Александр Прозоров
Последняя битва
Пролог
К острову лодка подошла поздно вечером со стороны открытой Ладоги. Князь Сакульский не хотел, чтобы его заметили послушники, и ради этого не поленился сделать крюк в несколько верст по темным высоким волнам. Четкий черный отпечаток креста на светлом небе подсказывал гостям путь: где-то за ним, под Змеиной горой, находилось древнее святилище, к которому и стремился ученик древнего волхва.
– Странное название для святого острова: Змеиная гора, – пробормотал Зверев. Андрей знал, что ползучих тварей на этом участке земли нет ни одной. Любимицы Чернобога, они не выносили близости к алтарю всемогущего Велеса, магической силой мало уступающего самому Сварогу.
Дубовый киль зашуршал по песку, заставив путников качнуться вперед. Корабельщики, одернув ветровки, принялись торопливо сматывать парус. Князь Андрей Сакульский широко перекрестился на далекий купол Казанского Скита, первым перемахнул через борт и кивнул холопам, тихо приказав:
– Несите.
Под присмотром Ильи шестеро служивых, удерживая за края дерюгу с лежащим на ней Пахомом, перебрались на узкий пляжик под обрывом. Андрей, показывая дорогу, прошел где-то с полсотни саженей вдоль берега до низины, свернул влево, пересек недавно скошенный монахами лужок и уверенно нырнул в прозрачный, терпко пахнущий смолой, сосновый бор. Дороги он не знал – тем более от случайного места, к которому вынесло десятивесельный струг. Но он чувствовал его – он чувствовал древний алтарь, как весенние грачи чуют дорогу к родному гнезду, как выброшенный из воды угорь тянется к живительной влаге. Да и само святилище, рядом с которым впервые за долгие века появился посвященный, звало его бесшумной жаждой, пробуждаясь от сна.
День закончился. Но здесь, на ровном песчанике, лишь слегка присыпанном хвоей, в пронизанном бледным светом полной луны редколесье, путников это ничуть не смущало. Провалиться тут в звериную нору или не заметить упавшего дерева, налететь на низкий сук или забрести в колючий кустарник было совершенно невозможно.
Наконец в лицо дохнуло влажностью, между соснами как-то сразу появилось множество елей, и за этой стеной открылся камень – холодный, белесый и громадный, как амбар жадного новгородского купца.
– Он, никак, светится? – изумленно шепнул кто-то из холопов.
– Это луна бликует, – пресек подозрения князь. – Кладите здесь, возвращайтесь на струг. На рассвете вернусь, пока отдыхайте. Костра токмо не разводите, монахи на такую вольность серчают сильно.
– Как скажешь, княже, – коротко, с достоинством поклонившись, за всех ответил Илья. – Понадобимся – крикни громче, вмиг примчимся.
– И не думай, – покачал головой Зверев. – Это святой остров, тут с честным человеком плохого случиться не может. Коли кто и закричит, так скорее это настоятель послушников на молебен сзывать станет. Так что нечего пугать отшельников, тихо себя ведите. Выстави охранение для порядка, да спать ложитесь. Все, ступай.
Андрей присел рядом с дядькой, поправил овчину, в которую тот был завернут, поправил раненому голову. Уже почти год, как Пахом, закрыв собой его сына, получил резаную рану чуть ниже затылка. По уму – ничего, кроме мягких тканей, татарский меч не порезал, и очень скоро старый служака должен был подняться на ноги… Но нет. Кожа на шее зарубцевалась, однако голову холоп не держал, заваливалась она из стороны в сторону, словно держалась на тонкой ниточке. Пахом не мог встать, часто терял сознание, с трудом владел руками, не попадая даже ложкой в рот, а уж про ноги – и говорить не стоило. Дядька умирал. И для князя Сакульского это было чуть ли не страшнее, чем расставание с отцом. Ведь отец, пусть и родная кровь здешнему Андрею, виделся с сыном лишь временами, когда на службе не был занят, да когда хлопот в имении не случалось. Растил же барчука Пахом, не расставаясь с ним почитай что ни на день, обучая и грамоте, и ратному делу, закрывая собою в кровавых стычках и хлопоча с обыденными заботами в мирную пору. Потерять верного холопа для Зверева было равно как руки лишиться или даже половины тела. Такого он себе и представить не мог.
Дождавшись, пока слуги скроются в лунных сумерках, князь выпрямился, обошел гигантский камень, формой своей удивительно похожий на конскую голову. Насколько он помнил, сию игрушку скотий бог Велес отобрал давным-давно, много веков назад, у полуночного демона – на валуне даже остался след когтистой пятипалой лапы чудовища, что пыталось камень удержать. Именно, там, под следом лапы, волхвы и возносили свои молитвы великому богу, в почитание одной из его побед приурочивая самые торжественные службы к полуночи – часу Велесова торжества. И уж конечно, самые главные празднества случались в час полнолуния – ибо полнолуние издревле является часом перемен, когда многие, многие силы мира достигают пика своего развития и начинают слабеть, как бы отдыхая, съеживаясь вместе с ночным светилом, уменьшаясь, почти впадая в спячку – чтобы воспрянуть снова в час новолуния.
След демонской лапы нашелся очень быстро – размером с половину сажени, он глубоко впечатался в камень чуть выше княжеского роста со стороны, противоположной лошадиному «носу». Андрей кивнул, подтянул дерюгу с раненым дядькой ближе, еще раз поправил голову холопа и обнажил косарь. Для обряда волхования не имеет значения, чем нанесены линии – краской, мелом, кровью или же просто проведены железом по земле. Главное – чтобы фигуры исполнены были правильно, и руны поставлены верные, в правильных местах.
Древнее святилище, уже забывшее звучание голосов мудрых волхвов, забывшее запах благовоний и тепло жертвенных подношений, забывшее слова молитв, звуки ритуальных танцев и хвалебных песен – вновь оказавшись в центре священной пентаграммы, задышало, зашептало непонятные древние слова, мертвенно засветилось белыми неровными бликами, перемещающимися по траве, деревьям и камню, меняющими очертания, сплетающимися в причудливые формы и снова рвущимися на части.
Князь поднял глаза к небу, определяя время, потянулся к заплечному мешку, достал деревянную миску, что самолично вырезал из липы, коротая время в постоялых дворах. Пусть и неказистая – но зато без посторонних благословений, чистая, всю судьбу которой он знал от начала и до конца. Проверил пробки на двух бурдюках, опять поднял глаза к небу. Луна, по его мнению, уже поднялась достаточно высоко, чтобы знаменовать наступление полуночи.
Князь поднял чашу, поклонился на четыре стороны:
– В твой дом вхожу, великий Велес, с чистой душой, уважительным словом, доброй мыслью, искренним подношением. Прими мой дар скромный, повелитель всего живого, услышь мое слово, ответь моей молитве… – Князь Сакульский открыл теплый бурдючок, перехватил его за дно и до краев наполнил чашу еще совсем свежей кровью.
Андрей знал, что по обычаю жертвоприношение желательно начинать у алтаря, а не производить его за тридевять земель. Однако помнил ученик старого волхва и то, что русские боги не принимают в качестве подношения чью-то жизнь. Им не нужны человеческие души, они не наслаждаются видом смерти, муками обреченного существа. Они принимают от волхвов угощение, а не зрелище, и скорее удовольствуются искренне подаренным букетом цветов, нежели согласятся на жертву невинного первенца. Хотя, разумеется, как и всякий нормальный человек, листику салата предпочтут сочный и толстый бифштекс. Тем более – Велес. Скотий бог не Полель, его букетиками не уважишь. Кровь любит. Но проще привезти кровь с собой, чем тащить на небольшом струге брыкающегося увечного мерина.
Зверев поднял чашу, поднося ее к следу лапы на камне, чуть наклонил, роняя на землю драгоценные капли. Ему был нужен знак. Знак того, что его услышали, что обряд проводится правильно и древний бог богатства и жизни слышит его.
На миг показалось, что камень испуганно содрогнулся, дохнул мертвенным холодом, потянувшись вперед. Резко и неожиданно, до кашля, до рези в легких запахло едкой, старой, перегорелой золой, зашипела земля, впитывая подношение. Святилище, уже больше двух веков не знавшее языческих обрядов, готово было простить новоявленному жрецу любые ошибки в волховских правилах, лишь бы опять, пусть хоть ненадолго, возродиться к былой жизни, силе, славе.
Но это было не то. Намоленное сотнями поколений славян капище уже давно жило своей, независимой жизнью, имело свою душу, свою волю, свою силу. Андрей же желал достучаться до бога, добиться его воли в возвращении сил раненому холопу.
Чаша снова наклонилась, скупо проливая темную жидкость на след демона, заставляя его пульсировать и чернеть, пропитываясь лошадиной кровью.
– В твой дом вхожу, великий Велес, с чистой душой, уважительным словом, доброй мыслью, искренним подношением. Прими мой дар скромный, повелитель всего живого, услышь мое слово, ответь моей молитве, – терпеливо повторил Андрей.
Воздух задрожал, словно над самой головой бесшумно прошел тяжелый грузовой вертолет. Начертанный окрест камня круг вдруг стал хорошо виден вместе со вписанной в него пентаграммой, на остриях звезды выросли темные фигуры призванных рунами существ – крупных и мохнатых, как медведи; четверолапых с крыльями за спиной, похожих на грифона; низких плечистых и рукастых, как лешие; грудастых птиц, пугающе напоминающих чаровницу Сирин. Это не была свита Велеса – только лишь тени, слабое подобие могучих древних духов. И совсем не страшным на их фоне показался ворон, что опустился на самую макушку камня и многозначительно кашлянул, чуть повернув голову и глядя на гостя сверху вниз. Птица была столь черна, что хорошо различалась даже на фоне ночного неба, глаза же ее и вовсе казались провалом в потустороннюю бездну.
– Великому Велесу мое уважение… – Вызубренные слова древних заговоров неожиданно начисто вылетели из головы Зверева, и он просто склонился перед ночным вестником, опустошая свою чашу: – Прими мой искренний дар и снизойди к просьбе моей о помощи…
Кровь заструилась по камню, наполнила линии рисунка, коснулась земли, ненадолго превратив тени Велесовых слуг в сочные и яркие образы. Однако ученику Лютобора было сейчас не до них. Он торопливо выдернул из мешка второй бурдюк, снова наполнил чашу старательно приготовленным зельем из густого терпкого ежевичного вина, сдобренного настоем из девясила, болиголова и сон-травы с пастушьей сумкой, заговоренного на перекрестье четырех дорог. Здесь было и седьмое яйцо белой несушки, и клык матерого волка, и лунная вода, и росинка плакучей ивы. Андрей сделал для дядьки все, что только было в его сила, испробовал все средства, о которых только успел узнать от старого чародея. И теперь оставалось только одно: дать зелью силу благословением древнего хозяина жизни.
– Сделай милость, великий Велес.! – Князь отбросил бурдюк и с поклоном поднял чашу двумя руками. – Снизойди к смертным, великий бог, раздели с нами братчину хмельного вина. Будь братом нашим на этом скромном пиру. Почти родичей своих по свароговой крови. Признай родство наше в служении земле русской.
Ворон, словно в раздумье, затоптался на макушке Конь-камня, приоткрыл и снова закрыл свой клюв. Случись это днем – Зверев подумал бы, что птица ожидает, пока, наконец, люди уйдут прочь, чтобы насладиться вкусом пролитой крови. Но над святым островом царствовала ночь – а ночью обычные птицы не покидают своих укрытий.
Андрей опустился на колено, приподнял Пахому голову, поднес чашу к его губам, дал просочиться в рот нескольким каплям, потом отпил немного сам и поднял чашу вверх. Ворон каркнул и затоптался. Склонил голову набок, вглядываясь просителю в самую душу.
Зверев знал, что ведет себя по языческому канону невероятно нагло. Нагло до несказанности. Предложить богу признать себя равным ему – за такое ведь во гневе и испепелить могут враз высшие силы. Или превратить в труху, в вечный полуживой лишайник, дабы знал свое место. Но с другой стороны – если Велес признает Пахома равным, если осушит с ним общую братчину, то от раненого должны отступить все недуги и боли, немощь и слабость. Ибо равный богу не может быть – не способен оказаться слабым и больным. Воля Велеса – сильнее любой лихоманки. Если он захочет – все болезни уйдут, все раны исцелятся.
Прочие способы лечения своего воспитателя Зверев уже испробовал, и без особого успеха.
Ворон топтался на камне, то отворачиваясь, то вытягивая шею и поглядывая вниз, словно колеблясь: карать или миловать? Заслужили смертные деяниями своими право разделить с ним трапезу, или зазнались безмерно и нуждаются в наказании?
– Ну же, Велес… – нервно пробормотал Зверев. – Разве мы с тобой не из одного рода внуков Свароговых? Разве не на одной земле живем, разве не за общую отчину у нас сердце болит? За землю русскую кровь он свою пролил. Не за злато, не за славу, не из страха перед волей моей. За Русь святую живота не жалел. Нечто не прощает кровь, им пролитая, тех прегрешений, что у любого из нас найдутся? Дай ему еще хоть несколько лет достойной жизни, Велес. Раздели с ним чашу братскую. Дай ей свое благословение, верни ему силу в жилы и саблю в руки. Не ради жалости, ради земли и рода нашего, дабы снова мог он грудью свободу русскую защищать, да чужаков подлых, что с законами чужими к нам идут, в землю нашу навек и дальше укладывать.
Ворон каркнул, упал с камня вниз, лишь на краткий миг расправив крылья, сел на край чаши, неожиданно оказавшись совершенно невесомым, клюнул вино, вскинул голову, проглатывая угощение, слетел дальше вниз.
– Получилось! – обожгло радостью Андрея. – Мы разделили братчину с Велесом!
Он торопливо присел к дядьке, поднял его голову, поднес чашу к губам. Несколько скупых капель перекатились через край – и холоп вздохнул. Ворон оглушительно каркнул совсем рядом – оказывается, он успел подобраться к самой подстилке и стоял рядом с ногой князя. Зверев опустил чашу, давая ему возможность глотнуть его, но ворон мотнул головой, недовольно отступил, чуть расставил крылья и пригнулся, словно собираясь взлететь. Требовательно каркнул.
– Ах да, – сообразил Зверев. – Братчину положено пускать по кругу…
Он опять поднес миску к губам, сделал пару глотков, опустил. Ворон быстро и резко клюнул вино и тут же взлетел, описал над конь-камнем четыре круга и скользнул в северную сторону. Тут же все вокруг изменилось: зашелестела под слабым ветерком листва осин, что росли вдалеке за тропинкой, пахнуло свежестью и травой. Пентаграмма бесследно исчезла вместе со свитой скотьего бога, снова мертвенно застыл громадный валун с отпечатком когтистой лапы – чистый, серый, без единого следа пролитой на него крови.
– Зря стараешься, княже… – устало простонал Пахом. – Видать, стар я уже стал. Не зарастает шкура-то. Пришло время о душе думать, а не о походах. Уж прости, но ты теперь как-нибудь сам.
– Да? – Зверев, изумленно глядя на совершенно пустую миску, пропустил его слова мимо ушей. – Куда же вино-то все делось? Вроде как не проливал.
И тут миска внезапно вспыхнула прямо в его пальцах. От неожиданности князь вскрикнул, отбросив ее прочь.
– Что случилось? – вскинулся и Пахом.
Андрей оглянулся на него, и тут же забыл про свою неказистую поделку, догорающую меж мшистых кочек: встревоженный дядька приподнялся на локте и осматривался с той знакомой цепкостью во взоре, что всегда отличала его в дальних ратных походах.
– Ничего не случилось, – ответил он. – Хватит валяться, простудишься. К стругу пошли. Домой пора возвертаться.
По иронии судьбы, именно в эту ночь и в этот самый час в тысячах верст от святого острова Коневец, в далеких горах Трансильвании два десятка невольников как раз закончили расчищать вход в пещеру, доселе скрытую густыми зарослями боярышника, заложенную валунами и обозначенную двумя волчьими черепами, вмурованными в старую, замшелую стену. Под присмотром нескольких янычар в дорогих шелковых халатах рабы выбивали кирками раствор, раскачивали валуны, откатывали их в сторону. Когда проход оказался достаточным для прохода одного человека, плеча десятника коснулся скромный худощавый старец, одетый лишь во власяницу, потертую феску и деревянные туфли.
Янычар почтительно поклонился, хлопнул в ладони:
– Прочь! Пошли прочь, гяуры!
Не дожидаясь повторения, невольники подхватили кирки и поспешили по тропе вверх по склону. Старец же, чья одежда выдавала в нем суфия, поддернул полы власяницы, наклонился и бодро нырнул в темную дыру.
– Факел! – спохватился десятник. – Афанди, отнеси ему факел!
Янычар, получивший приказ, полез в складки широкого атласного пояса, достал кожаный кисет, вытряхнул огниво, слегка размял трут, высек искру, привычно раздул, подсунул пучок сухой травы, подул сильнее, а когда растопка занялась, торопливо выдернул из приготовленной охапки факел, наложил его сверху. Пахнуло горелой шерстью и прогорклым жиром. Воин поднял разгорающийся факел, одной рукой неуклюже запихнул огниво в кисет, зубами затянул узел, спрятал его в пояс. Факел чадил и потрескивал, но языки пламени становились все выше и выше. Прочие янычары стали разбирать остальные факелы, зажигая их от первого. Десятник, нахмурясь, кивнул в сторону пролома. Воин по прозвищу Афанди, поправив рукоять ятагана, шагнул туда – но тут суфий выглянул наружу и уверенно кивнул:
– Это она. Ведите сюда девственниц.
– Слушаю, шейх Саид, – поклонился ему десятник.
– А, факел, – прищурился на весело скачущее пламя суфий. – Это хорошо. Идите со мной.
Янычары переглянулись, но перечить не рискнули и один за другим стали пробираться в узкий проем. Стоило первому факелу оказаться внутри – как вперед с громким треском покатилась огненная волна. Испуганные воины тут же шарахнулись назад, шепотом взывая к милости Аллаха – но это была всего лишь густая паутина, тут и там свисающая с потолка длинными седыми гроздями, облепленная пылью и невесомыми летучими семенами одуванчиков, кленов и тополей.
– Сюда, – пальцем поманил их суфий, словно и не заметивший огненной волны. – Отодвиньте эти камни.
– Я позову невольников, – предложил Афанди, водя факелом из стороны в сторону. Время от времени огонь касался еще уцелевших паутинных гроздей, и те короткой вспышкой превращались в пепел.
– Нет. Гяурам не нужно этого видеть, – возразил шейх.
– Они никому не расскажут, – осклабился воин.
– Расскажут, – покачал головой суфий. – Мертвые куда хуже хранят тайны, если умеешь правильно спрашивать. Тот, кто догадается, о чем спросить, наверняка умеет задавать вопросы даже мертвым. Двигайте камни, если не хотите узнать тяжесть султанского гнева.
Янычары недовольно поморщились, но и теперь ослушаться не посмели и один за другим оттолкнули три крупных валуна из центра пещеры к ее краю. Снизу открылась гранитная плита со сбитыми буквами, утопленная на глубину примерно в три пальца.
– Нам ее не выковырять, – покачал головой янычар, проведя факелом вдоль края. – В эту щель даже нож просунуть невозможно.
– Эту дверь я открою сам, – кивнул суфий. – Ступайте, вы и так увидели слишком много.
Воины обрадованно ринулись к выходу, забыв оставить старцу хоть один факел. Впрочем, тот ничуть не обеспокоился наступившей темнотой. Он даже прикрыл глаза и о чем-то заунывно запел, слегка разведя руки и вращаясь возле странной плиты, медленно переступая ногами. В тихом шелестящем танце прошло несколько минут, прежде чем снаружи послышался шум, решительные окрики. Вскоре через пролом внутрь протиснулась упитанная девушка, одетая в длинные юбки и кофту, цвет которой в сумерках было не различить. Следом стал забираться и десятник янычарской стражи, но шейх, не останавливая вращения, легко скользнул к нему, тихо скомандовал:
– Жди снаружи, – а пламя факела погасло, словно задутая свеча.
Воин не заставил себя уговаривать – тут же попятился, пару раз громко чихнул. Девушка ощутимо вздрогнула от резкого звука, тихонько заскулила.
– Не бойся, – ласково коснулся ее руки старец. – Тебе ничего не угрожает. Иди сюда. Осторожнее, не оступись. Еще шаг, – провел он невольницу через темную пещеру к плите. – Наклонись и постарайся удержать равновесие…
Мягким стремительным движением суфий коснулся ее горла. Девушка захрипела, вниз хлынул поток крови, заливая плиту от края и до края. Старец нежно обнял ее за талию, не давая упасть, и опустил к камням только тогда, когда из вен упали вниз последние тягучие капли. Плита тем временем начала медленно проседать вниз, потом вдруг задрожала, чуть подпрыгнула, резко сдвинулась в сторону. Из ямы – неуклюже, пошатываясь – поднялся широкоплечий человек, встряхнулся, прокашлялся, вытянул руку в сторону старца:
– Имя! Отдай ее имя!
– Тебе не нужно его знать, Черный Иблис, – покачал головой суфий. – В час нового полнолуния, когда эта кровь отравится смрадом и станет бесполезна твоему телу, я приведу тебе новую девственницу, чистую и непорочную. И призову старую кровь наружу.
– Имя! Отдай имя! – снова потребовал иблис, с силой сжимая пальцы в кулак.
– Твоя сила велика, Черный Иблис. – Суфий вскинул левую руку, пошевелил пальцами, и в них вдруг возникли холодные нефритовые четки. – Именно потому великий султан и решил поднять тебя из небытия и призвать на службу. Против твоей воли не способен устоять ни один смертный. Посему ты станешь повелевать, купаться в роскоши и наслаждениях, развлекаться своим любимым зрелищем. Но при этом ты не должен забывать, кому ты служишь, и неукоснительно исполнять волю великого султана.
– Имя! – повысил хриплый голос иблис.
– Твоя сила велика, Черный Иблис, – улыбнулся суфий, – но она ничто пред волей преданного слуги Аллаха, очистившего плоть и мысли, постигшего милость Всевышнего и познавшего тайны демонов. В твоем теле течет чужая кровь, Черный Иблис, и только я знаю ее имя.
– Я раздавлю тебя, как насекомое, жалкий смертный! – снова сжалась в кулак рука восставшего из ямы существа.
– Тогда некому будет позвать твою кровь, когда наступит день полнолуния, Черный Иблис, – невозмутимо защелкал четками старец. – Она останется в твоем теле и отравит тебя гнилью. Лишь я один знаю, как вызвать старую кровь и сменить ее свежей. Ты можешь убить меня. Но тогда мы умрем вместе. Хочешь остаться в мире живых – дай клятву верности султану. Служи ему честно, и тогда каждый месяц я буду приводить к тебе свежую кровь.
– Ты хочешь сделать Черного Иблиса своим рабом, жалкая таракашка? – зарычало существо.
– Я уже сделал это, – ничуть не дрогнул суфий. – Но у тебя будет достойная цель и великая власть, которой позавидует половина мира. Тебе не стоит бояться позора. Твою тайну знаю я один – величие же увидят все.
– До нового полнолуния еще много дней. Я успею раздавить тебя, погулять вдосталь и умереть свободным.
– Ты насладишься свободой в полной мере и останешься жив, если принесешь клятву верности, – ответил старец.
– Твои слова слишком заманчивы, чтобы быть правдой, – наконец опустил руку Черный Иблис. – Я не верю тебе, смертный.
– Я оживил тебя. Разве может быть что-то хуже могильной ямы?
– Позор хуже небытия, – твердо ответил иблис. – Лучше быть мертвым, чем оказаться обманутым слугой смертных.
– Загляни в мои глаза. Разве ты не способен распознать обман? Великому султану нужен союзник. Сильный, как ты, и верный, как…
– Как собака на коротком поводке, – закончил вместо него Черный Иблис. – Хорошо, смертный, я поверю твоему слову. Но едва настанет день полнолуния, я подниму свою сестру. Она станет следить за мной и тобой, смертный. И если ты предашь свою клятву, она придет на мою могилу и напоит меня свежей кровью. После этого я снова встану, смертный. Я встаю уже не первый раз. Я встану, и буду помнить только о мести. И она будет страшна.
– Пока ты будешь верен султану, тебе не о чем беспокоиться, – улыбнулся суфий. Угрозы иблиса не произвели на него особого впечатления. – Идем, тебя ждет новое имя, горячая вода и мягкая постель.
