Александр Прозоров
Крест и порох
© Прозоров А., Посняков А., 2014
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
Глава 1
Осень 1583 г. П-ов Ямал
Дальний дозор
Золотой идол сиял под полуденными лучами, словно маленький осколок солнца: гладко отполированная голова, широко разведенные плечи, полусогнутые руки, плотные, слегка расставленные ноги и массивное, могучее, выставленное вперед мужское достоинство…
– Фу, срамота! – Русобородый отец Амвросий, тряхнув гривастой головой, поднял из-под ног камень и что есть силы ударил по окаянному отростку, расплющивая его и изгибая ближе к туловищу.
Собравшиеся округ казаки невольно охнули, многие даже дернулись руками к низу живота. Однако священник с праведной уверенностью расплющил достоинство и второго идола, после чего отбросил булыжник и брезгливо отер ладони о полы рясы.
– Таково и надобно с мерзостью сией поступать! – торжествующе провозгласил он, отступая в сторону, ближе к атаману Ивану Егорову.
Два захваченных в ближних деревнях идола, каждый высотой в локоть, никакого сопротивления ему, понятно, оказать не смогли и теперь, несмотря на прежний блеск, выглядели жалко и позорно, вызывая у мужчин скорее сочувствие, нежели презрение.
– Дозволь, атаман, слово молвить! – вскинул руку немец Ганс Штраубе из Мекленбурга, затесавшийся в казачью ватагу благодаря не раз выказанной храбрости и даже числившийся в ней сотником, пусть пока никем и не командуя. Ныне, в татарской куньей шапке и потрепанном кожухе, от всех прочих ватажников он почти не отличался. Разве только стриженым подбородком, брить который в дальнем походе было иноземцу зело неудобно. Не дожидаясь ответа, воин стал протискиваться вперед, распихивая плечом сотоварищей, вышел к стоящим на чурбане идолам.
– Сказывай, Ганс, – согласно кивнул атаман.
– Знаю я, други, нема у нас соли! – решительно провозгласил немец. – Порох на исходе, свинца того менее, об иных припасах и не вспоминаю. Однако же, слава святой Бригите, золото мы нашли! – указал он на сверкающих идолов. – Таковых чурок в каждой деревне дикарской по штуке выйдет, а в больших, главных капищах оные в рост человеческий найдем, не менее!
Ганс Штраубе шумно втянул носом воздух, обвел взглядом одобрительно зашумевших казаков и продолжил:
– Коли с идолами сими вернемся, други, то попомните слово мое, моментом охотников за сокровищами здешними не одна тыща соберется! Князья и бояре с дружинами примчатся, сам Строганов с людишками заявиться не побрезгует! И не достанется нам, други, ни славы, ни злата, ни простой людской памяти. Однако же, коли капища языческие сами разорим, здесь каждому по идолу вот такому на жизнь выйдет и еще останется, что в казну сдать и чем перед Строгановыми отчитаться. И для славы хватит, доннер веттер, и для отчета, для наград царских за службу верную!
– Верно немец сказывает! – тут же подхватили воины. – Любо Гансу! Ладно немец излагает!
– Не надобно нам чужих в деле нашем! – тут же вскинул сжатый кулак Штраубе. – Сами управимся!
– Са-ами!!! – поддержали его казаки. – Любо немцу! Сами!
Казачий атаман Иван Егоров, сын Еремеев, в задумчивости потер лоб, не торопясь с ответом. Ибо приговор свой провозглашал казачий круг – однако исполнять решение предстояло ему, атаману. Между тем на берегу морском, возле недостроенного острога, собралось всего семь десятков мужчин. Причем довольно потрепанных за время долгого похода, в истершихся грязных одеждах, частью потерявших оружие, израсходовавших все припасы. Семьдесят воинов вздумали начать войну супротив целого государства, пусть и дикарского, языческого. Но все же имевшего только деревень раз в десять больше, нежели у него людей уцелело, плюс к тому – города покамест неведомые, рати свои, в сражения пока не вступавшие, да еще и колдунов могучих и опытных, а не тех недоучек, что по окраинам тупоголовых менквов пугают.
Однако же правдой было и другое: чем больше будет армия россиян, тем меньше добыча на каждого. Один идол, подобный стоящим сейчас на чурбане, легко позволит ему с Настенькой поместье обширное купить али дело какое и жить до гроба в безбедности, детей и внуков растя. Чтобы каждому из казаков по идолу досталось – не меньше сотни деревень разорить надобно али пару капищ больших. Это ежели самим. Но коли из-за Каменного пояса большая армия подойдет, то со всей колдовской страны хорошо коли десять рублей на воина прибыток получится. И он, атаман, тоже средь простых казаков окажется. От командования его бояре знатные отодвинут сразу, в сем боярский сын Егоров не сомневался. Службы царской изведал досыта, законы местнические на своей шкуре изучил. Кто по рождению знатнее – тому и слава вся, и почет, и добыча.
– Вода-то у берега, други, морская, соленая! – подал голос Костька Сиверов, успевший поработать в юности солеваром. – В котлах наших малых кипятить ее, знамо, муторно, однако же на житье хватит. На время обойдемся, не пропадем.
– Порох со свинцом из воды не вываришь, – покачал головой атаман. – А их у нас на пару боев всего осталось, коли всерьез ворог навалится.
– Мыслю я, Иван Еремеевич, морем Студеным до Печоры дойти можно, – предложил другой казак. – Тут, мыслю, недалече. Коли с ветром повезет, за месяц туда-обратно обернуться можно и в остроге Пустозерском порох со свинцом прикупить, особо делами своими не хвастаясь…
– Нехорошо сие, не по совести, – мрачно возразил священник. – За все снаряжение наше купцы Строгановы платили. Иван Еремеевич на кресте поклялся затраты сии им пятикратно возместить и торг всякий токмо через Строгановых вести! Коли мимо них снаряжение покупать, сие есть клятвопреступление, грех смертный. Опять же, вестей не имея, купцы могут иных казаков нам на выручку послать. Тогда и вовсе сраму не оберемся…
– Крестоцелование нарушать нельзя, это верно, – согласился немец. – Однако же, у Строгановых закупаясь, золотишком ведь можно и не хвастаться! Опосля в нем признаться, как с делом покончим… Тут уж никакого обмана не будет, клянусь святой Бригитой! Мы тогда и за снаряжение сполна уплатим, и товара мимо купцов не провезем. Что скажешь, атаман?
– Коли о золоте не упоминать, – задумчиво ответил Егоров, – тогда иной товар купцам показать надобно. Таковой, чтобы и пороха за него не пожалели, и в уплату за долг приняли, и помощи не снарядили, дабы дело расширить. У нас же здесь ни мехов не напромышлять, ни хлеба не собрать, ни сала или пеньки не заготовить. Чем платить, коли золото припрятать покамест сбираемся?
В этот раз казаки промолчали, не зная, что ответить своему воеводе. Над кругом повисла тягучая тишина.
– Не томи, атаман! – первым не выдержал молодой казак Ондрейко Усов, усов, несмотря на прозвище, еще не наживший. – Сказывай, как сам мыслишь?
– Мыслю я, други, – негромко ответил Иван Егоров, – не выстоять нам без свинца и пороха супротив племен многолюдных здешних, чародейскими хитростями владеющих. Истребят. Однако же и добычу нашу честную боярам-купцам припозднившимся дарить мне тоже неохота. Посему, полагаю, пока припасы имеются, надобно нам, на деревеньки малые не размениваясь, главное святилище исчислить, на него набег совершить да большого идола сюда увезти. Такого, чтобы, поделив, все мы остаток жизни себе обеспечили. А опосля и обоз к Строгановым за припасом отправлять. Тогда уж, даже если обмануть нас купцы с боярами соберутся, все едино нищетой голозадой не останемся. Что нами взято и поделено – то ужо точно нашим останется!
Восторга такое предложение не вызвало – как ни крути, а предложение немца забрать себе все выглядело заманчивее. Однако казаки были людьми разумными и опытными и потому правоту воеводы вынужденно признали, кивая и переглядываясь.
– То верно, супротив зверья здешнего без пороха не устоять… – вздохнул и Ганс Штраубе. – У иных шкуру иначе чем из фальконета вовсе не взять. А завалить токмо ядром пушечным выйдет.
– Истуканы языческие тяжелы будут, – приободрил воинов отец Амвросий. – Малые и то пару пудов весят, не менее. Коли полпуда на нос вам мало кажется, служивые, то вы вовсе страх потеряли. За такую добычу любой князь остаток дней бога благодарить станет, а вы нос воротите!
– Не воротим, отче! – опершись на свой дрын, покачал головой рослый и могучий Михайло Ослоп, на две головы возвышаясь над прочими казаками. – Коли по полпуда на нос взять выйдет, так и мы благодарить станем…
– Хотя за два пуда кланяться вчетверо готовы! – быстро закончил за него рыжебородый Василий Яросев, и по рядам казаков пробежал легкий смешок.
– На сем и порешим, – кивнул Иван Егоров, подводя итог казачьему кругу. – Еще месяц здесь потратим, исчислим капище изрядное, в нем большой куш попытаемся взять, дабы каждому до конца дней хватило… А потом посланников за припасами снарядим и Строгановым в открытии своем признаемся. Любо?
– Любо, любо, – недовольно пробурчали воины и стали разбредаться по острогу, возвращаясь к делам.
Принятое решение никому из них не нравилось… Но все они понимали вынужденность подобного шага, и потому атаман мог смело полагаться на любого – приказы выполнять будут, смуты и недовольства не возникнет. Раз круг постановил сделать одну последнюю попытку разбогатеть, после чего поделиться открытием с купцами – значит, так тому и быть.
Надо сказать, Иван Егоров тоже особой радости не испытал. Ведь круг постановил – а ему исполнять.
Семь десятков казаков против целой здешней страны…
Однако подобная возможность обеспечить себя и даже потомков на несколько поколений вперед, прославиться, выбиться наверх к «местам», в знатные боярские рода, выпадает лишь раз в жизни. Упустить столь редкостный шанс будет куда глупее, нежели рисковать всем в случившейся безнадежной войне.
– Убери покамест идолов сих с глаз долой, отче, – попросил священника атаман. – Закопай в церкви под алтарем, пусть там часа своего дожидаются.
Храм божий был одним из первых строений в быстро растущем остроге. Первым, понятно, на высоту пяти саженей поднялась над берегом реки, возле вытащенных на отмель стругов, широкая опорная башня с четырьмя боевыми ярусами. В ней одной, коли беда случится, можно было оборону держать, в ней же и от непогоды укрыться. В тесноте, да не в обиде. Возле башни казаки сладили и простенькую церквушку с единственным приделом и островерхим шатром – дабы было где на колени пред Господом опуститься, в грехах покаяться да отпущение получить. Опосля, из уважения, избу для атамана сложили. В шатре, под ветрами холодными, что с моря дули, с женой молодой воеводе Егорову было холодновато.
Ныне казаки, выволакивая на лямках, словно бурлаки, из ближнего леса еловые бревна, складывали из них еще две башни, успев поднять обе уже по два яруса. И каждый раз, когда перекрывался очередной потолок, в первой, главной башне становилось чуточку свободнее.
Еще дней семь – и башни будут закончены. После этого между ними останется врыть частокол, и вот тогда острог уже будет настоящей, прочной крепостью с обширным внутренним двором, где и людей укрыть можно, и припасы. Скотину загнать, беженцев спрятать, торг безопасный организовать, армию для похода накопить. Твердыня…
Пока же, чтобы не мешать работе, Иван Егоров спустился со взгорка к морю, подставил лицо холодному соленому ветру, непрерывно дующему в сторону горячего колдовского солнца. Остановился в нескольких саженях от прибоя, сложил руки на груди, устремив взгляд к темному, почти черному горизонту.
– О чем тревожишься, любый мой?! – неслышно подкравшись, взяла его под локоть Настя. Жена…
– Колдунов давно не видно, – накрыл ее пальцы ладонью Иван. – Не к добру. То ли потеряли, то ли задумали что и готовятся… Ты ведь ведаешь, злопамятны они. Так просто побега нашего и разора не забудут.
– Может, и верно потеряли? Они ведь к теплу своему привыкли. А здесь вон, того и гляди ветер снег с моря понесет.
– Как раз сие мы, Настенька, и задумывали. Да токмо, на лучшее надеясь, к худшему готовиться надобно.
– О том не тревожься, атаман! Клянусь святой Бригитой, мы вояки битые, нас врасплох не застанешь. – Вслед за женой Егорова спустился к морю и его верный сотник. – Признайся лучше, друже, ты путь к городам дикарским ведаешь али для успокоения казацкого набег на капище большое пообещал?
Немец остановился рядом, поежился, прихлопнул свою кунью шапку, насаживая еще глубже на голову, запахнул засаленный кожух.
– Есть одна мыслишка, Ганс, – признался атаман. – Скользкая чуток, сумнительная, однако же есть… – Он снял ладонь Насти со своего локтя, вывел жену вперед, обнял за плечи: – Мы когда с милой моей в полоне у сир-тя этих проклятущих томились, обратил я внимание на мастерство их колдовское. Вроде бы и велико оно у чародеев, однако же не всесильное. Я когда думал о чем просто, они сие понимали. А задумки потайные, не яркие, не замечали они, словно вовсе таковых и не было. Побег я задумал – мысли сии не услышали. Тропы разведывал – не догадались. С клятвой обмануть собирался – не прознали. А то, что о золоте постоянно размышлял, о поместьях, о знакомстве своем с государем – вот о том все знали в точности да нахваливали и наградить златом и землей обещали.
– И че? – не понял Штраубе.
– А то, что глуховаты колдуны в происках своих! – фыркнул в ухо жене атаман, заставив Настю вскрикнуть. – На умение свое сир-тя шибко полагаются, ан в умении сем слепы, аки кроты. Вот самомнением их и хочу воспользоваться. Коли долбленку взять со струга моего, ветками борта и гребцов прикрыть, веслами шибко не размахивать, думать постоянно о листьях зеленых, вкусных веточках, цветках пахучих… Так лодку сию чародеи с десяти сажен не углядят, за тварь болотную примут. Коли большой, да о траве мыслит – стало быть, зверь, а не воин. Они ведь не столько глазами, сколько чарами сторожат… Сам себя не выдашь, они и приглядываться не станут.
– Это верно, – неожиданно согласилась Настя. – Меня знахарки тамошние тоже умением сим поразить старались, однако же окромя страха ничего учуять не смогли. Даже когда пить хотела али еще чего – и то не понимали, пока сильно сим мучиться не начинала.
– От оно! – обрадовался подтверждению жены Егоров. – Куда плыть, оно понятно, аккурат под солнце колдовское. У селений мелких не задерживаться, токмо цели своей держаться да про траву думать. А как большой град встретится – путь к нему надобно запомнить да за остальными казаками вернуться. Коли сие у меня получится, тревоги не вызову, колдунам не попадусь – стало быть, и большие струги тайно пройти смогут. Соберемся да вдарим нежданными! При таком раскладе пороха много не уйдет, испуга для победы хватит…
– Постой-постой, Ванечка! – встрепенулась Настя. – Ты чего, сам задумал плыть? Не пущу!!! Хватит одного раза, в лапах чародейских намучился! Пусть другой теперь кто сплавает.
– И то верно, атаман! – громко хмыкнул Штраубе. – Где это видано, чтобы воевода лазутчиком в дозоры уходил? Не, то дело не боярское – атаман здесь, в остроге надобен! Я лучше сплаваю!
– Ты не годишься, – мотнул головой Егоров. – Горяч, земель наших не знаешь, с колдунами не сталкивался. Нет! А мне их повадки уже знакомы…
– Ты атаман! – снова напомнил немец. – Ты командовать должен, коли ворог нападет, ты строительством руководить обязан, к походу большому ватагу готовить. Тебе уходить нельзя. А мне можно!
– Нешто я тебя не знаю, Ганс? Ты, чуть опасность увидишь, ровно порох вспыхиваешь! Меч из ножен – и ага, вперед головы рубить. Коли же рубить некого, о том лишь мыслишь, как подловить ворога, выманить или перехитрить. Где тебе о траве и ветках несколько дней кряду помышлять? Тебя на сию скукоту токмо на четверть часа хватит, да и то вряд ли!
– Тебя послушать, так для дозора дальнего токмо дурак тупой пригоден! Таковой, что сам ни о чем не мыслит и лишь приказанное тупо исполняет!
– Тупой и исполнительный? – задумчиво переспросил его атаман.
– Тупой, но справный… – Немец, прищурившись, почесал длинным грязным пальцем небритый подбородок. И оба хором выдохнули:
– Силантий!
* * *
– По-о-оберегись!!! – Сосна громко выстрелила последними лопающимися волокнами, чуть повернулась на комле и с оглушительным треском повалилась на землю.
Огладив ладонью рыжую бороду, Силантий Андреев проводил взглядом ухнувшую вниз крону, перехватил топор ближе к обуху и неторопливо зашагал к ветвям, одновременно отмеряя длину хлыста. На пяти саженях остановился, сделал засечку:
– Тут рубите! – А сам двинулся дальше, остановился у нижних сучьев, перекинул ногу через ствол и принялся деловито обрубать ветки, тут же рассекая их на три части: толстый комель – для очага, лапы – на подстилку, тонкие части – на костер, воду морскую выпаривать. Тонкие – горят жарче, пусть их и подбрасывать чаще приходится.
– Да хватит уж лапника, дядя Силантий! – окликнул его чубатый и рябой казак Кудеяр Ручеек, токмо минувшей весной пришедший к Ермаку с Дону и опознавший в десятнике своего дальнего родича. – Вона груда какая, не перетаскать!
– То не твоя забота, племяш, – не оборачиваясь, ответил Андреев. – Велено рубить, ты и руби…
– Оставь его, – тихо посоветовал пареньку синеглазый Ухтымка, тоже казак еще безусый, однако же два похода за плечами уже имеющий, а потому мнящий себя воином опытным, и покрутил пальцем у виска: – Наш Силантий туповат. Приказал атаман рубить, так и будет рубить, пока не остановят. Надо сие чи нет больше – не думает.
– Однако же десятником над нами его, а не тебя назначили, – обиделся за родича Кудеяр.
– Ух ты, какие мы умные! – хмыкнул Ухтымка, настоящее имя которого казаки успели позабыть. – Стар он просто, вот и выслужил. Когда я в его летах буду, никак не меньше чем сотником стану!
– Хорош лясы точить, сотники голозадые! – грозно прикрикнул на мальчишек плечистый Матвей Серьга, черноволосый и чернобородый, с густыми, словно усы, бровями. – Навались давай, не то защемит!
Он принялся размашисто орудовать тяжелой секирой, врубаясь в ствол то ниже, то выше засечки. В стороны полетела белая щепа, пахнуло свежей смолой, и очень скоро бревно оказалось на две трети прогрызено, как бобровыми зубами, узкой влажной выемкой. Молодые казаки навалились на слеги, поднимая ствол, и он громко треснул в надрубленном месте.
– Вперед, служивые! – отер потный лоб Матвей, опустил секиру к ноге.
Молодые воины перехлестнули конец ствола веревкой, закинули привязанные к концам ремни на плечи, поднатужились, выпрямляя ноги…
– Ух ты, тяжелая-то какая! – Раскрасневшись от старания, казаки поволокли готовый хлыст к острогу, оставляя комлем на песчаной тропе глубокую борозду.
Матвей Серьга отер нос, прошел дальше к макушке и принялся обрубать ветки, двигаясь навстречу Силантию. Стоять без дела, пока остальные трудятся, ему показалось как-то не по совести.
Вдвоем казаки быстро разделали крону на три кучи – дрова, лапник и хворост, – да и сам стволик тоже перерубили в трех местах, разделив на длинные чурбаны. Затем молча, но согласно подступили к следующей сосне, споро подрубая у самых корней с разных сторон.
– Дядя Силантий, дядя Силантий! – примчался Кудеяр, едва не угодив под падающий ствол. – Тебя атаман к себе кличет! Срочно, молвил, надобен!
– Лапник прихвати, – сунув топор за пояс, подступил к куче нарубленных кончиков десятник, сгреб в охапку и зашагал к острогу. Его племянник послушно набрал веток, сколько смог, зашагал следом. Матвей, подумав, пожал плечами, собрал остатки лапника и пошел за ними.
Ивана Егорова казаки нашли возле полувытащенных на берег стругов – кормой в воде, носом на галечнике. Выглядели казацкие корабли понуро: устало завалившиеся набок, с почерневшими бортами, распушившейся в щелях паклей, сброшенными мачтами. Суда требовали своей доли заботы и ухода. Именно зимой казаки обычно их конопатили, смолили и олифили, латали порченые борта и лавки. Да вот вышло так ныне, что ни зимовки не получилось толковой, ни времени свободного у воинов не нашлось. Острог достроить куда важнее, нежели лодки латать. На воде покамест держатся – и ладно.
Вот и сейчас струги ничуть не привлекали внимания атамана. Воевода стоял возле снятого с борта небольшого челна и спорил о чем-то с невысоким круглолицым остяком Маюни, наряженным в драную малицу из оленьих шкур.
Впрочем, все уже пообноситься успели.
Остяк, одной рукой яростно почесывая голову, другой прятал за спину бубен и горячо утверждал:
– Нельзя без него никак, старший, да-а! В нем сила! От деда он пришел, да-а. И к деду от деда. В нем сила духов наших родовых, он нас от колдовства сир-тя поганых оберегает, да-а…
– Ты токмо отцу Амвросию сего не ляпни, язычник! – погрозил ему кулаком атаман. – Живо барабан твой спалит, крякнуть не успеешь. Стучать стучи, а про духов помалкивай!
– Можно?! – встрепенулся мальчишка.
– Нельзя!
– Так не помогу я тогда ничем, старший, да-а! Бубен надобен!
– Знаю я тебя! – нахмурился Егоров. – Стукнешь с перепугу, враз дозор колдунам выдашь.
– Не стукну!
– Сам не заметишь, как начнешь колотить. Нешто я не знаю, как сие в опасности случается. Здесь его оставишь, понял?
– Звал, атаман? – Остановившись поодаль, Силантий Андреев, спохватившись, стал отряхивать рубаху от налипшей щепы и хвои.
– Да, друже, – кивнул Иван Егоров, повернувшись к остяку спиной. – Поручение есть у меня для тебя зело важное… Кроме как тебе, никому не справиться.
– Сказывай, атаман, – пожал плечами казак. – Надо, так исполню.
– В дозор дальний хочу тебя отправить, Силантий, – закинув руки за спину, опустил взгляд к его ногам воевода. – На челне сем малом, в самое логово колдовское.
– Ныне отправляться?
– Обожди, казак, дай до конца о поручении сем рассказать, – вздохнул Егоров. – Не просто за подступами дальними следить придется, а под солнце чародейское уплыть и ближайший город дикарей здешних найти. Чтобы не деревенька малая, а хоть с полсотни хижин имелось и святилище большое, богатое. Ну, ты слышал, о чем я на круге сказывал. Идола нам надобно взять большого. Пудов на десять хотя бы. Чтобы каждый казак имел что в кошель себе положить, прежде чем миру остальному об удаче своей поведать.
– Так ведь поймают его колдуны здешние, пока до города хоть какого доплывет! – не выдержав, встрял в разговор Кудеяр.
– О том и сказываю, – поднял глаза на него казачий воевода. – На большом струге ничего особо не разведаешь, заметят. Малый же челнок можно корой и ветками хорошенько замаскировать, листвой прикрыть да незаметно меж караулами вражьими пробраться. Но пуще всего прочего надобно будет не облик свой, а мысли свои прятать. Колдуны здешние – мне сие на себе испытать довелось – мысли наши, как мы шаги и шорохи, слушают. За мыслями и следят. Мы так и с солью к ним в ловушку попали, и парочки иные, что уединиться пытались, сами себя врагу выдавали. Посему, чтобы незаметными быть, за время всего дозора надобно будет вам думать токмо о траве и листьях, ветках и цветочках. О том, какое все это вкусное и сочное. Дабы, мысли ваши слушая, чародеи вас за коров здешних богомерзких приняли. За ящеров травоядных.
– Нам? – опасливо переспросил Кудеяр.
– Один же он не поплывет! – как-то даже удивился Егоров. – А ты, помню, Силантьев племянник.
– То верно… – неуверенно подтвердил молодой казак, одернув рубаху.
– Думать токмо о траве и веточках вам надобно и ни о чем более! – еще раз повторил атаман. – Однако же и о деле порученном не забывать. Город ближайший исчислить и нас опосля к нему вывести! Сверх того Маюни вам дам в проводники. Колдуны этого мальчишки опасались изрядно, стало быть, сила у него супротив чародейства имеется. Как сможет, оборонит…
– А как без бубна оборонить, да-а? – тут же пожаловался юный остяк.
– Да вот без стука и оборони! – повернулся к нему воевода. – Увижу в лодке барабан твой, за борт тут же и улетит, понятно?
– Воля твоя, старший, – наконец смирился Маюни. – Спрячу бубен. Амулеты возьму.
– От и молодец! – похвалил его воевода и крутанулся обратно: – Выбирай, кого с собой в дозор возьмешь, Силантий, челн и снаряжение готовь, утром отплываете!
Воевода резко кивнул и пошел в сторону церкви. Десятник посмотрел налево, направо, кивнул сотоварищам, помогавшим валить лес:
– От и ветки еловые пригодились. Борта ими плотно завесим да по бокам несколько больших растопырим, дабы на дерево плывущее походить. Бог даст, ворог издалека не отличит.
– Здесь окрест сир-тя нет, да-а… – грустно ответил Маюни. – Здесь не заметят. В лесу листьев больших нарвем, да-а. Петь буду. Без бубна плохо, но раз старший не дозволяет… Да-а… Надо оставлять.
Юный остяк грустно вздохнул еще раз и побрел к морю, к выдающемуся в глубину мыску из каменных валунов. По нему ходили вперед-назад с кожаными корабельными ведрами девы, зачерпывая воду с глубины – там, где мусора прибрежного поменьше. Воду они таскали в три кипящих котла. У воеводы казацкого слово с делом не расходилось. Решил соль варить – часа не прошло, а Костька Сиверов уже у огня суетится, ремесло свое старое вспоминая.
С мыска, развернув плечи, быстро прошла Устинья: невысокая и смуглая, пышногрудая, с короткими растрепанными волосами, торчащими из-под сбитого на затылок платка. Самая прекрасная и добрая из всех русских дев. Во всяком случае, такой она казалась Маюни, в свободное время ходившему за девушкой по пятам, учившему ее языку нэней, оберегавшему…
Эх, было бы ему не тринадцать, а хотя бы шестнадцать лет! Тогда Маюни обязательно позвал бы ее в хозяйки своей юрты. Он ведь и охотник хороший, и шаман умелый, и языкам разным обучен. С таким мужем и жена и дети завсегда сыты будут!
Но посмеялась над ним суровая богиня Колташ-эква, послала лучшую из женщин в тот час, когда сам он еще в мужчины не вырос! Ныне токмо на удачу оставалось надеяться да на нелюдимость русской красавицы. На других воинов она, вон, вовсе не смотрит. А его подарок, кухлянку оленью, носит не снимая. Пока кухлянка плечи Устиньи прикрывает – деве о нем напоминает. Может статься, и дождется Ус-нэ того дня, когда мужем взрослым маленький Маюни станет. Когда к своему очагу хозяйкой сможет пригласить…
Устинья тем временем выплеснула воду в один из котлов, повернула обратно к мысу, и Маюни кинулся ей наперерез:
– Хорошего тебе дня, Устинья-нэ! Ты очень красивая сегодня, да-а.
– А вчера была некрасивой? – удивленно остановилась дева.
– Нет, вчера красивой, Ус-нэ, – сразу смутился мальчишка. – И позавчера… И завтра. Ты всегда красивая, да-а…
– А чего не сказываешь, что волосы разлохматились? – Перебросив легкие пустые ведра на локоть левой руки, дева поправила платок, убирая волосы под ткань.
– Тебе хорошо так, Ус-нэ, да-а… Нравится… – Маюни облизнулся, не зная, как отвечать. И поднял перед собой бубен: – Вот, возьми!
– Нет-нет, – торопливо перекрестившись, отступила Устинья. – Бесовская игрушка-то, не надобно мне таковых подарков!
– То не подарок, то сохранить доверяю, – замотал головой остяк. – Кому еще? Ты одна, тебе токмо верю, да-а.
– Зачем? – поджала губы дева.
– Атаман Иван в лес посылает, город сир-тя искать. Не дозволяет бубен с собою забирать, да-а. Боится, стукну в него со страху, охотников выдам. Амулетами велел обойтись, от чар колдовских таясь, да-а.
– Странно, – удивилась Устинья, принимая в руки истершийся от времени шаманский бубен. – Почему тебя супротив сир-тя посылает? Почему не отца Амвросия? Или не Афоньку, служку его церковного?
– Отец Амвросий шаман могучий, да-а, главный шаман русский в ватаге вашей. Как его послать? Сила в нем большая, крест наговоренный, моления христианские все в памяти его лежат. А ну сгинет? – Остяк, цокая языком, покачал головой. – Нельзя отца Амвросия, беда может быть, да-а. Я шаман маленький, меня не жалко, да-а. Коли сгину, Ус-нэ, ты бубен мой проткни. Обязательно проткни, не то душа моя страдать будет, отойти от него не сможет. Гудеть в нем станет, плакать, томиться. Суком деревянным проткни и порви пошире в стороны…
Дева внезапно положила палец ему на губы и покачала головой:
– Молчи! И не думай даже, Маюни. Ты вернешься. Беречь стану бубен твой, пока не вернешься. Так и знай!
– Правда, Ус-нэ? – Мальчишке почему-то показалось, что дева говорит о чем-то большем, нежели его поездка в земли сир-тя. – Меня дождешься, да-а?
Устинья усмехнулась, скользнула ладонью вверх, растрепала его волосы, забрала бубен и отправилась к одной из новых башен, в первый ярус которой перебралась еще вчера.
Маюни, потоптавшись, повернул обратно к лодке, на ходу осматривая малицу. Раз уж русский воевода заставил расстаться с главным оружием, нужно было до рассвета нашить на одежду защитные амулеты от дурного глаза, порчи и темного слова. И вырезать хотя бы из коры нагрудный о́берег со знаком великого Нум-Торума, защитника людей. Имя небесного бога тоже способно защитить от черного чародейства проклятых сир-тя, спасти от их взгляда и навета.
Силантий и двое его помощников успели изрядно потрудиться над челном, цепляя вдоль бортов пушистые сосновые веточки. Досок сквозь них было уже не разобрать, однако контуры посудины все равно легко различались даже издалека.
– На бревно не похоже, да-а, – сказал Маюни, подойдя ближе. – На дереве сучья в стороны торчат, гладко не ложатся. Да-а. Надобно крупные ветки врастопырку привязать.
– Вяжи! – коротко разрешил десятник.
– Ага, – кивнул остяк. – Принесу щас…
Он ушел в направлении леса, где то тут, то там под ударами топоров падали деревья, вскоре вернулся с десятком свежесрубленных сучьев и тонких сосновых корней, принялся сноровисто приматывать ветки к лавкам и бортам. Через пару часов челнок и вправду стал больше походить на кусок обломанного ураганом дерева, нежели на творение человеческих рук.
– А ты молодец, остяк, – похвалил паренька Матвей Серьга. – Справный казак выйдет!
Между тем, пока Маюни возился с ветками, а Силантий пытался добыть для похода припасы, Ухтымка ходил за Кудеяром, нудно уговаривая:
– Скажи дядьке своему, пусть меня с собою возьмет! Друзья мы с тобой или нет? Нечестно так выходит, коли ты в дозор отправляешься, а меня тут, ако рогожу никчемную, бросаешь. Я тебя завсегда выручал, помогал, заступался…
Того, чтобы Ухтымка за него заступался, Кудеяр в упор не помнил, однако же все равно ощущал себя виноватым и без конца оправдывался:
– Ну, не я же решаю, кому плыть, кому оставаться! Силантия, вон, атаман своею волей определил. Он тоже попутчиков сразу назвал… Теперича менять слова не желает.
