Александр Михайловский
Севастопольский блиц
Тут доктор забарабанил пальцами по столу; видимо, заново представил себе все то, о чем рассказывал – впечатления, конечно, не из легких. Затем продолжил:
– Мда… и так, значит, он с плачем это выкрикивал: «Пришей голову! Христом-Богом молю – пришей!» – так истерически, с надрывом, что товарищи его вдруг словно опомнились – стали поднимать его да оттаскивать… А он уж рыдает-захлебывается – припадок, значит, нервный с человеком случился… Мда… Вот так-то, война… будь она неладна… Не слишком часто нашему солдатику хорошие офицеры попадаются, по большей части такие, что глаза б мои на них не глядели. Ну да ничего, Дашенька… – Тут он с лукавством взглянул на меня. – Кончится война – и замуж выдадим тебя за хорошего человека! Ты ж у нас ангел: скромна, добродетельна и собою хороша… Ну-ну, не смущайся, я ж как отец тебе это говорю…
В его обществе мне и вправду было уютно и хорошо. Очень строгий со своими подчиненными, ко мне он относился неизменно ласково. Ценил он во мне и такие качества, как хладнокровие и выдержка, а также способность быстро соображать. Словом, я была счастлива считаться его ученицей и названной дочерью…
К нам часто наведывались сердобольные, стремящиеся помочь раненым. Они приносили продукты, махорку, теплые вещи. А иные приходили развлечь наших раненых и болящих, просто поговорить или утешить… Вот и сегодня к нам в гошпиталь пришла ясноглазая девочка с каштановыми кудрями, выбивающимися из-под платка. И вроде русская, и вроде не совсем… непонятно. Я еще подумала, что она, вероятно, из местных балаклавских греков, людей достаточно состоятельных, но не знатных. Все они тоже православные и патриоты общего Отечества; турок и их друзей почитают не более чем Сатану – поэтому я сразу была настроена к этой отроковице благожелательно. Она попросила меня позволить ей «навестить раненых героев». Я была очень тронута этой просьбой и проводила ее в палаты. Я не могла сдержать улыбки и умиления, когда она, такая вся чистенькая и сияющая, в шерстяной безрукавке, надетой на ситцевое розовое платьице, присаживалась на койки к раненым и говорила им слова ободрения с такой милой улыбкой, что было невозможно не ответить ей тем же. И мужчины улыбались ей в ответ. Она же слегка прикасалась к их окровавленным повязкам; милое создание, этим жестом она словно бы хотела взять на себя часть их боли… Однако пациентам как будто и вправду становилось легче после ее прикосновений. Я видела, какими счастливо-удивленными становились их лица после этого, а один солдатик, уже в летах, даже воскликнул: «Дочка, да ты никак чародейка – у меня и рана теперь совсем не болит!»
Видя такое дело, я позволила ей зайти в палату к тяжелораненым, хотя поначалу не собиралась этого делать. Я подумала: кто знает – а вдруг ее улыбка, ясный взгляд и доброе слово помогут этим страдальцам? Ведь даже Николай Иваныч учил меня, что настрой больного очень важен… Что половина дела в успешном выздоровлении зависит от душевного состояния раненого. Что, стало быть, если тот верит в хороший исход, шансы выздороветь сильно увеличиваются, и, наоборот, пребывая в унынии и думая о смерти, человек, вероятнее всего, не сможет оправиться и умрет…
Тяжелораненых у нас было предостаточно – палата, можно сказать, была переполнена. Поскольку с такими ранами их никак не можно было везти хотя бы в Бахчисарай (чтобы, чего доброго, не умерли в пути), Николай Иваныч держал их здесь в надежде на улучшение. Немногие из них действительно выздоравливали, но зато остальные довольно быстро переселялись от нас на кладбище… И сейчас некоторые из них метались в бреду, другие лежали в полубессознательном состоянии, хрипло дыша. Были такие, что громко стонали или принимались время от времени кричать… Многие были только недавно прооперированы; однако это еще не означало непременного успеха, смерть по множеству причин могла приключиться даже после успешной операции. Тем не менее доктор Пирогов старался бороться с Костлявой за каждого человека, который попал в его гошпиталь, независимо от того, солдат ли это или матрос, русский, англичанин, француз или даже турок.
Эта девочка (я почему-то не запомнила ее имени, хотя в самом начале она представилась) подходила не ко всем обитателям этой палаты. Не знаю, что ею руководило, но она, так же как и до этого, присаживалась на койку и улыбалась, что-то тихо говоря, и осторожно прикасалась к бинтам, прикрывающим рану… К сожалению, я не могла все время наблюдать за ней – и ушла, оставив ее в палате тяжелораненых со спокойной душой. Она была очень похожа на ангела, а у меня еще было множество дел… Я была уверена, что ее визит многих подбодрит или хотя бы утешит перед встречей с Господом Нашим Иисусом Христом…
Когда гостья ушла, я не видела, поскольку в то время была занята. Но вечерний обход с доктором открыл совершенно невероятные, удивительные вещи… У многих из тех, чьи ранения были не особо опасными, раны затянулись настолько, что в это было просто невозможно поверить… Доктор с недоуменным видом внимательно осматривал эти раны и время от времени переглядывался со мной, при этом многозначительно хмыкая. Конечно же, визит той девочки не остался для него секретом. Пациенты наперебой рассказывали ему, как им полегчало после прикосновений той маленькой кудесницы. И по гошпиталю пошла гулять легенда об ангеле, по воле Господа спустившегося с небес ради исцеления русских воинов… По мнению других, это была всего лишь святая, наделенная даром исцелять раны прикосновением рук. Но и эти версии были несостоятельными. Святая или ангел должны были все время молиться, а та девочка, чтобы развлечь раненых, болтала о какой-то ерунде. К тому же Николай Иваныч сказал, что не верит в святых или ангелов, разгуливающих среди людей – современная наука, мол, такого не допускает.
Когда же мы зашли в палату тяжелораненых, то тут чудо было налицо, так что Николаю Иванычу пришлось поумерить свои сомнения. Кое-кто из тех, кто был безнадежен и должен был в скорости умереть, чувствовали себя вполне сносно. У этих раненых прошла горячка, из ран перестал течь гной и они стремительно пошли на поправку. У некоторых, только сегодня перенесших операции, быстро спадала опухоль, а места, где кожу разрезал скальпель, заживали едва ли не на глазах. Доктор Пирогов дивился все больше, и все чаще вопросительно поглядывал на меня. Уже потом, едва оказавшись в своем кабинете, он принялся расспрашивать меня о той девочке… Но что я могла ответить? Я даже имя ее вспомнить не могла. И никто из раненых, удивительное дело, не смог вспомнить ничего из того, о чем она с ними говорила.
– Мда… – задумчиво пробормотал Николай Иваныч, – если бы я не имел такого рационального ума, то подумал бы, что это и вправду ангел Господень спустился с небес, чтобы уврачевать этих воинов… Ведь произошло истинное чудо, ни больше ни меньше… Я, право, не знаю, чем еще объяснить тот факт, что даже безнадежные больные стали выздоравливать… Вот бы удалось отыскать эту загадочную юную врачевательницу и поговорить с ней… Ели это, конечно, возможно… Быть может, неспроста никто не может запомнить о чем он разговаривал с этой девицей. Вот есть же, Дашенька, такие знахари, что болезни заговаривают… Может быть, и у нее имеются такие особенные способности… Что если ее пригласить прийти к нам в госпиталь еще раз? Постой-ка…
Тут доктор Пирогов замер и, задумавшись, поднял палец кверху. А потом он поведал мне кое-что интересное. Оказалось, сегодня (а мы-то тут, в гошпитале, и не знали) произошло еще одно чудо, только несколько иного толка. В войну с англо-французской коалицией на нашей стороне неожиданно вмешалась неизвестная сила, чьи войска, состоящие из артиллерии и пехоты, внезапно, каким-то необъяснимым образом, объявились в тылу у коалиционеров на вершине Сапун-горы. Оттуда сегодня утром они бомбардировали английские и французские батареи, заставив их прийти к молчанию, а потом отбили несколько атак на свои позиции, в результате чего склоны Сапун-горы оказались сплошь засыпаны трупами в британских и французских мундирах.
Николай Иваныч говорил, а я вдруг мимолетом пожалела этих несчастных людей, которые умирали на склонах Сапун-горы без малейшей врачебной помощи. Но доктор Пирогов не обратил на мою грусть ни малейшего внимания. Сейчас его одолевали совсем другие мысли.
– А что если эта девочка как-то связана с этими… которые на Сапун-горе… – наконец сказал Николай Иваныч, – а что если она одна из них? Конечно же, такое тоже может быть… почему бы и нет…
Доктор Пирогов посмотрел на меня задумчиво, а затем, отвернувшись к окну, за которым сгущался вечер, погрузился в новые размышления.
09 апреля (28 марта) 1855 год Р.Х., день первый, поздний вечер. Севастополь, штаб гарнизона.
Исполняющий дела начальника штаба севастопольского гарнизона князь Виктор Илларионович Васильчиков вздохнул и отошел от окна. Вместе с ночной темнотой на израненный Севастополь опустилась непривычная тишина. Не слышно обычного громыхания канонады ночных беспокоящих обстрелов, не рвутся в городе шальные бомбы, не звонят на церквах колокола, сзывая народ на тушение пожаров. Господа коалиционеры ведут себя тихо, будто воды в рот набрали, ибо тот, кто засел на вершине Сапун-горы вместе со своей артиллерией, весьма грозен и наказывает союзников мощными огневыми ударами даже за единичные пушечные выстрелы. Особенно впечатляюще разрывы чудовищных бомб смотрятся в ночной темноте. На мгновение ночь превращается в день, а все вокруг начинает отбрасывать длинные угольно-черные тени – картина невиданная, похожая на преддверие Апокалипсиса. И только потом, как небесный гром, до русских позиций докатывается грохот разрыва. И тогда непроизвольно крестятся даже видавшие виды солдаты двадцатого года службы, ибо мнится, что явленная им мощь – это только отголосок совсем уж невообразимого могущества.
Князь сегодня самолично наблюдал лихорадочные атаки англо-французских войск на эту злосчастную для них вершину, в одночасье ставшую господствующей над местностью высотой с установленными на ней батареями противника. Французские и английские войска стройными колоннами и линиями уходили вверх по склону, а обратно из них не вернулся ни один человек. Те, что смогли под шквальным ружейно-артиллерийским огнем дойти почти до вершины, были истреблены в отчаянной штыковой контратаке людьми, одетыми в буро-зеленые мундиры, не принадлежащие ни одной известной армии из всех стран мира. В те же цвет были окрашены и пушки неизвестной конструкции, что делало их почти незаметными на фоне деревьев и кустов. Первоначально князь думал, что огонь по французам и англичанам ведут огромные пушки из числа тех, что с трудом возможно уволочь дюжиной лошадей, запряженных цугом – ибо для того, чтобы дать взрыв нужной силы, необходима бомба, вмещающая не менее пуда пороха. Но нет; в подзорную трубу было видно, что орудия эти совсем небольшие и расчеты после выстрела своими силами с легкостью выкатывают их обратно на позиции. Парадокс, однако…
Еще князь с самого утра чувствовал в груди какое-то непонятное томление. Некоторое время до того он испытывал лишь горечь и чувство безнадежности. Он вынужден был честно признаться себе, что еще с начала этой войны стало ясно, что русские генералы по большей части оказались самой неудачной дрянью, какую только можно придумать, все сражения успешно проигрываются, враг торжествует, а начальники только и умеют сочинять оправдания, почему Бог не даровал им победы. К тому же интенданты повсеместно воруют – да так, что потом и крысам на прокорм не остается, – из-за чего в войсках не хватает самого необходимого, от продовольствия до пороха и припасов. При этом раненые в гошпиталях мрут как мухи, потому что страдальцев много, а докторов и медицинских служителей мало, из-за чего те выбиваются из сил – притом, что у них тоже не хватает самых необходимых вещей.
Так вот – на фоне этой безнадеги, которая заставляет опустить руки самого деятельного человека, сегодня у князя Васильчикова вдруг появилось ощущение, что где-то поблизости находится настоящий командующий, который преодолеет череду сплошных неудач и превратит почти проигранную кампанию в блистательную победу. Очень странно… Неслышимый высокий звук фанфары, зовущий героев под священные алые знамена, впервые прозвучал в тот момент, когда неизвестная артиллерия с вершины Сапун-горы открыла огонь по англо-французским батареям, и этот звук и посейчас стоит у него в ушах. Едва князь прикрывал глаза, перед ним проступали образы тяжело шагающих под красными знаменами железнобоких непобедимых легионов, солдаты которых в коробках когорт шли ровными рядами, уставив перед собой сабельные штыки новеньких винтовок. За ними, бряцая амуницией, сплошной рекой двигались поэскадронно уланские и рейтарские полки. Следом за пехотой и кавалерией везли огромные орудия, один снаряд которых сметает с поля боя целые полки, за ними лязгали броней огромные боевые чудовища, а в воздухе проносились стремительные стальные птицы, больше всего похожие на наконечник копья… и слова песни, громыхающей будто прямо с небес: «Пусть ярость благородная вскипает как волна, идет война народная, священная война…»[10]
Тряхнув головой, князь отогнал наваждение. Поддаваться таким мыслям было преждевременно, ведь до сей поры так и не удалось выяснить, кто такие эти люди, засевшие на вершине Сапун-горы, и чего они хотят за свою помощь. А у князя уже была возможность убедиться в том, что эта помощь будет действенна. Несмотря на все старания господ коалиционеров выбить неведомого противника с вершины, красный флаг по-прежнему развевается над этой высотой, господствующей над окружающей местностью, а все их атаки отбиты с большими потерями. Но тем не менее главные вопросы остаются без ответа. Кто он, тот таинственный государь, который привел сюда, в Крым, свои полки? С какой целью он это сделал и можно ли считать, что враг англо-французской коалиции является другом Российской Империи? Как могло случиться, что никто и ничего не ведал вплоть до того самого момента, когда на французских и английских батареях стали рваться бомбы? К этим трем главным вопросам можно было бы добавить десяток второстепенных, но князь подозревал, что если найдется ответ на первый вопрос, то и остальные карты откроются сами собой.
Но в любом случае обо всем, что произошло этим днем, следовало немедленно отписать государю-императору. Ведь даже тупой бездельник Остен-Сакен, носа не кажущий ни в город, ни на бастионы, сидит сейчас, скорее всего, и марает бумагу, составляя донесение (точнее, донос) на высочайшее имя…
Чиркнув фосфорной спичкой, князь зажег масляную Аргандову лампу, шедевр нынешней промышленности и науки в деле персонального освещения. Лампа была сложна в устройстве, стоила немалых денег, но при этом давала яркий равномерный свет, чем весьма облегчала в темное время суток процессы чтения и письма. Но не успел князь вывести на листе первые строки своего послания, как прямо у него в комнате раздалось деликатное покашливание. Князь обомлел, и сидел неподвижно, не спеша обернуться. Не то чтобы он испугался, но все же появление посторонних в с запертом изнутри на засов помещении вызвало бы оторопь у любого. И Васильчиков, пока еще ему не пришлось встретиться глаза в глаза с незваными гостями, лихорадочно пытался найти объяснение столь странному происшествию. Впрочем, какие-либо объяснения его разум давать отказывался.
А тем временем за его спиной раздался мужской голос:
– Добрый вечер, Виктор Илларионович, вы не пожертвуете нам некую толику своего драгоценного времени для весьма занимательного разговора?
И только тогда князь Васильчиков решился поднять голову и обернуться. Компанию, которую он узрел, можно было охарактеризовать как престранную. Впереди всех стоял мужчина неопределенных лет в военной форме того самого буро-зеленого цвета, что наблюдался у войск, захвативших вершину Сапун-горы. Четыре звездочки на погонах обозначали звание штабс-капитана – не самое высокое в армии, по большей части соответствующее ротному командиру, – да только вот такое жесткое и властное выражение лица не могло иметь место даже у генерала или фельдмаршала; такое обычно бывает у человека, уверенного в своей правоте и безграничной власти. Тут на ум приходил скорее суверенный монарх, над которым есть только Бог, и более никого. На поясе у «штабс-капитана» – что за диво! – с одной стороны висел старинный (быть может, даже древнегреческий) меч в потертых ножнах, с другой – большой револьвер или пистолет в новенькой кобуре. И было совершенно понятно, что именно он – предводитель над всеми остальными… а также возникало непроизвольное убеждение, что он гораздо больше, чем просто человек.
Спутники неожиданного гостя, стоящие на полшага позади, были не менее занимательны. Ошую (по левую руку) от штабс-капитана стоял коренастый отрок – в такой же форме, как у штабс-капитана, но без погон. Вместо меча у отрока имел место кинжал, который уравновешивался кобурой с пистолетом поменьше. Одесную (по правую руку) от предводителя находился священник в немыслимом одеянии, в котором буро-зеленые тона смешивались с черными. Помимо его внушительного вида (как и подобает священнослужителям) о сане этого человека красноречиво свидетельствовал большой серебряный крест, висящий на цепочке поверх одежд, а также крестик поменьше, что красовался на головном уборе – там, где у нормального офицера обычно присутствует кокарда. Но было в нем и еще что-то… Васильчиков вгляделся – и обнаружил, что, если чуть прищурить глаза и повернуть голову так, чтобы лампа не слепила взор, можно заметить бледно-голубое сияние, нимбом окружающее голову странного священника. Это было чудно и, конечно же, наполняло некоторым трепетом… Князь был верующий человек, хотя и не фанатик; и осознание того, КТО может вот так просто заглянуть на огонек к простому смертному, проняло его до самых печенок.
Но самой интересной в этой компании была женщина – и на ней князь непроизвольно задержал свой взгляд. Таких дам – сильных, уверенных в себе, полных осознания своей значимости, и в то же время сохранивших свою первозданную женственность и привлекательность – ему прежде встречать не доводилось… Более того, он даже не мог предположить, что такие бывают! Темноволосая, по-мужски стриженная (что, удивительное дело, ее совсем не портило), она была облачена в такую же военную форму, как и у «штабс-капитана», но с погонами старшего унтер-офицера. Впрочем, погоны этой дамы князь Васильчиков пока воспринимал как чистой воды профанацию, ибо не бывает женщин-унтеров. Вот не бывает – и все! Также не бывает и того, чтобы у унтера на поясе в ножнах немалой художественной и ювелирной ценности висел старинный меч, по форме больше всего напоминающий турецкий ятаган. За такой раритет тот же Британский музей отдаст немереные тысячи золотых гиней – лишь бы разместить это сокровище в своей витрине. И самое главное – поза незнакомки, гордый поворот головы, взгляд и прочее говорили князю, что перед ним стоит особа как минимум равная ему по положению в обществе. Вот только что это за общество, черт побери? Оно, должно быть, достаточно высокоразвитое и образованное, но в то же время какое-то не такое… Не может быть в правильном обществе у дамы такого жесткого уверенного взгляда (без свойственной женщинам хитринки и без этого их лукавства), да и свой мундир эта дама носит отнюдь не как машкерадный костюм – нет, это ее привычная одежда на каждый день, уж в этом сомневаться не приходиться.
Все это время, пока князь Васильчиков разглядывал визитеров, те его не торопили, давая ему привыкнуть к себе и сделать какие-то выводы. Проявлять такт и выдержку в подобной ситуации им, очевидно, было не впервой.
Наконец князь кивнул своим мыслям и произнес с возможно большим равнодушием:
– И вам тоже здравствовать, господа хорошие; вы уж простите, не знаю как вас там по имени-отчеству…
«Штабс-капитан» был донельзя любезен.
– В таком случае позвольте представить себя и своих спутников, – сказал он. – Я Сергей Сергеевич Серегин, капитан спецназа главного разведывательного управления генерального штаба – в одной ипостаси, Великий князь Артанский – в другой, а также бог священной оборонительной войны, исполняющий обязанности Архангела Михаила – в третьей…
– Постойте, постойте, Сергей Сергеевич! – удивленно воскликнул, князь Васильчиков, – как это так, что это вы называете себя богом?! Вы, наверное, шутите?!
Сказал – и осекся. Бог не бог, а божественные способности у этого… Серегина явно имелись. А то как же иначе эта странная компания могла очутиться в запертой изнутри комнате – да так ловко, что он сам не замечал их присутствия до тех пор, пока «штабс-капитан» не соизволил привлечь его внимание?
Васильчикову пришло в голову, что, очевидно, его гость и прежде не раз попадал в подобные ситуации – и он с интересом ожидал, что тот ответит.
– Верительных грамот, значит, хотите, Виктор Илларионович? – хмыкнул необычный гость. – Поскольку в Небесной Канцелярии справок на бумаге с печатью не выдают, то, как говорил известный персонаж (вам, впрочем, незнакомый): «усы, лапы и хвост – вот мои документы». Так что за неимением прочих свидетельств могу предъявить вот это…
С этими словами «штабс-капитан» взялся за рукоять своего меча – и прежде, чем князь Васильчиков успел что-нибудь сказать или сделать, выдвинул клинок из ножен примерно на ладонь. Большего и не требовалось, потому что от обнажившейся части меча комнату залил первозданный бело-голубой свет – такой яркий, что в глазах заплясали зайчики. У князя Васильчикова захватило дух и он испытал желание немедленно протереть глаза; впрочем, чудес было так много, что стоило уже начать к ним привыкать.
– А теперь, Виктор Илларионович, представьте себе, – сказал Серегин, задвигая клинок обратно, – что этот меч под гром орудийных залпов обнажен во время яростной битвы с напавшим на Русь супостатом. Именно с напавшим. Я ведь работаю богом ОБОРОНИТЕЛЬНОЙ войны, а не какой-либо еще. Так что можете не беспокоиться – в этой войне я всецело на стороне России, а у ее врагов проблемы только начинаются.
Все это Серегин сказал таким убедительным тоном, что князь Васильчиков, наконец, поверил, причем во все и сразу. Подумалось, что теперь-то уж точно все будет хорошо, враг будет разбит, победа будет за нами, а там, Бог даст, и Константинополь, наконец, получится отвоевать…
– Ну что ж… коли так, – проговорил князь, внимательно вглядываясь в каждого из визитеров, – то вы, Сергей Сергеевич, даже и не представляете, насколько вы вовремя. А то мы уже изнемогаем в этой борьбе, а силы супостатов только нарастают…
– Увы, Виктор Илларионович, – ответил Серегин, – я все прекрасно представляю. Ведь и мой родной мир тоже прошел через эту войну, и должен сказать, что поражение в ней серьезно подкосило Российское государство. Увы, это так. Но прежде чем поговорить об этом серьезно, позвольте представить вам моих спутников. Вот этого вьюноша зовут Дмитрий Абраменко, для своих – Дима-Колдун. Вы не смотрите, что этот мальчик так молод. Он талантливый маг-исследователь и один из ценнейших членов моей команды…
– Постойте, постойте, – замахал руками Васильчиков, – я опять ничего не понимаю. Сергей Сергеевич, поясните, пожалуйста, как сочетается ваш меч, Господне благословение и магия с колдовством, которые, как вы говорите, практикует этот молодой человек? Что-то тут не сходится. Ведь колдовство любого рода – богопротивное занятие…
– Во-первых, Виктор Илларионович, – сказал Серегин, – не волнуйтесь. У нас на это есть Высочайшее разрешение. Только выписывал его не государь-император, а Творец Всего Сущего. Главное условие – не творить зла, поэтому для нас под запретом только заклинания магии смерти. Во-вторых, магия и колдовство – это не одно и то же. Маги используют энергию межмирового эфира, силу стихий или живой природы – ту, которой она сама, в меру своей щедрости, делится с окружающим миром. На самом деле это самый ничтожный источник, потому что энергии у живого всегда в недостатке и делиться ему, как правило, нечем. Колдуны, не имея доступа к обильным внешним источникам, вынуждены либо использовать свои внутренние резервы, то есть тратить на создание заклинаний собственное здоровье, либо отбирать эту жизненную энергию от других. Либо у большого количества людей и понемножку, либо от малого и всю без остатка… Но как бы там ни было, не творить зла при этом невозможно. Маг, конечно, тоже может заработать себе вечное проклятие, но у него хотя бы есть возможность этого не делать, а колдун обречен на это своей сущностью. Впрочем, у нас просто не было другого выхода: путешествовать между мирами и открывать проходы для других способны только маги или боги, третьего не дано.
– О, Господи, – вздохнул князь Васильчиков, потирая лоб, – как все это сложно! Но я постараюсь запомнить. И, кстати, Сергей Сергеевич, надеюсь, два других ваших спутника не боги и не маги?
– Напрасно надеетесь, Виктор Илларионович, – сказал Серегин, – отец Александр – это голос Творца. Именно через него мы получаем задания и инструкции, и именно отец Александр дает нам советы свыше, когда мы попадаем в трудные ситуации. Кстати, поскольку верна прямая теорема, то верна и обратная. Через отца Александра Творец слышит нас гораздо лучше, чем прочих людей во всех обитаемых мирах Мироздания. Если вы исповедуетесь отцу Александру, то считайте, что исповедовались самому Творцу. Впрочем, иногда, когда разговор ему особенно интересен, Творец через отца Александра участвует и в обычных беседах. Не так ли, честный отче?
– Да, – подтвердил отец Александр; и князь Васильчиков непроизвольно вздрогнул, услышав характерные погромыхивающие нотки в его голосе, – это действительно так. Но есть мнение, что вводную беседу необходимо побыстрее прекратить и, наконец представив Виктору Илларионовичу Нику Константиновну, приступить непосредственно к обсуждению будущих совместных действий. Князь Васильчиков далеко не дурак, он вас прекрасно понял и без дополнительных объяснений.
– Действительно, – сказал Серегин, – если у вас, Виктор Илларионович, нет возражений против этого предложения, то давайте так и поступим.
– Я согласен, Сергей Сергеевич, – кивнул князь Васильчиков, очень впечатленный громоподобным Божьим гласом, – а то, право, неудобно – я хочу обратиться к даме и не знаю, как ее зовут…
– В миру эту даму зовут Ника Константиновна Зайко, – ответил Серегин, – для своих она сержант Кобра, а амазонки у меня на службе кличут ее Темной Звездой. По военной специальности она – снайпер, сверхметкий стрелок, по магической квалификации – боевой маг огня, причем из сильнейших. Трехглавый дракон ей просто на один зуб. Можете верить, можете нет, но она сама по себе мощнейшее оружие.
– Да уж нет… – сказал князь, с почтением косясь на только что представленную «даму», – я вам поверю сразу, без доказательств. Только вот, будьте любезны, проясните еще один вопрос. Вы сказали, что являетесь Великим князем, но я не припомню в Бархатной книге князей Серегиных, не говоря уже и о том, что титул Великого князя может носить только ближайший родственник Дома Романовых…
– Да что вы! – несколько картинно замахал руками Серегин, – и не претендую на такую честь. Просто для меня это не титул, а должность. Есть в одном из миров Великое княжество Артанское, жители которого позвали меня с дружиною на трон – чтобы я защитил их и оборонил, а также построил в их княжестве украсно украшенную счастливую жизнь…
– И велика ли была у вас дружина? – стараясь казаться безразличным, спросил князь Васильчиков.
– Достаточно велика, – подтвердил Серегин, – двенадцать тысяч первоклассной конницы. Но это тогда, а сейчас к ним добавились тридцать тысяч пехоты и двадцать тысяч обучающихся резервистов.
– Ого! – сказал повеселевший князь Васильчиков, уже почти преодолевший изумление и скованность, – раз так, то французам и англичанам теперь уж точно несдобровать.
– Да, это так, – кивнул Серегин, – но на этом хорошие новости для вас заканчиваются и начинаются плохие. Дело в том, что этот исторический эпизод – когда Россию вынудили воевать практически против всей Европы – далеко не случаен. Обидой самовлюбленного болвана Наполеона Третьего причины этой войны не исчерпываются. Скорее, это только повод. Те закулисные силы, которые в Европах возводят на трон королей и разжигают войны, решили, что Россия сама по себе представляет их планам экзистенциальную[11] угрозу, а потому по возможности она должна быть усечена и даже уничтожена. Поэтому мало накостылять армии вторжения так, чтобы она убралась подальше, поджав хвост; нет, надо сделать так, чтобы в следующий раз ваша Россия самостоятельно смогла справиться с задачей противостояния всей Европе…
– Но постойте, Сергей Сергеевич! – снова воскликнул князь Васильчиков, – разве вы не собираетесь…
– Собираемся, еще как собираемся, Сергей Илларионович, – поспешил заверить своего собеседника в обратном добрейший Серегин. – Но дело в том, что без принятия Государем Императором особых политических и экономических мер вся оказанная нами помощь принесет лишь временное облегчение. Но в первую очередь необходимо, чтобы Александр Николаевич первым получил всю возможную информацию о том, что произошло сегодня в Севастополе, и об истинной подоплеке событий. Более того, мы хотим, чтобы эта информация поступила к царю именно из вашего рапорта, а для того приглашаем вас в небольшую экскурсию по моим владениям и местам дислокации моих вооруженных сил – чтобы вы видели, что у нас все честно и без обмана, и что моя армия не состоит из присутствующих здесь людей. Кроме всего прочего, мы обязуемся вернуть вас сюда еще до рассвета, чтобы вы, собравшись с мыслями, смогли написать Государю самый правдивый и полный рапорт о своих приключениях. Ну что, вы согласны или нам требуется обратиться к следующей кандидатуре в нашем списке?
– Разумеется, я согласен, Сергей Сергеевич! – вскинул голову Васильчиков, – ради того, чтобы добыть победу в этой войне, я согласен даже расписаться кровью в договоре с Князем Тьмы, а вы всего лишь предлагаете мне выполнить Волю Господню… Вот сейчас только соберусь, и мы пойдем.
10 апреля (29 марта) 1855 год Р.Х., день второй, ранее утро. Севастополь, штаб гарнизона.
За окном светало. Бледнели на небе звезды, а ночная мгла уступала место розовому буйству утренней зари, розовоперстой Эос. Минувшая ночь для исполняющего дела начальника штаба севастопольского гарнизона полковника Васильчикова, казалось, слилась в один сплошной сумбур; да и не ночь это была на самом деле, а скачки между разными мирами, где был то день, то вечер, то утро. В основном его водили по разным вотчинам князя Серегина, а также показывали места, где стоит войско, сколько его там и как оно вооружено.
