Александр Павлович Зубков
Доказательство существования
1
Я постоял под душем, постепенно понижая температуру падающей на меня воды; когда ощущение холода стало непереносимым, я оставил ручку крана в покое. Затем с удовольствием вытерся.
Этим пасмурным апрельским утром нам с Инной предстояло ехать на свадьбу Марины и Петра; в назначенный час, когда дождь немного поутих, мы выехали. Георгий Петрович, отец Инны, бывший военный летчик, уже был там, на месте.
И вот наконец свадьба.
Здесь было что-то вроде авансцены, причем отнесенной достаточно далеко. Бравые упитанные молодые люди сделали представление о «жизни и деяниях Петра» (в танце); было хорошо. Затем три сестры Льва Ефимовича – отца Марины – спели песню Анны Герман «Один раз в год сады цветут».
Я говорю – упитанные, на самом деле они, пожалуй, были нормальными, это я был чрезмерно худощав.
– Я Лев, но не Толстой, Эренбург, но не Илья. Поэтому запомнить меня легко, – сказал Лев Ефимович, полковник медицины в отставке. Он был довольно худой и несколько согнувшийся.
– Он Лев, а моя фамилия Медведь, так что подружимся, – подхватил отец жениха.
Слово взял тамада.
– А это моя жена. По отчеству Марксовна, а фамилия в девичестве была Старая. Алла Марксовна Старая.
Жена его сидела рядом, неподвижно, и на лице ее было что-то похожее на полуулыбку.
Что касается Льва Ефимовича, то он когда-то давно жил по соседству с Георгием Петровичем, и они дружили; он часто помогал всей семье как врач. Впрочем, Лев Ефимович отлично понимал и в иных вопросах; Валентина Николаевна, покойная мать Инны, когда нужно было разобраться с какой-то проблемой, приходила к ним, и Евгения Моисеевна, жена Льва Ефимовича, говорила:
– Валечка, посиди немножко, сейчас придет Лева.
Вот Лев Ефимович пришел и тотчас же разобрался во всех вопросах: такое-то постановление, такие-то решения – и все стало ясно.
Я тоже обратился к нему, когда у меня возникли проблемы со здоровьем.
Сегодня Лев Ефимович подошел ко мне и спросил:
– Как дела, Сережа?
– Лучше, хотя бывает еще всякое, но уже не то, что было. Вы здорово помогли мне, Лев Ефимович.
– Очень хорошо, великолепно!
К нам подошел Георгий Петрович и сказал:
– Лев Ефимович, ты сделал чудо! А не мог бы ты подсказать? Вот после моего падения на льду пошумливает что-то иногда в голове.
– Прекрасно, замечательно! – кивнув мне, сказал Лев Ефимович, и они с Георгием Петровичем отошли в сторону.
Да, подумал я, замечательно; Алла Марксовна продолжала сидеть со своей непонятной улыбкой. Мне было почти хорошо; сегодня воскресенье, а завтра понедельник, и мне не идти на работу, я отпускник.
2
Давным-давно, в один из первых мартовских дней, мы с начальником сектора Лыковой шли по коридору, и она радостно говорила, что все будет в порядке, что есть машина для вычисления нужных параметров, и все здесь замечательно, и если я захочу сделать работу – тут она со значением посмотрела на меня, – то сделаем. И мое настроение было прекрасным. Мы пришли в комнату, где располагался сектор, и я стал потихоньку знакомиться с сотрудниками; первым ко мне подошел Батурин. Он был лет на двадцать старше меня, одет в светлый костюм; должность – ведущий инженер, руководитель группы. Он положил руку на серый прямоугольник с клавишами, лежавший на столе.
– Ну вот, вычислительная машина. Знаешь, Сережа, я просто рад, что у нас есть такое вычислительное средство. У нее память двести пятьдесят шесть кубиков, и туда мы помещаем наши программы.
– Отлично, – сказал я.
– Сейчас я покажу тебе одну программу.
И мы стали разбираться; как только я немножко понял, что это такое, Батурин сказал:
– А вот наши сотрудники, – и представил меня Вале и Володе. Мы обрадованно улыбались.
– И вот сейчас к нам подойдет ведущий инженер Горбовский. Мы должны получить от него всю информацию по изделию.
Горбовский был небольшой, седой, и на носу его, на самом кончике, было несколько длинных волосинок, они все время требовали внимания. Смотришь на него, а глаза постоянно соскальзывают на волосинки; так в конце концов и завершился первый день.
Вечером я вышел из института и направился к метро, минут десять идти пешком, пересечь улицу Солянку, и вот площадь, где люди поднимаются или спускаются к подъезжающим поездам. Я обернулся и посмотрел назад, дорога к институту шла наверх; если идти на работу рано утром, ты как будто штурмуешь этот путь.
Дома был Георгий Петрович.
– Ну, как дела? – спросил он.
– Ничего. Начал разбираться.
– Когда ты работаешь, надо знаешь как? Делай как будто бы все, что только начальство ни прикажет. Но совсем все делать нельзя. – На лице его появилась улыбка. – Понимаешь? Надо, чтобы что-то как бы не совсем было сделано. Как бы игра была. Но чтобы нельзя было тебя ухватить. Понимаешь?
– Да, – сказал я, – понимаю.
3
Нашей тематикой занимались военные; прочитав их книги, я понял, что путь расчета, который предлагает их институт, неправильный.
– Владимир Михайлович (так звали Батурина), – сказал я, – по-моему, их теория ошибочна.
– Ты знаешь, мы уже думали об этом, но как тут быть, не знаем. Их институт является головным по нашей тематике. Может, лучше сидеть спокойно и делать по их методике?
Я обратился к Лыковой, высказал ей свои сомнения.
– А рассчитывать надо как? Берем объект и смотрим: если он мал – то делаем приближение как к малым объектам. А когда он велик – то рассматриваем его как полубесконечный.
– Да-да, – сказала Лыкова. – Здесь что-то есть. Попробуй, Сережа.
– Хорошо.
Я посидел пару дней и нашел приближенные решения для малого и большого объектов; что порадовало, так это то, что результаты для большого объекта не стремились бесконечно расти, а приближались к некоему пределу.
И мы стали вычислять по новому методу.
В начале осени в Ленинграде проходила встреча разработчиков по нашей тематике, и Лыкова, собираясь на нее, взяла меня. Батурин некоторое время был обижен: он все-таки являлся руководителем группы, но что же тут сделаешь? Я написал статью по методам вычислений, и повезли ее на конференцию.
Конференция проходила в большом и серьезном НИИ. Собралась масса гражданского и военного народа; военные, чтобы не привлекать ничьего внимания на подходе к НИИ, были одеты в гражданское. Тут оказались Пудов и Картанов – представители головного института; Пудов был маленький, уже в летах, полковник, лицо рябое, а Картанов – большой и красивый, капитан, автор тех теорий, что заставили нас задуматься. Тут было множество людей из гражданских институтов; со всеми Лыкова была накоротке – смеялась и перебрасывалась шутками.
Я сдал статью, но слова мне никто не предлагал; выступали Пудов, Картанов и другие солидные сотрудники. Лыкова выступила с большим докладом по своей тематике, в другом помещении; она занималась несколько иными, родственными, делами, а мы с Батуриным были в ее секторе.
И вот конференция закончена, мы едем домой, в Москву.
4
Я поднимаюсь по улочкам, ведущим к нашему институту предзимний воздух вливается в мои легкие. Я подхожу к длинному зданию в семь пятьдесят восемь; если я опоздаю на пять минут, то меня ждет испытание. Одна из старых женщин, сидящих за стеклянными окошками, заставит писать объяснительную записку, и далее эта записка пойдет по всем верхам. Начальник сектора проведет с тобой беседу; на первый раз это все. Если же опоздаешь во второй раз – тебя лишат квартальной премии; квартальная премия равна твоему окладу. Поэтому никто никогда не опаздывает; если уж случилось опоздание, ты должен остановиться, звонить своему начальнику сектора и дальше ходить вокруг да около института час или два. И уже после хождения подходить к старым женщинам с выражением спокойной уверенности на лице.
Я не люблю этого и поэтому никогда не опаздываю. Слава богу, весь мой путь от дома до работы занимает пятьдесят минут; если я отправился ровно в семь – значит, все будет в порядке.
Жизнь стала весьма трудной: постоянная, непрекращающаяся стирка пеленок. Инна нездорова, двигается с трудом. Плакала от страха в первый день, когда привезли ребенка, это было вечером; тревога и страх: ей казалось, что малышка такая маленькая и мы не сбережем ее. Дали Инне валерьянки; ночью вскакивает и то приподнимает ворох одежды, то ощупывает меня, то с тревогой показывает на люстру или в окно, везде ей мерещится ребенок. Встаю к малышке я, она орет, писает и какает в руках, пеленаю; утром адский подъем, вечером – снова пеленки, кормление. Все эти дни – ни минуты отдыха; один день (перед приездом Инны из роддома) я чуть не плакал. Уборка, которой не видно конца, – я сидел как неживой. Георгий Петрович потом спросил:
– Ну как, отошел?
– Немного, – ответил я.
Вспоминаем прежнюю жизнь, когда единственной заботой вечером было приготовить ужин, смотреть телевизор, и думаем: вот они, детки! Неужели теперь так будет все время? Инна еле ходит, сутулится, как старуха; я думаю: господи боже мой, зачем все это – так называемая любовь, после чего женщина так страдает, чтобы родить существо, которое потом отнимет и личную жизнь, и покой.
Прошло три месяца, и, приходя домой, я вижу, что пеленки не стираны, питание для ребенка не сварено; мне неудобно говорить, но часто кажется, что жена плохо относится к своим обязанностям. Я молчу, начинаю стирать; Инна же считает, что целый день она возится со всем этим и после работы я должен прийти и все взять в свои руки. Но это, в сущности, ее забота – ребенок, и она должна как мать и женщина стараться сделать максимум, чтобы вечером оба отдохнули, но часто оказывается: читала книгу – и полный таз пеленок.
Малышка подросла, богатая и смешная мимика: недоумение, обида, лукавство, обалдение (перед цветастым ковром), а вот и улыбка. И крик, от которого лопается все вокруг, и в первую очередь – она, когда вечером относим ее на кроватку; страшно не любит спать, обожает общество, собирающееся около нее.
Аннушка чрезвычайно похожа на меня, те же привычки: трет глаза руками; не может долго терпеть, будучи голодной; голову кладет сбоку от подушки. Уши, голова, нос, рот – все мое; очень походит на меня на фотографии, где я стою, совсем еще маленький, с велосипедом, у виноградников. Впервые она играла с погремушкой – стучала по ней лапкой в варежке; долго гремела, как ручной медвежонок или обезьянка.
Я поднялся с трудом, утро было еще темное, шел снег. Светящийся аквариум киоска «Союзпечати», в котором плавали разноцветные рыбы журналов и главная рыба, царь-рыба – продавщица. Я дал ей монетку и попросил «Московскую правду»; она бросила мне газету и стала перебирать, ворошить мелочь. Но я ждал, и она сердито положила (шлепнула) мне монетку сдачи; палец у нее был обмотан черной изолентой, им она расслаивала кипы.
5
Как-то раз Инна, во время разговора с сестрой Марией, сказала, чтобы та не ходила в университет на дискотеку: там все иногородние.
– Я не собираюсь еще твоего мужа на шею сажать. И так камень висит. Ребенок свой да плюс еще один подарок.
Говорила она как будто в шутку, но прорывалось раздражение.
– Ходи в МАИ, там все москвичи.
Они принялись опять, в том же якобы шутливом тоне, говорить, чтобы я познакомил Марию с приличным молодым человеком, начали прикидывать своих знакомых, оказалось, что ничего подходящего нет.
– Найдите мне, родственники, жениха! – говорила Мария. – Где, где мужчины?!
– Мужчины в метро сидят, читают и не уступают места, – сказала Инна. – Поэтому они ничего не видят и не женятся.
– Но у тебя же на работе полно офицеров.
– Они или маленькие, или старые холостяки. А выходить замуж за старого холостяка – только не это. Ведь у него установившиеся с годами привычки, он будет требовать уважения к себе. И будет считать, что осчастливил тебя. И будет ревновать – не ходи туда, не ходи сюда. Нет, что угодно, только не за старого холостяка.
– Ну, потом можно развестись.
– С ребенком на руках?
– Но что же мне делать? – с комичным выражением говорила Мария.
– Иди в МАИ. Иди в метро, стой и останавливай всех: москвич – не москвич?
– Шутки шутками, а ведь уже и в МГУ ездить сил нет. В прошлом году еще хватало терпения. А теперь как подумаешь – зима. Поздно возвращаться. Метель!
Мы смеемся, потому что Мария строит смешные гримасы.
– Узбеки! В университете одни узбеки, грузины.
– Это уже твое амплуа. Ездить в университет, чтобы познакомиться с узбеком и с ним весь вечер провести.
– Почему там одни узбеки? Там есть москвичи? Сережа, там бывают москвичи?
Я немного простужен и потому сижу в дальнем углу.
– По-моему очень мало. Москвички ходят, а они – нет. У них какая-то своя кухня, они рано женятся и как-то варятся в собственном соку.
– Они нарасхват с пеленок, – сказала Инна. – А между прочим, москвичи – это такое… У кого ни спрашиваю – уроды самые настоящие.
– Я пойду в «Метелицу».
– Куда?! Там нет мужчин. Одни женщины сидят и пьют коктейль. Зачем туда идти мужчине – пить за три рубля коктейль? А студент – у него нет денег.
– Да, проблема, – сказал я. Мне было немного неловко и в то же время забавно; жаль Марию, и одновременно я помнил, что иногда не люблю ее. В иной раз она бывает очень милой, как будто хорошей. Такое же чувство к ней у Инны: Инна любит ее, но иногда ненавидит. Мария лежала на диване, она не завтракала и не обедала сегодня; она вот сейчас была красива, привлекательна, в полосатой кофточке, и отросшие волосы заколоты за ушами, смуглое гладкое лицо, черные глаза. Она пошла на кухню, принесла тарелку с едой и стала есть.
– Москвички некоторые специально едут в университет, – продолжал я. – А многие студенты хотят познакомиться с москвичкой, но так у них ничего и не получается. А женщинам, конечно, еще трудней.
– Да, даже тебе, пожалуй, проще найти хорошую девочку, чем мальчика, – сказала Инна. – Кого бы ты легче нашел?
– Конечно, девочку.
Я рассказал, как пытался познакомить Лешу Старкова с Марией, но ничего не получилось; он ходил в гости к Вале, а та была к нему равнодушна. А парень хороший, поступил в аспирантуру.
– Короче говоря, – сказала Инна, – в этом году ты должна познакомиться. С москвичом, приличным мальчиком, с квартирой. На нашу жилплощадь не рассчитывай. Если приведешь иногороднего – мы вас пропишем, но вы будете снимать квартиру.
– В этом году ничего не получится, – сказала Мария. – Этот год високосный. И я со всеми разругиваюсь.
Она встала и медленно пошла прочь; Инна с ненавистью остановила ее.
– Тарелку!
– Что? – спросила Мария, но вернулась и унесла с собой тарелку, потом долго возилась на кухне. Я пришел – грязная сковородка лежала в раковине, а мне надо было готовить купание для Анны.
– А сковорода?
– Она не моется, отмокает.
Я вымыл сковородку, а там уже Инна ругалась с Марией (она обнаружила вторую грязную сковороду).
– Я пятнадцать лет тебя кормила, ты хоть бы раз помогла! Ты живешь как в гостинице!
Действительно, иногда, посматривая на Марию, и Георгий Петрович в сердцах скажет:
– Слушай, да что такое, глядя на тебя, и все настроение портится!
И отдает приказ:
– К первому числу даю тебе задание – постирать и выгладить мои рубашки!
Подходит первое число, Мария срочно бросается выполнять указание. На кухне выставлена стиральная машина, я помогаю пропустить белье через выжималку, и вот Мария гладит еще влажноватые рубашки.
6
Мы помыли Анечку, я лег спать, выпив аспирин и сульфадимезин. Инна читала. Мне казалось, что следует выключить свет, так как Анна может проснуться, но я ничего не сказал, пусть читает. Ночью Анечка кричала, Инна вставала, потом попросила меня заняться. Было два часа, я встал и подумал, что если я буду теперь заниматься Аннушкой, то завтра опять вырублюсь и заболею. Я был в поту; Анна орала, я постоял и лег. Инна еще раз встала, поулюлюкала, и малышка затихла. В шесть часов я встал, самочувствие было хорошее. Аспирин?
Зима, снег, автобус с затхлым гриппозным запахом. Солянка, люди, спешащие на работу, киоск, газета, проходная. Утром сижу за столом, и глаза слипаются.
Вечером мне опять хуже, начинается кашель. Дома меня перехватывает Георгий Петрович.
– Сережа, да ты заболеваешь! У нас есть хорошее средство – банки. Давай после ужина ложись в кровать, я тебе поставлю.
Я поужинал и лег в постель.
Георгий Петрович позвенел где-то в коридоре наверху и пришел с картонной коробкой, быстро поставил мне банки и сказал:
– Ну вот, теперь минут через десять я зайду.
– Хорошо.
Я лежу, банки сначала переносятся спокойно, затем становится все больнее, потом я как-то приспосабливаюсь, уже как будто ничего. Георгий Петрович ходит где-то в квартире; еще какое-то время проходит, и я решаю обратить на себя внимание. Когда Георгий Петрович проходит мимо нашей комнаты, я слегка постанываю.
– А, Сергей! Я и забыл про тебя! Сколько времени прошло? Господи!
Он начинает снимать банки.
– Господи! Еще немного, чуть-чуть, и мы тебя прожгли бы насквозь!
– Да нет, не очень больно, – говорю я.
– Ну слава богу!
Георгий Петрович складывает банки в коробку, и краем глаза я замечаю там пробирку и вспоминаю историю, как эта пробирка помогла нам. Когда-то, сразу же после свадьбы, у нас с Инной ничего не получалось; сопротивление оказалось слишком сильным. Мы пытались сделать и так и этак, но все было бесполезным; тогда Инна сказала:
– Я где-то читала, нужно помочь. Иди по коридору, поднимись, там лежит коробка с банками, а среди них – пробирка. Принеси ее.
Я выполнил все в точности, но Инна возразила:
– Она холодная, пойди и нагрей ее на огне.
Я сделал это, а когда шел к Инне, навстречу попался Георгий Петрович.
– Ну как, что? Что-то случилось?
– Нет, все в порядке, – сказал я, пряча одной рукой пробирку.
– А, ну хорошо, но если что-то случилось…
– Нет, все нормально.
Я пошел в нашу комнату, Инна взяла пробирку и, лежа в постели, укрывшись, начала двигать рукой.
– Ох уж эта ваша половая жизнь!
Но после этого – о радость! – все получилось!
В то время я был студентом последнего курса; я поехал в университет, была уже зима, и мир казался мне дружелюбным.
7
Приближаются праздники – Седьмое ноября, а мне необходимо ехать, искать капусту. Инна заквашивает ее в белом ведре, процедура длится три дня, каждый день капуста освобождается от гнета (Георгий Петрович придумал – на вертикально установленную палочку надевается веревка). Затем содержимое ведра многократно протыкается длинной палкой, это надо проделывать в закрытой кухне, но и оттуда запах просачивается во все комнаты. Только когда шипение капусты прекращается, возобновляется гнет, то есть устанавливается палочка; на третий день капуста готова, очень вкусна и переносится в холодильник.
Утро. Холодрыга! Суббота (после пятницы, то есть дня усталости); не хочется заниматься этим делом. Но ничего, еду, на ближайшей станции метро капусты мало – по два кочана в руки. Еду в ближайший универсам; сначала захожу внутрь, но это надо делать снаружи. Подкатывают тележки, половина капусты разбитая; ждущий народ моментально разбирает хорошую, потом долго роется в плохой, и продавщица не подвозит новую партию. По ложке в час. Холодно. Кругом голо, серые панельные громадины домов, машины частные. Старичок: «Кинь камень – и попадешь в машину торгаша. Семьдесят пять процентов машин – у торговли». Замерзаю, дрожу; ну и жизнь, думается. В универсаме толпы народу, сумрачно, покупатели из очереди лопатами подгребают мусор, чистят, сами подвозят очередные тележки. Энергичный крупный человек атлетического сложения, в кроссовках, спортивных штанах, куртке, на голове – шапочка; работает лопатой, улыбается. Вот, думаю, пример современного интеллигента-молодца; и я стараюсь настроиться на оптимистический лад, посмотреть юмористически. Наконец – очередь; спортивный интеллигент-оптимист сноровисто набивает два мешка капусты. Мешками нагребает молодая пара – женщина в очках, чрезвычайно интеллигентного и приятного вида, муж ее, парень крепкий и симпатичный, немного дородный. Еще в очереди – девушка в джинсах, с пуделем; передо мною пара колхозного вида набирает три мешка. Я наполняю сетки – шесть кочанов. «Рубль пятьдесят», – говорит продавщица. Чувствую: не может быть здесь двадцать пять килограммов, но мне стыдно усомниться в честности продавщицы, я наверняка знаю, что она надувает меня нагло, отлично поняв по моему виду мою психологию. Холодно, замаялся совершенно; все, и я в том числе, внутренне заискиваем перед продавщицей, хотя та ведет себя не лучшим образом. Еду домой в набитом автобусе; дома (может, не надо, мелькнула мысль) взвешиваем с Инной, оказывается, меня обманули более чем в два раза. Всю дорогу я об этом думал, и тяжелое, неприятное чувство было; и теперь, только что Инна говорит единственное ироничное словцо, я взрываюсь.
– Почему тебя всегда обманывают? Надо быть взрослее.
– Бог мой, откуда я мог определить, сколько там?! Сама покупай! Мне эта капуста совершенно ни к чему!
– Да! Тогда иди и гуляй. Совсем иди!
– С удовольствием! – говорю я, продолжая сидеть с жутким чувством ненависти ко всему.
– Разве так можно? – слезы. – Ты пришел, тебя обманули, ты виноват и начинаешь орать на жену. Ты совсем потерял совесть!
– У тебя ее никогда не было! Попробуй когда-нибудь прийти из магазина и пожаловаться, что ты обманута!
– Меня не обманывают в два раза!
Я одеваюсь и иду покупать кисть для крашения стен. Муторно до безобразия, до умопомрачения, я чувствую себя непригодным к жизни дурачком-интеллигентом, которого можно нагло, в глаза надуть. Надо было спросить у продавщицы, какой вес, и уличить эту негодяйку.
Суббота все такая же сумрачная и холодная; надо покупать кисть и красить стены. Дни уходят, улетают; боже, что за жизнь! Как бездарно, в бесконечной хозяйственной толчее проходят суббота, воскресенье; как я ненавижу выходные! Все: весь мир, вся жизнь – воспринимается как нечто ужасное, нелепое, тюрьма души; душевная боль, самая настоящая, как будто душу давят, гнут, выкручивают.
А потом все прошло.
