставила Зоя Гавриловна.

– Это точно, – согласился Никифор Павлович и пошутил: – По себе знаю.

На что Маланья добродушно посмеялась, а старушка, вздернув крылышком брови, утвердительно кивнула.

Никифор Павлович содержимое из рюмки опрокинул себе в рот.

– Ну, так свяжитесь с ним, – сказала племянница.

– Так теперь как? Ик! – икнул дядюшка после выпитого и приложил ко рту кусок хлеба. – Из дома звонить – она там. А Зоина квартира уже продана. По всякому пустяку – ик! – на почтамт не набегаешься?

– Ну да это дело мы сейчас поправим.

Маланья встала из-за стола и прошла в спальню. Оттуда вернулась, неся в руках белый, как мраморный, с позолоченными набалдашниками телефон на высоких рычагах. Поправляя шнур, поставила его на стол перед собой.

– Какой у него номер? Но сначала код города. У него же Красноярский край?

Никифор Павлович достал из внутреннего кармана пиджака записную книжку, а из бокового – зелёный пластмассовый футляр для очков. Вооружил глаза.

Разговор с Виктором был самый радушный. Он, оказывается, – по секрету сообщил, – тоже сидел за столом:

– Пока моей богомолки нет, на своём иеговистском собрании, свои или мои грехи отмаливает, расслабляюсь…

Поняв суть дела с третьего раза, Витёк тоже нашёл в действиях его племянницы нечто предосудительное, и загорелся гневом праведным.

– Я ей сейчас позвоню (Катерине), и до них дозвонюсь (до её родителей). Совсем их дочка распоясалась. Ишь – ик! – распустили! Что за дела?..

Следующие звонки Маланья сделала к другим близко живущим родственникам, в областной центр, своим двоюродным сестрёнкам, которым с таким же воодушевлением расписала всю неприглядную картину жизни дядюшки и тетушки. Старики в ее сообщении представали, как обездоленные, никому ненужными, обиженными, лишенными собственного крова люди. И по обратной связи получала понимание, сочувствие и осуждение, что, безусловно, обадривало присутствующих за воскресным Маланьиным столом. Никиша сидел довольный, а Зоечка подбадривающе подмигивала ему, и розочка на её груди матово серебрилась.

И, наконец, Маланья дозвонилась до Вадима. Но вместо него трубку сняла Зинаида, его жена. После двух-трех слов приветствия Маланья взяла с места в карьер, и стала своего двоюродного брата (сына дядюшки) попрекать в бездушии и в бездействии, в неуважении к своему отцу. Но… нарвалась на женщину, которую хоть и знавала когда-то по совместной работе, но не знала кое-каких подробностей всей предыстории, что несколько меняли ситуацию в отношениях между дедом и внучкой.

Невестка ответила вопросом на вопрос:

– А ты, куда бы пошла с больным ребенком? По соседям или по подвалам?.. – и минут пять потратила на разъяснения.

Маланья, несколько сбитая с толку, положила трубку. И сказала в смятении:

– Так у Кати ребенок-то больной? У её девочки что, действительно порок сердца?

– А! Слушай ты их, Малаша. Совершенно нормальная пацанка. Носится, как заводная. В жопёнке будто шило сидит. Пор-рок. С пороком так не вертятся, – дядюшка начал хмелеть. – Две операции назначались и обе не состоялись. Спроста что ли? Понасобирала разных справочек, огородилась…

Объяснения и личный диагноз дядюшки Малашу несколько успокоил. Да ещё тетушка добавила:

– У моих знакомых мальчик был с пороком, так тот до операции, как вот эта вот шторка, – кивнула на свисающие шелковые шторы на окнах, – голубенький ходил. Ходил, едва ножки носили. А эта – кровь с молоком. Смеётся, кричит, визжит и бегает, любого взрослого обгонит. Нормальный, жизнерадостный ребёнок.

В Маланье Федурцевой вновь возгорелось пламя негодования, языки этого огня: сочувствие и справедливости к старикам, – стали жечь изнутри, растекаться зудом по организму.

– Ну, ничего, – заговорила она, – ей этот фокус не пройдёт. Не пройдёт. Ишь, на чём спекулируют! Мы своего дядюшку в обиду не дадим. На её хитромудрость мы свои хитрости придумаем. Тоже мне, нашлась лиса Патрикеевна. Мы на неё своего Петушка напустим. Найдём, каким образом. И чтоб закон на нашу сторону перетянуть. Только подумать надо. Одна голова хорошо, а две, даже три лучше.

И они задумались. Пустились в обсуждения, в прения, при которых вскоре нашли тот самый верный выход из создавшегося положения. Составили план действий. Правда, тут понадобятся кое-какое техническое обеспечение, но эту задачу Зоя Гавриловна взяла на себя, – внук поможет.

9

За две недели отсутствия деда, Катя с Веснянкой прошла всю врачебно-медицинскую комиссию. Сроки операции были намечены на начало декабря. Но, чтобы конкретно уточнить день и кое-какие формальности при поступлении в отделение, нужно было самой с этим направлением съездить в областной кардиологический центр. Оставив дочь с тетей Зиной, Катя уехала с самой ранней электричкой. Оказалось – всё в порядке, только срок был изменён на март месяц. Конкретный день будет сообщен в детскую поликлинику по месту жительства. ("Звоните туда, интересуйтесь".) Во второй половине дня Катя возвращалась назад так же на электричке. Час езды, время, за которое было о чём поразмыслить и что повспоминать.

…Когда вернулась с Веснянкой к деду, надеялась, правда, слабой была та надежда, что дед переменится. Увидит правнучку, и что-то в его сознании стронется. Девочка получилась доброжелательной, общительной и подвижной, как ртуть – вся в движении. Дома ещё можно поймать и усмирить, на улице же – хоть на поводке выводи. Любознательная, увлекающаяся и от этих, казалось бы, положительных качеств с ней прямо беда. Смех и грех, одновременно. Собака – за собакой бежит. Кошка – за кошкой, пусть даже та на дерево вскарабкается. Тоже пытается влезть, и верещит на весь двор. За птицами гоняется с визгом. Как себя не оглушит? За детскими колясками, в которых мамочки катают своих деток, бежит. Вместе с мамами их катает и качает. И очень праведная. Если ребята во дворе что-то делают, да не так, как надо, по её мнению, обязательно начинает поучать, объяснять, как надо делать – то, а как – это. И – невзирая на возраст. Старшие смеются (она сердится), а младшие ровесники слушают.

Прадеда своего и того поучает. Не дал мультфильм досмотреть, переключил телевизор на другую программу, на те же "Вести", встанет перед ним и, жестикулируя ручками, а то и, грозя пальчиком, картавя, начинает выражать несогласие. Говорит, вначале надо мультик досмотреть, потом "Ветти" – "с" ещё плохо выговаривает. Другой бы, наверное, посмеялся, пошутил бы, а деда Никифора на такие порядки охватывает возмущение.

– Ещё эта мне указывать будет? Убери её с глаз моих!

За всё время, почти за год их совместного проживания, ни разу даже мороженное ребенку не купил, не говоря уж об игрушках и других малостях.

Раньше дедушка Никифор был, как помнится, добрым, хотя и требовательным. Был шутлив, но категоричен в оценках поведения, как своего, так и окружающих. Учил внучку Екатеринку быть честной, рассудительной, не стеснятся говорить правду. С детства она усвоила его правила, и поступала так, как ей подсказывало его воспитание. Ещё в школе у неё возникали трения со сверстниками, поскольку не всякий мог снести прямолинейного о себе мнения.

Это ей больше мешало в жизни, чем помогало. То ли время сильно изменилось, почти на столетие шагнуло вперед; то ли люди изменились, моральный ценз в них понизился настолько же лет, но, так или иначе, а Катя оказалась на этом поле выступающим предметом, на который натыкались житейские ветра. И этот уступ в характере постепенно твердел, закалялся и становился основой жизни, стержнем. В детстве она часто болела простудными заболеваниями и не могла по этой причине посещать садик, школу, а потому оставалась дома. Катеньку отводили к дедушке и бабушке, и там она находилась, бывало, с утра до вечера. Катю любили, но, однако, не до безрассудства.

Дед Никифор излишнее баловство пресекал. И "тесал" характер внучки по своему образцу и подобию. И это ему удалось, девочка была упряма, бескомпромиссна и прямолинейна в суждениях. Потом произошёл перерыв в их отношениях, родители внучки Катеринки и внука Гошани (Георгия) переехали и очень далеко. Как шутил дед Никифор:

 

– Совсем рядом. Всего-то три локтя по карте.

А поскольку братишка ещё не знал, что собой представляет лапоть, да и она лишь по картинкам, то переделали его выражение по-своему: "Три лаптя по карте". То есть, если представить школьную карту СССР на классной доске и на ней отложить три раза ту длину, что от пальцев до локтя, то сложится как раз то расстояние, на которое они уехали от дедов. И это измерение почти точь-в-точь укладывалось в этот отрезок на карте, равный шести тысячам километров. Их отношения прервало не только расстояния, но и время и довольно продолжительное, на пять-шесть лет, за которое характеры у обоих менялись с учетом особенностей пола и возраста, и даже из-за задиачной принадлежности каждого. Но общее в них что-то сохранилось.

Изредка, в год или два года раз, дедушка с бабушкой преодолевали премудрое расстояние на "скором" поезде и проведывали своих детей и внуков, но это были эпизодические встречи, от которых в душах старых и малых оставались лишь радужные воспоминания.

Но вот дети подросли. Катя окончила среднюю школу, и стала работать на электроламповый завод, где тут же поступила в техникум, выбрав отделение по профилю своей работы. Гошаня, после восьми классов, поступил учиться в ПТУ, где продолжил среднее образование и осваивал сразу две специальности: автослесаря и водителя автомобильного транспорта. Пошёл по стопам деда, чему тот был рад. Но вскоре началась не то – перестройка, не то – расстройка, и "Лампочка" лопнула, обанкротилась.

Многим, в том числе и Кате, пришлось искать работу, и там, где придётся. Даже какое-то время пришлось помотаться коробейниками, с тюками, с барахлишком. Но, за что бы они ни брались (после демобилизации из Армии к ней подключился и брат), у них ничего путного из этих начинаний не получалось. Надо хорошо знать спрос на вещи там, где в них нуждаются, изучать этот рынок сбыта. Им же такую связь по неопытности установить не удавалось и потому они, если не прогорали, но и не зарабатывали. Только себя вымаивали.

В конце концов, переехали на малую родину, где родились, и остановились у стариков. Собственно, по их же приглашению. Тут комбинат, заводы, – хоть они и приостановлены, но в многолюдном городе всё равно работу найти можно. Гошаня устроился шофером в УВКа, не без помощи деда Никифора. Вскоре женился, опередив сестру в этом деле на два с половиной года, то есть на их возрастную разницу, видимо, побоявшись перезреть. А, женившись, перешёл жить в примаки. Катя осталась коротать жизнь возле стариков.

После оседлости и работы на одном месте, жизнь, казалось, повернулась к Кате прекрасной своей стороной, спокойной, входящей в какие-то нормальные рамки бытия. Это ли не подарок судьбы? Кто не познал пустые хлопоты, тому не познать и радости покоя. А тут ещё встретился Алексей. Красивый, стройный, деликатный, галантный… Ох, сколько угодно можно было подобрать синонимов к его достоинствам, которые, как оказалось, скрывали немало недостатков, как кудрявый мох топи.

Это, к сожалению, оказался не королевич Елисей. Но любовь слепа и доверчива и потому оставляет после себя не только угли разочарования и сожаления, но и более ощутимые следы, то есть последствия. Из боязни осуждения и призрения старика она постаралась избавиться от этих последствий. И не удачно. На целых пять лет лишила себя материнства. Боялась, что вообще уже не будет иметь такого счастливого состояния. И постепенно, невольно, в её душе поселился к старику холодок отчуждения, который впоследствии при его (вольном и невольном) содействии всё больше твердел, намерзал и разрастался.

С Алексеем отношения складывались, и они стали жить гражданским браком. "Какая разница, каким браком жить, правда ведь? – спрашивала она себя. – Если суждено жить, будем жить. Нет, так и не привяжешь…" Но квартиру снять и жить отдельной семьей, было не на что, и они прижились у стариков. К счастью те, начиная с ранней весны до поздней осени, жили на даче, или, как последнее время модно стало называть – на фазенде. А себя – прозывать фазендеерами, или по-стариковски – фазендёрами. Только горбатили на этих фазендах сами.

Катя работала на "чапика" (частного предпринимателя) в киоске, поэтому жили и тужили на одну ее зарплату. Алексей же на какой-либо завод или на комбинат устроиться не мог, а подрядиться к какому-нибудь частнику, считал ниже своего достоинства. Поэтому сидел больше дома, или же слонялся по городу с такими же, как он, лицами без определенного рода занятий, ища приключения. И однажды – потерялся. После очередного скандала с дедом.

Дед Никифор время от времени наведывался домой. Приезжал за пенсией или же за какими-нибудь продуктами. Приезжал и как всегда некстати. И заставал в квартире любимую внучку в одной постели, вернее, на широком диване, – слава богу, не на их кроватях! – с молодым человеком, с легкой небритостью на лице. И обойму бутылок из-под пива, а то и вина на полу.

Что такое гражданский брак? – дед понимал. Этот термин открыто вошёл в обиход совсем недавно, и был придуман людьми определенного поведения, для оправдания их беспутной жизни. Потому давал ему свою оценку, и не двусмысленную. Сверкнув взбешенными глазами, он косил головой на бок, бычился, лицо начинало: то темнеть, то бледнеть, менять цвет, как хамелеон на тепловой режим. И говорить начинал с покряхтывания.

– Та-ак, кхе… Так, кхе-кхе… Это ж как же ж вашу мать… понимать? А? Кхе-кхе…

Катя подхватывалась с дивана, накидывала на гибкое тело халатик, запахивала борта и, уже повязываясь пояском, поворачивалась к нему, смущенная и виноватая.

– Деда… ну куда нам деваться?

– Регистрируйтесь и живите, как все нормальные люди.

– Что она даёт, эта регистрация? Штампик в паспорте?

– Ты мне покажи этот штампик, а потом узнаешь, что он даёт.

– Квартиру, машину, дачу?..

– Может и квартиру, может и дачу.

– Ага. Держи карман пошире.

– А сичас, чё держишь пошире?..

Алексей не ввязывался в перепалку. В знак приветствия кивал деду головой и, молча, одевался. Смотрел с ухмылочкой со своего почти двухметрового роста на дедушку, как на взъерошенного воробышка, и уходил, не прощаясь. Уходил, деликатно предоставляя проведение дипломатической дискуссии родственным сторонам. Так, однажды, и ушёл. Исчез. Она пыталась разыскать его. Звонила родственникам, друзьям, и получала в ответ информацию, от которой, кажется, готова была сама стать спящей красавицей, уйти в мир иной и там качаться в хрустальном гробике до появления сказочного царевича Елисея, романтический образ из сказок детства. Алексей же, Алёшенька, дружек, отбыл молча, по-английски, не попрощавшись, как видимо, из того же достоинства. Но память он о себе оставил, штампик на всю оставшуюся жизнь и не только в душе. Вскоре она почувствовала, что беременная. И растерялась.

Беременность – нормальное физиологическое явление в супружеской семье. Его ждут, ему радуются, испытывают счастье. Но это в случае, когда совместная жизнь четы гармонична и протекает по заведенному природой кругу. Когда же в этой орбите оказывается кто-то и одна, без надежного друга, от которого всегда вправе ожидать поддержку, понимание, то голова в той круговерти невольно закружится, заболит, если не свихнется от растерянности, а тем более – впервые. А бояться было чего.

Во-первых, моральный аспект. Как с этим делом, что вырастает спереди верблюжьим горбом, показаться нá люди? И чем его оправдать, обосновать?.. Вот когда приходит понимание важности той пресловутой в паспорте печати, которая необходима, возможно, даже не девушке, а дедушке. И этим самым людям, от родственников до знакомых. Но перед дедом?.. – это было определяющим. Ведь он, как в воду смотрел. А как она хотела быть правой, выглядеть самостоятельной. Доказать ему нечто своё, где умещались бы принципы, поступки, призрение к старым понятиям о жизни. В конце концов, из юношеского максимализма хотела переломить его старческий эгоизм, который она начинала называть маразмом. По шуточному определению Алексея.

Во-вторых, бытовая неустроенность: как жить, на что жить, где жить?.. Работа непостоянная, она даже не оформлена на ней, завтра же может быть уволена и притом без выходного пособия. Это неранешные времена, когда производство выплачивало подъёмные да подсобные, предоставляло отпуска до родовые и после родовые. И государство чего-то там гарантировало для матерей-одиночек. Сейчас, на стыке двух столетий, о таких гарантиях можно лишь только мечтать. Нет, гарантии как будто бы имеются, и законы как будто бы под них есть, да нет гарантов, гарантирующих их исполнение. Как жить, на что жить, где жить?.. А после таких вопросов невольно встанет вопрос жизни и смерти – нечаянно зачатой жизни. И нет надежного дружка, того, кто б мог поддержать, вопросы упростить и ответы подсказать. Все же остальные люди, даже близкие по крови, – люди далёкие от ситуации. У всех у них искать тот правильный единственный совет всё равно, что в воздухе поймать молекулу ладонью.

С бабушкой заговорить на эту тему тоже не решалась. В её положении да нагружать такими заботами, посчитала бесчеловечно. Мать с отцом были за "три локтя по карте", и искать поддержку у них – провода раскалишь на телеграфе или почту перегрузишь письмами. Да и обрадует ли их нежный подарок дочери? Тем более время поджимало. А от милого дружка нет ни писем, ни слушка. И она приняла такое же самостоятельное решение, с каким решилась на гражданский брак с любимым человеком. И напрасно… Надо было, не взирая ни на что, сохранить свою первую беременность, своё первое и (как думалось позже) последнее чувство материнства. Сделала аборт, будучи уже с большим сроком. И в том была не малая заслуга дедушки Никифора.

Дед же в своей неуемной подозрительности, упёртой принципиальности продолжал донимать. То ему не нравилось, что Катя жила с Алексеем, потом, когда она осталась одна, негодовал, когда не заставал её дома, а она должна быть дома, время уж к полночи, а то и за полночь. А если заставал, да с подружками, случалось, и с компанией ребят, и слегка подвыпившими, он не затевал скандал сразу, но это не означало, что он упустит момент. Его взгляды были, что газ из газового баллончика – едучие, слепящие, болезненно ранящие. Когда сознание обострено, оно болезненно реагирует даже на случайный взгляд, как осиновый листочек на легкое дуновение ветерка. И эти взгляды, подкрепленные то ли обидным словом, то ли жестом, тем же наклоном головы, в Катеринином сознании фиксировались не иначе, как укором, издевкой, и вызывали в ответ ожесточение и выливались в грубость. Дед же считал себя обязанным за дальнейшую судьбу внучки, и потому был по отношении к ней жестковат, а то и чрезмерно.

Она же этого тогда не понимала. Считала, что она вполне самостоятельный человек, ответственный только перед собой и не желала, чтобы кто-нибудь, даже близкие люди, вторгались в её личную жизнь. В этом и состоят противоречия поколений. У одних есть опыт и моральные обязательства, у других нет опыта, но амбиций и моральных прав хоть отбавляй. А нагрянувшие с перестройкой свободы их увеличили в неограниченном количестве. Но дед Никифор, видимо, полагал, что как-то сможет их ограничить, и на конкретном примере. Но не учёл характер им же воспитанный. В Кате всякое ограничение вызывало протест, а то и взрыв.

Позднее, она сознавала, что была в чём-то не права, или даже права, да надо было всё же сдерживаться, смолчать где-то, но не могла, и причина этой несдержанности была уже почти не объяснима. Лишь тогда сглаживались их отношения, когда старики на зиму переезжали жить домой. Внучка была на глазах, и вела себя пристойно, по-семейному. Старалась старикам не создавать лишних хлопот, опускалась до снисхождения отпрашиваться или же предупреждать о своих задержках по вечерам. Летом же опять повторялась прежняя, вольная, неподконтрольная жизнь. И так из года в год.

В действительности Катя любила стариков. Но если бабушке Анне Николаевне внучка была открытой, и ей понятной, и меж ними было полное взаимопонимание, то к Никифору Павловичу отношения варьировали от одной крайности до другой: то наступала светлая полоса, солнечная, и тогда отчего-то даже трогательнее были эти отношения. В такой момент его хотелось приласкать, прижаться к нему, даже поплакаться на его плече теми, по-детски счастливыми, слезами, когда даже нет причины для них, но есть участье, доброе сердце любимого дедушки.

Ведь были же такие минуты раньше!.. Всё бы за них сейчас отдала, чтобы вернуть то счастливое время. И она не раз шла ему на встречу и именно с такими чувствами. И на какое-то время у них восстанавливался лад, душевное единение, и тогда жизнь воспринималась легче, комфортнее. Даже скрипучий диван, казалось, становился музыкальнее и мягче. Но, к сожалению, эта идиллия была хрупкой, недолгой, за ней витала, как тень, напряженность, за которой вот-вот может грянуть гром. И он не заставлял себя долго ждать. Для этого стоило раз-другой прийти домой поздно, да, не дай Бог, с запахом вина, прилипшего в гостях у подруги или у друзей, и на утро, а то и с ночи начинался слабый бриз, предвестник шторма.

 

В начале шли упрёки, на них Катя отвечала безобидными репликами, стараясь разговор перевести на шутку. Но, чувствуя, что это не помогает, уходила в ванную и там продолжительное время принимала душ, или лежала в воде в ванне, читала, дремала. Потом выходила и бросалась в объятия старого скрипуна. Но если диван, приняв в своё ложе девушку, успокаивался, то для старого Скорпиона, похоже, этот скрип становился сигналом. Он долго лежал на своей кровати, кряхтел, шуршал газетой, хотя давно уже не читал их. Анна Николаевна тоже вздыхала, и время от времени уговаривала:

– Успокойся, Никифор. Чего заводишься? Девочке что теперь, взаперти сидеть?

Они говорили не громко, однако через закрытую дверь, слышался их разговор. И ночь, слава бабушке, проходила более-менее спокойно. Ежели девочке урок был не впрок, и поздние возвращения с прогулок вновь повторялись, то у бабушки не сразу находились успокаивающие слова для дедушки, – он разряжался на внучке по полной программе, называя её такими терминами, от которых глаза расширяются, уши краснеют. И преобладающим среди них было одно, ставшее едва ли не любимым ещё при жизни бабушки словцо – тварина.

Тут уж и Катерина откапывала "топор войны", и дедушке тоже приходилось выкатывать бельма из глазниц от удивления и, возможно, от восхищения, поскольку сленг современной молодежи стал намного живописней. И тогда наступала чёрная полоса в её жизни. Когда на день-другой, когда на долгие недели. Мирила их опять же бабушка. Находила в дедушке потаенные точки в его характере, воздействовала на них, и они постепенно размягчали в нём закаменевшее сердце. Во внучке же она их хорошо знала, и добрым словом быстро восстанавливала в ней дух миролюбия. Она любила Катю, сочувствовала ей, и ещё за то, что у той личная жизнь как-то не складывается, а годочки уходят, и уже третий десяток подкатывает к своему зениту. Это хоть и не предел, но все же…

Но объединила их, деда и внучку, беда. Беда, навалившаяся на Анну Николаевну. Бабушка катастрофически начала слепнуть. Сын Вадим на своем "жигуленке" свозил её в областной центр МНТК. На диагностику нашлись средства, на операцию сразу нет. В МНТК поставили на очередь, на осень.

Этот срок удовлетворял всех: к этому времени поднакопят совместными усилиями денежки, и к празднику, к дедушкиному дню рождения, она выйдет к столу вполне здоровой, величавой, как это у неё когда-то получалось, и за праздничным столом споёт своим красивым сочным голосом его любимую песню – "По диким степям Забайкалья". Бог ей дал голос от природы. Она в молодости певала в капеллах и приглашалась в Народные хоры, и даже выступила с небольшой, но перспективной сольной программой. Дед заревновал невесть к чему, и ей пришлось пожертвовать талантом.

Однако операцию пришлось отложить, Анна Николаевна сломала ногу. Со спальни добиралась на ощупь до кухни и упала. Ковровая дорожка ли оказалась скользкой, в час неладный черти смазали, или же ветром край приподняло, тоже в час недобрый напахнул, и Анна Николаевна упала на ней.

Дед осерчал на бабушку и, похоже, очень. Такого подарка на свой праздник он никак не ожидал. Да и родственники тоже. Но для дедушки столь неуклюжее па, стало, видимо, невыносимым, и оттого он почти неделю не появлялся дома, жил на даче. Вся забота и хлопоты о больной легли на руки внучки. Когда она была дома, была и бабушка при догляде. Когда на работе, то старалась максимально подготовить для неё всё, что той будет необходимо в течение долгих двенадцати часов.

Ларек работал круглосуточно, поэтому продавщицы, Катя и её напарница, иногда их подменял хозяин для предоставления выходных, и то не частых, им приходилось работать по полусуткам. За столь продолжительное время девушки выматывались в этом металлическом "курятнике" – летом от жары и духоты, зимой от холода.

С работы Катя приходила и принималась за работу по дому: убирать за бабушкой, стирать, готовить еду, кормить – Анна Николаевна из-за глаукомы ослепла совсем. И так изо дня в день. Только появление деда немного ослабляло напряжение и внучке удавалось передохнуть, тут можно было выкроить время на личную жизнь, уделить его друзьям, сходить на какой-нибудь вечер, на чье-нибудь выступление из заезжих артистов. Да и так, хоть от души отоспаться. Но дедушка не так часто радовал своим посещением, и после его отъезда вновь наступали дни и ночи напряженных буден.

Но, она-то ладно. А вот каково было бабушке? Катя чувствовала, – дедушка за огородными делами прячется. Прячет свое охладевшее, если не сказать – холодное сердце. И когда случалось оставаться им одним, на той же кухне, она выговаривала ему.

– Ты б, дед, почаще домой наведывался. Анна Николаевна всё одна и одна.

– А там я на кого всё брошу? Заяц что ли придёт поливать, полоть? Ага, прополет он.

– Заяц, хм… Поди, зайчиха какая завелась?

И дед заводился.

– Какая зайчиха? Какая зайчиха?!. Вот придумала! Да я… Приедь, да посмотри, чем я там занимаюсь. Вот негодница! По себе меня меришь? Где он, твой королевич Елисей?

То, что дед может быть способным на какие-то мероприятия, связанные с сексуальными отношениями, Катя себе не допускала и в мыслях. До пятидесяти, ну от силы до шестидесяти лет, возможно, бывают индивидуумы. Раз Бог награждает отдельных людей каким-либо даром, то почему бы и не долголетними потенциальными возможностями в этом смысле? Но чтобы в семьдесят, – это в её сознании не укладывалось. Нет, в литературе, в том числе и художественной, ей встречались примеры, взять, хотя бы пример с писателем Гёте, отец которого произвёл его на свет, когда тому было за семьдесят, но за своим дедом она такого таланта просто не допускала. Не тянул он в её представлении на неординарную личность. Но ей нравилась реакция деда, и она, над ним потешаясь, разыгрывала его.

– Ну-ну, говори-говори… Тетке Полине достроил сарай, али она уже на дом замахнулась? Бабуле, Анне Николаевне, вон, позванивают доброжелатели. Дескать, побегиваешь к ней, по-суседски…

– Мне тоже позванивают, где ты и с кем шландыешь. Так што, теперь тебя на цепи держать?

– Что меня держать? Я вольная птица. А вот ты прижал бы хвостик-то, пока совсем не отпал, – посмеивалась она.

– Ну!.. Ну, Катюха! Ну, бесстыдница!

– Что бесстыдница? Больше бы дома находился, за бабушкой доглядывал.

– А тама-ка кто? – вновь заводился он. – Живо всё растянут-растащут. Сейчас у людей совести никакой не стало.

– Да и у нас поменило…

И дед исчезал на неделю, а то и дольше.

Дача находилась от города за сорок пять километров за селом Большая Елань, куда автобус ходил два раза в день: утром и вечером. Когда Никифор Павлович видел, глаза не подводили, он ездил на своём стареньком "москвиче". Потом перешёл на коммунальное обслуживание. Благо, что дачный посёлок был от их предприятия, и ветеранов оно обслуживало бесплатно. А не то, при таких ценах на билеты, никакой пенсии не хватило бы, себе дороже обходилась бы эта дачка. На других участках, сказывают, люди уже побросали свои "фазенды", фазендёры обанкротились. Никифор Павлович же не мыслил своего существования без земли. Когда, как не теперь, на старости лет, целиком ей отдаваться? И всякие проволочки, отвлекающие его от любимого дела, от земли, томили, злили его.

Катя этого не понимала.

10

Катя к деду вернулась по трём причинам. Если не считать четвертую – ностальгию. Но последняя для молодого человека не всегда может стать определяющей. Однако первые три были существенными и важными, даже жизненно необходимыми.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15 
Рейтинг@Mail.ru