Майк Гелприн
13 монстров (сборник)
– Так, значит?! – заорал он, заставив Снегурочку обернуться. – Горячим тебя не кормить, да?! А ну, сука!
Он неуклюже прыгнул к обглоданному телу Аленки Виртонен, даже в смерти все еще сжимавшей покрытый черной кровью нож. Прижался запястьем к обломанному лезвию, с силой надавил. Было почти не больно.
С окровавленной рукой вместо оружия, он встал, шагая навстречу Снегурочке. Та завертелась вокруг, то подаваясь вперед, то отпрыгивая обратно. Жадно клокотало звериное горло. От нетерпения Снегурочка жалобно поскуливала. Кровь уже пропитала рукав «энцефалитки» до локтя, когда она, не выдержав, кинулась к Потапову и присосалась к открытой ране, подобно огромной белой пиявке. Только тогда Потапов почувствовал настоящую боль. Тупые треугольные зубы жадно терзали разрезанное запястье. Красные пятна, перепачкавшие оскаленную морду лиха, казались ненатуральными. Напрасно Потапов отчаянно бил свободным кулаком в рыхлое тело кровососа. Снегурочка только сильнее впивалась в рану. Когда же она наконец оторвалась, Потапову показалось, что жизни в нем осталось на самом донышке. Под коленки точно ударил какой-то невидимый шутник – учитель рухнул на землю, как мешок с ветошью. Рядом на четвереньки опустилась перемазанная кровью Снегурочка. Выгнув спину, она зарылась грязными пальцами в прогретую пыль и тут же вновь распрямилась. Из объемистого живота донеслось громкое урчание. Безгубая пасть распахнулась, выплескивая наружу сгустки свернувшейся крови и непереваренные куски гнилой плоти. Снегурочку рвало так долго, что Потапов успел наскоро перетянуть поврежденную руку оторванным рукавом. Кое-как встав, он доковылял до факела. Непослушными пальцами вытащил из кармана зажигалку… Шатаясь как пьяный, подошел к Снегурочке и ткнул огненной палкой прямо в грязно-белую паклю волос. Полыхнуло так, что не ожидавший этого Потапов едва не упал. Над улицей пронесся визг, протяжный и жуткий…
Сколько времени он провел, отрешенно пялясь на горящее тело лиха, Потапов не знал. Опомнился лишь, когда увидел, что пустынную улицу Марри, точно призраки, заполнили скрюченные старостью фигуры. Среди них, зажимая ноздри окровавленной тряпкой, стоял и дед Хилой. Потапов ткнул потухшим факелом в чадящие останки.
– Вы свободны! – крикнул он старикам. – Теперь вы свободны!
Получилось как-то пафосно и неискренне. В ответ – гробовое молчание. Лишь далекое эхо еле слышно коверкает окончание глупой пошлой фразы. Сергей Иванович растерянно огляделся. Что-то блеснуло в дорожной пыли под ногами, послав солнечного зайчика в сощуренные глаза Потапова. Потерянные очки так и лежали здесь все это время. С трудом удерживая равновесие – обескровленное тело слушалось плохо и все норовило упасть, – Сергей Иванович поднял их и водрузил на нос. Лица марревских жителей впервые проявились перед ним ясно и отчетливо, точно кто-то подкрутил резкость картинки этой вселенной. Недовольство, испуг, раздражение и даже ярость прочел он в них, но никак не облегчение. Никто не радовался избавлению.
Сплюнув отсутствующей слюной, Потапов, шатаясь, ушел во двор Хилоя. Вернулся он уже с топором и пустым рюкзаком. Обгорелую голову Снегурочки, зияющую единственной опустевшей глазницей, он отсек только с пятого удара. Накрыл рюкзаком, сбивая остатки пламени, и в этот же рюкзак спрятал свой трофей… свою будущую славу. После чего презрительно сплюнул вновь, на этот раз демонстративно, и покинул Маррь, оставив за спиной полтора десятка стариков, медленно стягивающихся к догорающей Снегурочке.
Седенькая старушка Марта Тойвовна по-детски дернула деда Хилоя за рукав.
– Староста, чего делать-то будем?! – голос ее подрагивал от испуга. – Он же других приведет!
– Городские опять иконы мои забрать захочут, – прошамкала беззубая бабка Анники. – Иконами разве можно торговать-то?! Господи, прости!
Она мелко перекрестилась двумя перстами. Нестройный хор голосов загудел со всех сторон, разделяя опасения односельчан.
– Землю! Землю отымут! – пророчил скрюченный ревматизмом дед Федор, заботливо обнимающий супругу, вперившую ослепшие глаза в пустоту.
– Тихо! – дед Хилой поднял мосластые руки вверх, пресекая базарный гомон. – Тут вот что… Я с неделю назад у Марревой гати лося дохлого видал. Лишкиных пацанов работа. Так что очкарику нашему житья – до первых сумерек. Щенки не выпустят. Они ему за Лишку сами голову открутят… уж они-то точно мамку услыхали…
– Староста, слышь-ка! А ну как очкарика искать придут? А и не искать, так просто кто про нас прознает? Каждый год ведь приходят! Кто нас защитит-то теперь?
Тяжелый взгляд старосты пополз по лицам сельчан, добрался до согбенного деда Федора и остановился.
– Сосед, а не пора ли вам с Дарьюшкой детишек завести? Очередь-то ваша вроде…
Дед Федор еще крепче прижал к себе жену и кивнул. Та благодарно погладила его по морщинистой руке. Ее ослепшие глаза наполнились слезами. Одинокие старухи завистливо ворчали что-то невразумительное, не смея спорить в открытую.
– Значит, решено, – дед Хилой рубанул воздух ладонью, – как снег ляжет, пойдете за Марреву гать. Новую Снегурку будить надо.
– Господи, – прошептала слепая Дарья. – Господи, счастье-то какое!
Шимун Врочек
Человек-дерево
Во мне растет дерево.
Стоит задержаться на несколько минут на одном месте, как я пускаю корни. Сквозь мою кожу, загрубевшую, в чешуйках наростов, пробиваются тонкие побеги, пронизывают стул, на котором я сижу. Будь он деревянным, я бы уже врос в него намертво.
Но он пластиковый. Так что я всего лишь обвиваю его, словно чертова орхидея. Я ничего не понимаю в садоводстве. Я и цветы-то дома не держал – пока их не завела жена…
Теперь у нас в доме пятнадцать горшков. И я.
Где-то в одной категории с фикусом.
Сейчас я щелкаю по клавишам ноутбука, а из кончиков пальцев пробиваются тонкие побеги. Я – дерево. Я – человек. Я ходячая двойственность и метафора во плоти.
Моя жена не была бревном в постели, зря вы это. Ну, может, чуть-чуть деревянная. Именно в метафорическом, образном, смысле. А не потому, что мать у нее – ведьма.
Да, ведьма. Жуткое создание. Я знаю, многие так говорят о своих тещах. И теперь думаю, что некоторые – я не говорю, что все, но кто знает? – может, они не преувеличивали, называя маму своей жены исчадием ада, ведьмой, монстром, голодной глоткой, летающей бензопилой и глазами дьявола. Считаете, это все метафоры, а на самом деле это простые, возможно, даже милые пожилые женщины?
Я не уверен. От этих метафор пахнет, простите, совсем не бутафорской кровью.
Я становлюсь деревом. Могу стоять неподвижно целыми часами. Автоматически поворачиваюсь лицом к солнцу. Могу определить, где находится север – с легкостью, без всякого компаса. Потому что именно с той стороны у меня сильнее растет щетина.
Я не шучу. Пожалуйста, поверьте мне. Я не шучу. Я в ужасе.
Казалось бы, самые обычные вещи становятся пугающими, если происходят буквально. Вы когда-нибудь обращали внимание, сколько метафор мы используем в речи? Нет? А я знаю. Не потому, что я фанат лингвистики… А потому, что то, что для вас забавно, для меня – ужасающе и буквально.
Вот сейчас я практически прирос к стулу.
Обвился, пустил корни. Спина деревянная. Руки буратиноподобные. Я чертов Пиноккио – за исключением того, что у него была надежда стать человеком… а я эту надежду с каждой минутой теряю.
Я еще человек. И уже дерево.
Я не бил свою жену, зря вам это сказали. Честное слово, зря. Если бы я знал, чем это кончится…
Никогда не связывайтесь с милыми пожилыми женщинами. За этой маской скрываются пропасти ада и разверстые пасти монстров. Годзилла нервно курит в радиоактивном саду добра и зла по сравнению с этими женщинами.
На самом деле все просто.
Я ударил Веру, она позвонила маме, та наложила проклятие.
Логическая цепочка, скажете? Так мне и надо, скажете?!
А рассказать вам, как я теперь бреюсь?
Какого цвета щетину вытряхиваю из-под ножа электрической бритвы?!
Зато сейчас, когда жена ушла от меня, забрав детей, я могу сказать – стерильно. В доме стало стерильно. Чистый хлорофилл. Солнечные ванны. Если бы я не боялся выходить на улицу, то проводил бы там целые дни. И холод не помеха. Возможно, я единственное дерево в мире, которое может себе позволить билет в Грецию. Только меня пугает перелет… потому что я могу пустить корни. Прирасту к креслу. Останусь в самолете навсегда и через несколько дней погибну от недостатка света. Воду-то, надеюсь, мне будут приносить?
Так вот, жена ушла не потому, что я ее ударил. А потому что я стал другим. Я превратился в монстра. Со мной стало невозможно иметь дело.
Забавно, что, когда тебе больше всего нужна помощь, тебя исключительно тщательно изобьют ногами.
А ведь это ее мать со мной сделала! Милая пожилая женщина ростом с гнома, ямочки на щеках, плетение из бисера. Все вокруг считали ее обаятельной. А я с первого дня видел чудовищный оскал за этими пожилыми ямочками. В какой-то сказке у ведьмы были железные зубы. То есть своих зубов у нее не было, она вставала с утра, брала с ночного столика железные челюсти, похожие на медвежий капкан, и засовывала в рот. Потом два раза щелкала зубами, проверяя, как челюсть встала на место, и – улыбалась.
Никаких иллюзий. Как только я попал в ее дом, это случилось. Вера пошла вперед, я замешкался в прихожей…
Снимая ботинки, я оперся на стену. Волнение, неловкость. И нажал на выключатель. Свет погас. Через мгновение я его включил, сердце колотилось так, словно я взбежал на шестнадцатый этаж (даже в восемнадцать лет я бы запыхался, пожалуй, а мне было не восемнадцать). Она стояла и улыбалась. Мило так. С ямочками. А я торчал как дурак с мокрой спиной. Волосы на затылке шевелились (метафора). И думал: показалось. Дурацкая ерунда.
Но я знаю, и тогда, в сущности, знал. Нет, не показалось.
Когда свет погас, в темноте продолжали гореть два красных глаза. Знаете, как бывает на фотографиях, когда вспышка слишком близко? Или у кошек? Знаете?
В темноте, пока я не включил свет, на меня смотрели глаза зверя.
И на всех фотографиях, это я задним числом понимаю, у тещи всегда были в глазах красные точки.
…Надеюсь, это не передается по наследству.
Потому что в Вере этого нет. У нее много недостатков, она вспыльчива, упряма, мнительна, прижимиста и одновременно транжирит деньги, как пьяный легионер «Спартака»; она то зла, то ревнива, то обидчива, но одного в ней нет. Она – не ведьма.
И надеюсь, это не досталось моим дочерям. Сейчас, пока я щелкаю по клавишам затвердевшими от побегов пальцами, я все еще на это надеюсь.
«Все в порядке, Саша?» – спросила теща. Очень милым голосом. И улыбнулась. Но я слышал, клянусь, я слышал за этим звериный рык! Хриплый насмешливый хохот гиены, рычание бешеного пса, скулящий горловой клекот павиана, низкий рев крокодила, завидевшего добычу…
Я боялся ее. Хотя и не признавался в этом даже себе. Милая пожилая женщина ростом мне по грудь. Чего тут бояться?
Теперь-то я знаю.
Я говорил, что в доме стерильно? Так и есть. Вера забрала даже горшки с комнатными растениями. Только фикус остался, потому что я его не отдал.
В квартире пусто. И светло.
Большие стеклянные окна. Никаких штор. Много солнечного света. Открытые ставни, прекрасный воздух. Никаких детей, собак, домашних животных и обязанностей. Все условия для творческого роста.
Или, в моем случае, просто роста.
Я, холодильник, микроволновка и телевизор – мы остались наедине. Что еще нужно мужчине?
Пиво, сосиски, колбаса, яичница (если остались яйца). Макароны. Доширак. Замороженная пицца.
Еще пиво.
Хотя теперь мне больше нравится вода. Я наливаю до краев пластиковый таз, добавляю ложку сахара и опускаю туда ноги. Блаженство.
Или стою в душе часами, а вода стекает по моей огрубевшей, покрытой наростами коже. Я даю побеги. А затем тщательно сбриваю их… Потом лежу на застеленной пленкой кровати, чтобы не прорасти в глубь матраса (одного раза мне хватило), и думаю.
Я скучаю по ним. Когда в доме нет женщин и детей, совершенно нечего делать. Полная бессмысленность. Пиво теряет вкус, телевизор смотреть нет интереса, не хочется ничего. В этот момент я действительно чувствую себя деревом.
Хотя, возможно, деревья тоже о чем-то волнуются.
Чего-то хотят.
Парадокс пустого пространства. Когда дети далеко и кто-то другой читает им сказку на ночь (этого другого мне в ту же секунду хочется убить), когда нет ворчания жены (сделай то, сделай это, послушай, что мне сказали), нет и желания что-либо делать. Все впало в спячку. Желания собрали чемоданы и умчались в другой город.
Простите, я прервусь. Не могу долго сидеть на одном месте. Сейчас я побреюсь, попью воды, постою на солнце (я не рискую выходить на улицу, а загораю на кухне у окна, раздевшись) и продолжу. Мне нужно собраться… еще одна метафора, довольно жуткая… чтобы рассказать, что было дальше.
Хотя на самом деле рассказать нужно, что было «до».
Я вернулся. Руки клейкие от сока. На правой пальцы обстрижены хуже. Я так и не научился управляться с ножницами левой рукой. Зато по случайности Вера, уходя, забыла забрать маникюрный набор из ванной комнаты. Мне повезло.
Я всегда так думаю, когда обрезаю крошечные побеги под корень:
«Мне повезло».
Я чувствую нежный запах древесного сока. Он освежает, словно глоток морозного воздуха, когда стоишь на вершине снежной горы, собираясь съехать вниз на лыжах, тебе одиннадцать лет и светит солнце.
Вот в чем смысл всего этого – если в этом вообще есть смысл. Я перестал обманывать сам себя. Хотя до сих пор не понимаю, почему я это сделал…
Почему я ее ударил.
Моя жена не ангел. Это точно. Жизнь с ней не была безоблачной, но все же это была нормальная жизнь. И те приступы ненависти, что я испытывал к ней, когда хотелось заорать в лицо, а затем шваркнуть эту ненавистную суку в стену, в угол, об косяк – это было редко.
Хотя было.
Было.
Иногда я думаю: может, это все ее характер? Эта пугающая, выносящая мозг уверенность в собственной правоте. Чем меньше Вера знала, тем больше была уверена, что права.
Медиакогнитивное искажение. Эффект Даннинга – Крюгера.
Черт. Смешно, наверное, слышать такие слова от человека, который ходит по пустой квартире, теряя листья? Но это правда. Я не был дубом. Я и сейчас не совсем дуб – хотя пугающе близок к этому.
Не помню, из-за чего я вышел в тот раз из себя. Думаю, виновато красное вино. Сухое бордо урожая две тысячи одиннадцатого года. Я заметил: если пиво делает меня добродушным, расслабленным, то вино – наоборот. Я становлюсь резок и нетерпим. Возможно, красное вино – это чертово французское бордо – лишает меня иллюзий? Возможно, это истинный «я» – под вином? Жестокий и мрачный ублюдок. Жена удивлялась, что со мной. Она не знает и половины. Она не знает – и надеюсь, никогда не узнает, – как часто была близка к тому, чтобы быть переломленной, как тростинка, и брошенной в угол. О, это было. Каким-то чудом я удерживался. На самом деле я хотел схватить ее и трясти – как трясет огромная собака тряпичную куклу. Распотрошить ее. Выпустить вату. Убить.
Сейчас я написал это и чувствую подступившую под горло правду. Мне не легче, если вы об этом. Меня приводит в легкое опьянение – нет, не красное вино и не пиво, а ощущение, что я наконец-то говорю то, что должен сказать. Излить душу – так это называется?
Может, мне просто нужно завести личного психоаналитика? Чтобы рассказать все и рыдать ему в плечо от нахлынувшего катарсиса… или как его там…
Но потом я понимаю – это не сработает. Просто добавится еще один человек, которому я вру.
Возможно, когда-нибудь я пойму, почему красное сухое опьянение с нотками фруктов, выращенное на каком-то там склоне виноградника с какой-то там горы во французской провинции Бордо, было мне так… приятно.
Может, я тоже монстр?
Схожу попью воды. Кажется, мои корни совсем пересохли. Постараюсь не уронить все листья по пути. До встречи.
Я ударил ее тогда. Это правда. Схватил за шею и тряс как куклу. Это тоже правда. И швырнул в угол. Легко. Знаете, я сильный, хотя по внешнему виду не скажешь. Но вы не представляете, насколько я сильный. Ее пятьдесят четыре килограмма летают как пушинка, когда я пьян. Я могу сделать все, хотя тяжелее ее всего на десять кило…
Ладно, на пятнадцать.
Возможно, я и есть главный монстр в нашей семейке Адамс.
И я получаю от этого удовольствие. Короткие мгновения побыть тем самым огромным, ужасающе сильным монстром.
Возможно, когда в тот день погас свет и я увидел вместо глаз тещи горящие огни, она, моя теща, тоже кое-что увидела? Увидела, кто скрывается за смущенным молодым человеком в плюшевом пиджаке университетского преподавателя?
Увидела два красных глаза. И испугалась.
Все мы хотим лучшего для наших детей.
Теща приезжала в гости. Нянчилась с детьми. Но младшая к ней на руки не пошла. Ни в какую. Рев и слезы. Истерика.
Вера смутилась. И начала пихать младшую теще в руки, несмотря на вопли…
Меня до сих пор это бесит.
Возможно, дети видят больше, чем взрослые. Возможно, детям даже не нужно выключать для этого свет.
А возможно, я опять говорю: возможно… Возможно, младшая не хотела к бабушке на руки… потому что у нее уже был любимый монстр.
Обожаемый папа. Па-па. Па-пааа.
Не мог писать. Дрожали руки. Как представлю, что младшая где-то далеко, в тысяче километров от меня, лежит в темноте кроватки и канючит: па-паа…
Одного этого достаточно, чтобы я разрыдался.
Странно, какой я стал чувствительный. Одиночество обостряет чувства, даже если это чувства человека-дерева.
Ха. Сходил на кухню, налил чаю – скорее по инерции. Мне перестал нравиться вкус, хотя раньше я не мог и часа прожить без чайной кружки. Но старые привычки живучи. Сейчас я шлепал по пустой квартире, где нет ни одного ковра, а на темном паркете оставались листочки. Мелкие зеленые листочки. Вы знаете, как линяет кошка? Даже короткошерстная? Вроде бы ничего такого. А потом оказывается, что шерсть повсюду. Здесь свалявшиеся комки, там целый слой… так же и с листьями. Они крошечные. Но они везде.
Сейчас я шел, и вокруг была осень.
Все деревья по осени линяют.
Теща могла превратить меня в ель. Или там, в ливанский кедр, вечнозеленый. Или в пальму. Но нет, я оказался из породы лиственных…
Я не знаю, как она это сделала.
То есть у меня есть некоторое представление, как это происходит в фильмах. Три макбетовских ведьмы, крючконосые, в бородавках, склонились над дымящимся котлом. Или это из мультика? Неважно.
Скорее всего, она не склонялась над котлом. Может, пошептала. Милое пожилое лицо с ямочками подрагивало, губы шевелились. Глаза светились, но днем этого никто не заметил. Хотя сомневаюсь, что она это делала при людях. Мы, монстры с красными светящимися глазами, предпочитаем показывать свою личину… не прилюдно. А только при жене и детях.
Черт.
Я все еще не понимаю, почему именно в дерево! Растения ей всегда удавались, но я-то тут при чем?
Фикус у нас на кухне – единственный горшок в доме, который Вера не забрала – вытянулся до потолка. Спасибо теще. Это она подарила. Я думал, фикус сдохнет, а он вымахал – куда там. Выше меня на две головы.
Будь фикус моим сыном, я бы через пару лет записал его на баскетбол.
Она меня прокляла. Однажды я проснулся и не смог встать с дивана – спали мы после того, как я ударил Веру, раздельно. Я думал, это просто похмелье. Голова раскалывалась. Когда я все же встал – отодрал себя от дивана, опять чертова метафора, – на обивке остались несколько крошечных зеленых листочков. И один пожелтевший. Я, как наяву, вижу это.
Теперь я понимаю, что это было началом конца.
А тогда только почесал шею и побрел за таблеткой ибупрофена.
Щетина как-то странно отдавала зеленью…
А потом я начал прирастать то здесь, то там. Торчать под душем часами. Застывать на месте без видимых причин. Чувствовать солнечный свет кожей и направление на север. Беседовать с фикусом.
Еще через месяц Вера ушла. Забрала детей. Потом горшки с цветами, теплые вещи и кошку. Спустя пару недель пришли люди за остальным добром. Троюродная сестра Веры с парнем и грузчиками.
Я еле дождался, пока они загрузятся и уедут.
Потому что в тот день я брился, заливая все вокруг нежно, как первые липкие листочки на березах, пахнущим соком. Зеленая щетина сыпалась в раковину в белой пене. Я смотрел в зеркало и видел лицо столь древнее, что казался сам себе варваром, выкорчевывающим тысячелетний священный лес…
Хватит. На сегодня заканчиваю.
Хотите фокус? Я поднимаю руки над клавиатурой и вытягиваю пальцы. Если сделать усилие, сосредоточиться…
А можно и не сосредотачиваться.
Ростки все равно появятся. Тут мало что зависит от моего желания. Сначала ощущаешь зуд в кончиках пальцев… затем нарастающую щекотку, зуд становится невыносимым…
И вот они полезли.
Из кончиков пальцев вырастают веточки, крошечные почки набухают и выпускают такие же крохотные листочки.
Только не говорите: «Приятно видеть, как ты растешь над собой».
Я бы очень хотел сказать, что, когда это началось, я потерял чувство юмора. Но нет. Ничего подобного. Да, такое бывает, когда что-то серьезное случается с твоими близкими… но когда с тобой – чувство юмора тут как тут.
Интересно, у деревьев какое чувство юмора?
Я думаю: зеленое.
Я ни черта не понимаю в садоводстве. Поэтому я открыл ноутбук и набрал «что делать, если превращаешься в дерево». Мне предложили исправить на: «если превращаешься в растение».
Хорошо. Да будет так, великий и ужасный гугл.
Первый совет: завести хобби.
Записаться на йогу.
Латиноамериканские танцы.
Прыжки с парашютом.
Кулинарные курсы.
Много гулять. Хороший вариант.
Наконец-то обратить внимание на жену и близких. Ха-ха. Я бы пошутил… но, пожалуй, это как раз тот момент, когда я утратил свое знаменитое «зеленое» чувство юмора.
Заняться стрельбой из лука, дайвингом, борьбой капоэйра…
Второй совет: бросить пить.
Вот тут я не выдержал и расхохотался.
…Когда приехала Верина троюродная сестра Гуля – с молодым человеком и грузчиками, я был морально готов.
Убрал квартиру. Выкинул мусор. Побрился. Троюродная сестра Веры сморщила прелестный носик, процокала каблучками по плитке и заглянула в кухню. Молодой человек следовал за ней как тень. Очень смешно. Невысокая стройная фигурка Гули в приталенном кожаном пиджачке, а рядом – оно.
– Какой приятный запах, – сказала Гуля. Я еле сдержался, чтобы не засмеяться. – Какой-то древесный, свежий. Что это?
– Средство для унитаза, – сказал я.
Грузчики пришли на десять минут позже. Было видно, что им хочется поболтать. Но они молчали. Стильные форменные комбинезоны – синие с рыжим. Это были дорогие грузчики.
Здоровый парень, бригадир, спросил меня где. Я показал на дверь. Игрушки, коробочки, карандаши, колготки – все было свалено в детской, без всякого порядка. Парень кивнул. Для этого их и взяли, дорогих грузчиков. Они собирали вещи в ящики и коробки, паковали сами, без участия хозяев – быстро и оперативно. Бесшумные, как тени, и деликатные, как роботы. Идеальные грузчики для развода.
А мне вдруг стало легко. Чувство неловкости, возникшее, когда приехали сестра Веры и ее молчеловек, исчезло. Оказалось, этим чувством вполне можно наслаждаться.
Наслаждаться чувством взаимной неловкости. Представляете?
Гуля с молчеловеком остались на кухне. Даже не присели, стояли у стола и переговаривались. Каблучок Гули нервно постукивал.
Фикус возвышался над ними. Форточки были открыты, в окно светило солнце, сквозняк гулял по квартире. С грохотом захлопнулась дверь в спальню…
Я ушел бродить по гостиной.
Ни о чем не думал. Иногда приятно быть деревом. И ни о чем не думать.
Время от времени я заходил на кухню и интересовался, не хотят ли Гуля с молчелом чаю или кофе. Или апельсинового сока. Просто чтобы позлить. Нервный каблучок стучал чаще. Нет, отвечали мне с холодной вежливостью. Нет, спасибо. Не стоит, у нас все прекрасно.
Хотя по глазам я видел, что меня ненавидят. Презирают. И даже – мной брезгуют.
Эта красивая девочка думала, что с ней – с ней! – никогда такого не случится. У нее будет прекрасная семья, все не так, как у этой несчастной Веры, которая – смотрите, смотрите! – приобрела себе на шею уникального подонка, который слил в унитаз всю ее жизнь.
Наверное, Гуле все рассказали… Ну, уж со мной, говорил взгляд молоденькой сестры Веры, такого не случится. У меня будет счастье, великолепный муж, нет, не этот несчастный – это так, временно, – а настоящий, мужественный, с чувством юмора и ответственности. Удачливый, уверенный в себе и влюбленный. Солидный как король. Кому нужны эти принцы? Что за глупости?
Я даже не злился. Ну, почти.
Слонялся, чтобы не прирасти. Физически чувствовал, как щетина на щеках становится длиннее. Кончики пальцев яростно чесались. Я держался из последних сил. Еще не хватало пустить побеги… прямо перед ними.
Грузчики работали. Бесшумно. Туда-сюда. Сине-оранжевые тени.
Детская наполнялась светом и пустотой. Я старался не смотреть, но краем глаза замечал, что там все свободнее. И больше воздуха. Разве не это нужно каждому дереву? Больше жизненного пространства.
Комната моих детей превращалась в пространство для дизайнерского маневра. «Поставишь там траходром», едко сказала Вера по телефону.
Я ждал, когда они закончат. Я уже не мог терпеть. Голова растворилась в свету, воздухе и пространстве. Я метался, как потерявшая хозяина собака.
Юная красотка Гуля, Которая Все Понимает о Жизни, и ее временное недоразумение старательно отводили взгляды, когда я появлялся на кухне.
Быстрее, быстрее, быстрее. Ну!
Меня начало мутить.
– Долго еще? – спросил я.
Бригадир посмотрел на меня и сказал:
– Почти закончили.
Тон его… Одно скажу: он не был сочувствующим.
Знаете, как бармен. Который выслушает и скажет: тебе хватит, парень. Не то чтобы мне попадались такие. Я и в баре был последний раз много лет назад.
Но в кино бармены всегда правильные. Бюджетная замена психоаналитика.
На мгновение мне стало легче. Я кивнул. И тут же отвернулся, потому что один из грузчиков нес картонную коробку, затянутую пленкой. А там, под пленкой, была игрушка моей старшей. Ослик, тряпичный. Она с ним засыпала, когда была совсем маленькой. Мелкая его настолько любила, что когда мы случайно забыли ослика в аэропорту в Греции, то нашли точно такого же, чтобы сказать ей: ослик вернулся. Попутешествовал по миру и вернулся. Домой.
В мгновение ока из меня выбили все мое спокойствие. Вытряхнули, словно из прохудившегося мешка.
– Вы в порядке? – спросил бригадир.
Я снова кивнул:
– Да, конечно. Все хорошо.
Голос был почти нормальным. Я повернулся и пошел на кухню. Я не горел желанием видеть Гулю и ее молчеловеко-тень, но оставаться здесь было нельзя.
А там оказались зеленые листочки. Они лежали на коричневом кафеле – и умирали. Осень, брат, словно говорили они. Для всех деревьев наступает осень. И для тебя она тоже наступила. Это неизбежно.
Я поднял голову. В горле что-то екнуло, и звука не получилось.
Красотка Гуля и ее тень молчали, глядя на меня. Виновато? Не знаю. Но я чувствовал исходящий от молчеловека запах… неуверенности? Страха?
Такой легкий запашок. И еще от него пахло кровью фикуса.
Фикус возвышался, скривившись от боли. Видимо, молчел, устав от ожидания, стал обрывать листья. Фикус молчал, но я слышал его стон. Его отчаяние.
В следующее мгновение я оказался рядом. Взвизгнула Гуля.
Треск ткани.
Грохот моего сердца, неповоротливого, гулкого, покрытого корой.
Молчеловек оказался щуплым и легоньким (хотя на самом деле был выше меня на голову), я поднял его за ворот и втиснул в стену. Туда, где раньше был телевизор. И до сих пор оставалось светлое пятно с темным контуром.
Теперь говорил и показывал молчел. По этому каналу шли исключительно фильмы ужасов. С искаженными лицами крупным планом. Сопли и слезы прилагаются.
Неужели он был таким слабым? Не знаю. Не уверен.
Возможно, он просто увидел красные огоньки у меня в глазах?
– Помогите! – вопила Гуля. – Отпусти его, отпусти, отпусти!
– Это моя жизнь, – сказал я. – Это моя жизнь. Это моя жизнь.
– Отпусти! Отпусти его! Помогите! Кто-нибудь!
– Ты слышишь, это моя жизнь.
Прибежали грузчики и оторвали меня. Гуля кричала про полицию. Молодой человек сопел, одергивая одежду. Грузчики держали меня – с трудом. Я говорил, что я сильный?
– Все, мужики, – сказал я спокойно. – Можете отпустить.
Бригадир внимательно посмотрел и кивнул. Грузчики переглянулись. Кажется, они опасались, что я их покусаю. Меня отпустили.
Гуля кричала. Молчеловек пытался прийти в себя.
Я повернулся, и Гуля замолчала.
– Спасибо, что зашли, – сказал я. Улыбнулся ослепительно. – Передайте Вере мои наилучшие пожелания.
Гуля открыла ротик. И снова закрыла.
Я представил, что просовываю язык между этих розовых губ и – не ощутил ничего. Эта красивая девушка меня совсем не возбуждала. Она для меня была… никакой. Словно пластиковая игрушка. Я просто устал.
И она это поняла.
– Псих! – сказала Гуля и выцокала каблучками нечто презрительное. Но получилось скорее детское и обиженное. Человеко-молодой вышел следом, поправляя разорванный воротник рубашки.
Бригадир махнул рукой, и грузчики вернулись к работе.
Бригадир остался в кухне. Я решил, что он меня понимает. Понимает, что происходит. Понимает, что из меня выдирают куски мяса, а я остаюсь здесь, кровоточа – живой человек, который – этого бригадир не мог знать – превращается в дерево. Буквально.
– Пить бесполезно. Не помогает, – сказал он неожиданно. – Сначала ничего, а потом чувствуешь себя полным говном.
Я кивнул. Решил, он говорит о себе. Потому что моя проблема точно была не в алкоголе.
– Но все равно все через это проходят, – он достал из кармашка на груди визитку – сине-оранжевую, – перевернул и на белой стороне написал номер и адрес.
– Знаете, что это? – спросил он. Протянул мне визитку.
Я прищурился. Глаза устали так, словно туда насыпали песка. Но руку за визиткой я не протянул.
– И что?
– АА. Общество анонимных алкоголиков. – Он остался спокоен, словно не заметил враждебных ноток в моем голосе. Я поднял брови. Бригадир усмехнулся: – Все через это проходят. Мы собираемся по пятницам и вторникам каждую неделю. Просто оставлю это здесь. Номер телефона мой. Если захочешь поговорить, звони в любое время.
Он положил визитку на стол.
– Кажется, что это ерунда. Но это действительно помогает.
Похоже, он принял меня за кого-то другого.
Я растянул губы в улыбке.
– Я не пью. То есть я не алкоголик. Она… – В горле застрял ком. Я с трудом выговорил: – Я…
– Я понимаю, – бригадир снова кивнул. В коридоре грузчики выносили последние следы того, что у меня когда-то была жизнь. – Необязательно быть алкоголиком, чтобы прийти к нам. Нужно просто… – он помедлил, – перестать себе врать.
