Александр Прозоров
Воля небес
© Прозоров А., 2014
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
* * *
Отчет
Крепкий рождественский мороз щучьей пастью жадно кусал воеводу за нос и щеки, вонзая в них десятки крохотных, но острых зубов, норовил пробраться за ворот к поддоспешнику, расстелиться там по спине зябкой исподней рубахой – и это ему, как назло, успешно удавалось. Великовата стала в последние месяцы толстая войлочная куртка, растянулась, а потому коробилась под новеньким, жалованным князем Скопиным юшманом, пропускала холод к телу. Или это сам он похудел за последние полгода, проведенные в седле и сечах? Уже и забыл, как постель обычная выглядит, как жена улыбается, как дети смеются. Только крылья гусарские да пороховой дым постоянно перед глазами…
Боярин Щерба Котошикин оглянулся, привстав на стременах. Обоз, доверенный ему князем, аккурат появился из-за излучины примерно в полуверсте позади: смешанная с монахами полусотня стрельцов, вслед за которыми тянулись скрипучие сани с припасами, немногочисленным добром и малыми детьми.
Дети постарше скакали здесь, следом на ним, в передовом дозоре. Полтора десятка безусых юнцов с саблями на поясе, бердышами за спиной, все в одинаковых добротных налатниках из рысьего меха, в енотовых шапках, на лошадях в одинаковой упряжи. Да и вообще смотрелись одинаково, прямо как близнецы-братья. Откуда взялось разом столько похожих новиков[1] возле заброшенного в двинских лесах монастыря? И захочешь догадаться, но объяснения не придумаешь. Между тем вопросов лишних князь Михаил Васильевич велел не задавать.
Чем дальше, тем меньше нравилось боярину и воеводе Котошикину данное ему поручение.
Стрельцы за обозом пришли из Елабуги. А юг Руси, известное дело, царю Василию присягать не стал, не поверил в справедливость его воцарения. Посему выходит – боярин Щерба с холопом в одной рати с бунтовщиками оказался. Монахи – с саблями на поясе в путь отправились. Епископ так и вовсе бахтерца под рясой не скрывает. Броню, так выходит, заместо вериг носит. Да еще новиков с полсотни, одинаковых с лица, ровно слуги из сказки. А из ценностей в обозе – токмо детишек под сотню, по десятку на санях, припас в дорогу да рухляди несколько сундуков. И что в нем с таким тщанием сторожить?
Сомнения теснились в голове боярина – глаза же привычно стреляли по сторонам, определяя удобные для нападения места: берег пологий с густым ивняком, близко к руслу подступающий, или камышовые заросли, или невысокий склон, опушенный кустарником. В подозрительных местах бывалый воин присматривался к кронам – не осыпался ли иней? – оценивал нетронутость наста, принюхивался, выискивая посторонние запахи. Раз поручили – стало быть, дело свое исполнять надобно со всем тщанием, не ленясь и не сомневаясь. Да и то слово: раз сам князь храбрый, именитый, победами себя покрывший, не просто знает об обозе сем, но и печется о том особо – стало быть, есть в нем что-то ценное; ему, худородному, непонятное…
Ноздри защекотал еле уловимый аромат дымка. Коли не принюхиваться – так и не заметишь. Боярин Щерба скосил взгляд на кустарник слева от себя, отметил куда более темные, нежели в других местах, ветви. Наст между зарослями и накатанным по речному льду тракту был ровным и гладким, искрящимся, нетронутым. Коли не приглядываться – так тоже не заметишь, что не слежавшийся он, а рыхлый, словно только что после снегопада.
Воевода приглядываться не стал, даже головы не повернул. Спокойно проехал мимо опасного места, увел дозор за излучину и только тут, обернувшись к новикам, поднял к губам палец, скинул налатник, насадил на луку седла шапку, надев вместо нее шишак, перехватил щит с крупа коня, спешился и быстро направился к обрывистому берегу.
Место для засады было выбрано идеально. С одной стороны – берег пологий и заросший, позволяющий неожиданно выскочить, быстро сблизиться для схватки, а после победы – удобно утащить добычу с глаз случайных путников. С обратной стороны мыска берег был крутой, двухсаженной[2] высоты, и защищал нападающим спину.
Однако одно дело – быстрая жаркая сеча, и совсем другое – спокойный подъем. Дозор оторвался от основного обоза почти на полверсты, а значит, с четверть часа времени в запасе имелось.
Стараясь не ломать тонкой поросли – промороженные ветви хрустят так, словно из пищалей кто стреляет, – боярин стал карабкаться на склон, цепляясь за стволы осин внизу, а потом перехватывая длинные сосновые корни. Сзади старательно сопел Карасик, время от времени упираясь головой боярину в седалище и подталкивая вверх. Новики повели себя ловчее: сперва, встав по двое, подпихнули вверх одного из товарищей. А потом тот, зацепившись за корни или комли деревьев, опустил вниз бердыш, позволив товарищам ухватиться за ратовище и забраться к нему.
Впрочем, боярин Щерба все равно успел первым, пробрался чуть вперед и присел за деревом, осматривая опасное место с тыла.
Увиденное большой радости ему не доставило. Засаду на проезжих людей устроили здесь не несколько душегубов, ищущих добычу слабую и беззащитную, а бойцы опытные и хорошо снаряженные. Под прикрытием кустарника они построили целую крепость из снежных блоков – со стенами, в которых были пробиты бойницы, с лежаками, застеленными кошмами и шкурами, со смотровой площадкой, стоящий на которой мужик в тулупе хорошо видел реку поверх ивовых зарослей. Перед стенами имелись приготовленные для боя рогатины, щиты, у бойниц лежали пищали – к счастью, с незапаленными еще фитилями. Разбойников на кошмах лежало и сидело восемь воинов: плечистых бородачей в стеганых тегиляях и татарских ватных халатах, в теплых тулупах, под которыми вполне могли скрываться кольчуги.
Восемь явно бывалых воинов против полутора десятков безусых мальчишек!
Однако выбора у боярина Щербы не было – не отступать же, отдавая обоз душегубам на разорение? После залпа из пищалей, да нежданного нападения, да при опытности врага – шансов устоять даже у стрелецкой полусотни будет немного. Ныне же преимущество неожиданности у него…
Воевода отклонился назад, посмотрел вправо и влево, проверяя готовность маленького отряда. Все новики были уже наверху и тоже таились, пригибаясь к самому снегу. Свои бердыши все они сжимали в руках. Боярин Котошикин медленно, но красноречиво потянул саблю из ножен, давая сигнал к началу, так же медленно выпрямился во весь рост, подавая пример, перехватил удобнее щит и первым молча ринулся вперед.
Татей дозорные застали врасплох – в первый миг на лицах мужиков не читалось ничего, кроме немого изумления. Однако бежать с мыса до кустов было почти двадцать саженей, и разбойники успели спохватиться, разобрать оружие и повернуться лицом к нападающим.
Щербу встретили сразу два копья – боярин налетел на них щитом, усилив удар плечом, и тут же толкнул вверх. Толчок вырвал рукоять щита из рук, но зато воин смог поднырнуть под ратовища, рубануть саблей врагов по коленям и рвануть дальше, за их спины.
– А-а-а!!! – Прямо на него со смотровой площадки спрыгнул густобровый мужик явно татарской внешности, однако сбить с ног не смог. Щерба успел отпрянуть, втянуть живот, пропуская перед самым брюхом стремительный боевой топорик, рубанул врага по руке. Но удар получился слабым, скользящим. Тулуп – прорезал, до мяса – не достал.
Татарин снова резко выдохнул. Боярин Котошикин попытался парировать направленный в лицо удар, но топорик – не сабля, выбил клинок с легкостью, едва пальцы при этом вдобавок не переломав. Хорошо хоть, Щерба с линии удара отклонился – в грудь не попал, плашмя в плечо шлепнул.
Теперь взревел уже Котошикин, кидаясь вперед, врезаясь плечом татарину в подбородок. Тот устоял, перехватив врага левой рукой за горло, а правой вскидывая топорик. Боярин успел первым – выдернул из ножен косарь и сразу резанул им разбойника под подбородком. Рука на горле разжалась. Воевода отступил, покрутил головой в поисках сабли, добежал, подхватил…
– Береги-и-ись!!!
Щерба выпрямился – и увидел, что из глубины леса к месту схватки бегут еще два десятка разбойников. Причем иные – с пищалями. Вот двое встали, вскинули стволы.
– О господи! – только и успел выдохнуть воевода, как оглушительно грохнул залп, и все новики полегли, словно трава, да и сам он опрокинулся на спину от тяжелого, словно кувалдой, удара чуть ниже левого плеча, выбившего дух из груди и на несколько ужасных мгновений остановившего сердце.
«В обозе услышат! – мелькнула мысль облегчения. – Теперь стрельцов нежданно не застанут. Полусотней с татями справятся…»
Над мыском поползли облака дыма, из которого один за другим набегали разбойники с пиками и обнаженными саблями.
И тут вдруг убитые новики встали, в воздухе мелькнули их огромные бердыши, снося первых из врагов, рассекая их тулупы и зипуны, срубая головы и поднятые руки. Мальчишки быстро и уверенно пошли вперед, ловя клинки на поставленные поперек широкие длинные лезвия, чтобы потом резким рывком провести ответные удары, неизменно достающие до человеческих тел. Новики двигались широко, но в два ряда. Задний оберегал переднего, отбивая направленные в него пики, либо колол отвлеченного своим товарищем врага в живот или ребра, передний парировал сабельные удары, рубил и резал, держа бердыш ближним хватом. Все вместе это напоминало отнюдь не битву, а уверенную работу косарей, шагающих по утреннему лугу.
Сзади затрещали кусты, в снежную крепость ворвались стрельцы – но помогать было уже некому, новики успели положить всех врагов до единого. Возле Щербы опустился на колени епископ:
– Ты как, цел, боярин? А-а, крепко досталось! Придется тебе, сын мой, юшман свой латать. Три пластины порваны и плетение в клочья. Тебе проще, тебе сегодня повезло. Через час будешь в седле.
Воевода Котошикин горько усмехнулся – ему ли, опытному воину, не знать, что после таких ранений месяцами в постели валяться приходится? Однако…
Однако боль на диво быстро отпустила, и через час он и вправду покачивался в седле, двигаясь стремя в стремя со священником и недоверчиво трогая свое плечо:
– А я, грешным делом, с жизнью попрощался.
– Повезло тебе, сын мой, – ответил епископ. – Легкое рана не задела. Только мясо пуля порвала и дальше ушла. Посему и крови почти не потерял, и дышать можешь. Ну, и еще кое в чем повезло… Скажи лучше, как ты засаду учуять исхитрился?
– Именно что учуял. Откуда в зимнем лесу дымом может пахнуть? До деревни ближайшей еще полдня пути. Вот и присмотрелся повнимательнее… Тогда и ты скажи, святой отец, как новикам твоим удалось от пуль вовремя увернуться?
– По ним несколько лет из пищалей пареной репой и горохом время от времени палили. Поначалу в синяках все ходили, но вскорости ложиться в нужный миг научились, – ответил епископ. – В наше время без умения такого долго не проживешь. В битве большой от залпа, знамо, не спрячешься. Но в сечах мелких, как видишь, навык выручает.
– И то верно, – согласился боярин. – Надо бы и мне своего сына так потренировать. В жизни пригодится.
– Большой сын уже?
– Восемь лет, как родился.
– Один?
– Сын один да две девицы еще уродились. Но бог даст, и еще сына родим, – перекрестился боярин. – Чай, не старики.
– Это верно, воин ты молодой, – согласился священник. – Вроде как не в летах и роду не знатного, а у князя Скопина в чести, в воеводах больших ходишь. Как тебе удалось вознестись так высоко да быстро?
– Повезло, святой отец, – пожал плечами Щерба Котошикин. – Новиком еще возле Нарвы воеводой полка левой руки был поставлен. Сеча случилась жаркая, бояр знатных выбило, вот князь Хворостинин и вознес, царство ему небесное. Доверил последних из детей боярских на свеев в атаку поднять. Ну, а после того, как выжил я, так ниже, чем воеводой, ставить меня уже невместно. У Оки воеводой дрался, Коломну левой рукой штурмом брал, у Кром казаков остановил, когда рати к Орлу уходили. Куда знатных бояр не послать было, меня завсегда ставили. Ну, а коли жив оставался, да приказы исполнял в точности – так и награждали по заслугам. У Тулы, знамо, уже на правом полку воеводой оказался… Ты чего смеешься, святой отец?
– Забавно сказываешь, боярин, – мотнул головой епископ. – В том повезло, стало быть, что на смерть под Нарвой последним из уцелевших послали? Что пожертвовали тебя воеводы копытам казацким, дабы рати уходящие спасти? Что в Коломне на стены под пули первому пойти получилось? Честью и храбростью это называется, а не везением. Жертвенность ратная, когда живота ради друзей своих и державы отчей не жалеешь. Коли в чем тебе и повезло, так это в том, что честь свою с измальства показать смог, в пекле чаще иных бояр оказываясь. Честь же – она твоя, природная. И воеводство свое ты по заслугам получил, кровью и отвагою выслужил, а не по роду от предков унаследовал. Везением тут не обойтись.
– Ты про честь сказываешь, отче, – усмехнулся боярин Щерба, – я же все больше проклятия слышу. За зазнайство, за наглость, с каковой при худородстве своем поперед бояр знатных втиснуться норовлю. Так выходит, что у князей достойных место надлежащее отнимаю самым подлым образом.
– Это верно, сын мой, – со вздохом признал священник. – Отчего-то у нас на Руси так заведено, что больше всех проклятий тем достается, кто наибольшее благо отчине своей принес. Тем, кто ради державы русской и веры православной ни сил, ни живота своего не жалел. Государь Иоанн Васильевич, границы княжества Московского многократно раздвинув, народ свой обогатив, казну золотом наполнив, Русь во всем мире прославив, – даже он над могилой своей ничего, кроме проклятий, не слышал. Боярин Басарга Леонтьев, все Поморье от разорения защитивший и десятки людей спасший, тоже проклятиями осыпан. Царь Борис, шведов и татар навечно усмиривший, без проклятий никогда не упоминается. Князь Михаил Скопин-Шуйский, великий воитель, ниспосланный господом меч для спасения державы русской, – даже он свою долю проклятий уже собирает. И так выходит, что ни на славу, ни на величие, ни на память добрую настоящему слуге России надеяться не приходится. И все, что может заставить его поступать по правде и совести, так это только честь боярская да искра божия в душе. И только сам он себе судья и господин…
– Князя Михаила проклинают? – вскинулся Щерба Котошикин. – Кто смеет?! Почему?
– Языков черных много, – пожал плечами епископ. – Сказывают, при малолетстве своем обманом возвышения добивается, славы незаслуженной ищет, с чернью заигрывает, худородных возвышает, на стол царский метится…
– Как в битве можно обманом возвыситься?! – возмущенно сжал кулак боярин. – Сеча лютая, кроме крови и отваги, иных уловок не признает!
– Тебе ли удивляться, боярин? – покосился на него священник. – Завистникам и неудачникам до крови и отваги дела нет, не знают они такого пути к возвышению. Иного и от соперников не ждут. И потому людям чести ничего, кроме проклятий, сыскать в этом мире не удается. И, боюсь, князя Скопина его честь и преданность земле русской до добра не доведут.
– Кто может желать зла воеводе Михаилу Васильевичу? – не поверил епископу боярин. – Да за его здоровье каждый смертный на земле русской молится, от царя Василия до последнего смерда!
– Именно это и страшно… – Священник перекрестился и опустил глаза долу, явно молясь[3].
Боярин Щерба тоже перекрестился, мысленно пожелав храброму и умелому не по возрасту воеводе долгих лет во здравии. На большее его благочестия, увы, не хватило.
Некоторое время путники ехали молча, пока Котошикин, озвучивая свои думы, не произнес:
– Вестимо, настроение у тебя сегодня плохое, святой отец, коли всем честным слугам ничего, кроме вечного проклятия, не предрекаешь.
– Иные, сын мой, от рождения прокляты, – негромко ответил епископ. – Те, кто ни роду, ни племени своего не ведает, ни отца, ни матери никогда не видел и растет токмо на попечении людей доверенных, не ведая того, князь он али купец, боярский сын али царевич. Тяжкий крест сие – сиротство при живых родителях. Проклятие рожденных во грехе, за чужую слабость судьбой своей платящих. Кому любовь – а кому сиротство безымянное.
– Нечто и не вспоминают отец с матерью о чадах своих? – усомнился боярин. – От собственной крови отрекаются? Не посмотрят на них, не обнимут, не помогут?
– Ну, положим, не безумны уж вовсе-то те, что грех допускают, – покачал головой священник. – И приезжают, и обнимают. Токмо тайны внимания своего не раскрывают никогда. Не признается же княжна родовитая, что у нее сын али дочь внебрачные растут? На позор подобный никто не согласится! Да и боярам женатым подобная слава ни к чему. Посему никогда и не догадается чадо, что мать родная его навестила, расцеловала, слезу на щеку уронила, а не паломница случайная. Так и живут в безвестности. Учителя у них, может статься, лучшие из лучших: и наукам земным учат, и искусству ратному, и мастерству лекарскому. И оружие у них лучшее, и броня, и кормят хорошо, и одевают, ровно княжат. Ан все едино, главного сим не изменить. Сироты безродные растут, а не знать столбовая[4].
– А-а, так вот оно что! – наконец-то сообразил боярин Щерба, уже совсем иначе глянув на юношей, столь похоже одетых и снаряженных. – Вот, значит, отчего о них так заботятся…
Среди идущих в охране новиков или смеющихся на санях детей вполне мог оказаться и потомок князей Шуйских, и бояр Годуновых. А то и царевич, вынесенный не той бабой, каковой на столе великокняжеском достойно красоваться. Но при том, все едино – царская кровь. Немудрено, что сам Михаил Скопин внимание сему обозу уделил. И, выходит, не обида воеводе Котошикину сим поручением нанесена, а честь высокая доверена.
– Однако же дрались сироты умело на диво, – похвалил юных воинов боярин Щерба. – Бывалые душегубы супротив них кутятами никчемными казались. Коли и в остальных искусствах они столь же хороши, то в жизни не пропадут, пусть даже и за худородных считаться станут. Такому их «проклятию», святой отец, многие боярские дети токмо позавидовать могут. Те, которых делу ратному старый холоп увечный учит, а грамоте – попик деревенский через субботу, когда трезвый бывает.
– Ну, так ведь не токмо сироты безымянные при обители нашей воспитывались, боярин, – улыбнулся чему-то епископ. – Есть и те, кого отец с матерью нам на воспитание доверили. Али те, кто, хоть и сиротствует, однако же отца своего знает. Равно как то, когда и почему родитель голову свою сложил, честью не поступившись.
– Это как? – вскинул голову воевода Котошикин.
– По совести, – ответил священник. – Вот скажи, сын мой, коли тебе выбирать придется между честью и семьей своей, детьми – что ты выберешь? Живот отдать и сиротами их оставить – али отступить, голову поберечь, пусть даже и с уроном державным? Постой, не отвечай! Я и без того знаю, что честь для боярина важнее, хотя выбор будет ох каким тяжким. Теперь помысли, боярин, будто поклялся я тебе детей твоих принять и наравне с сиротами прочими воспитать, коли ты вдруг в служении державе русской голову свою сложишь. Не в неге, а в учебе. Не в богатстве, а в храбрости. Не в знатности, а в чести.
– Ты меня пугаешь, отче, – поежился боярин. – В сказках деревенских после таковых обещаний сладких душу обычно в уплату требуют.
– Я лишь хочу, сын мой, чтобы поступал ты в делах своих лишь по чести и совести. Не забрать душу твою стремлюсь, а от сомнений тяжких избавить, – степенно произнес священник. – Поступай, как должно. Но коли господь в пути твоем примет от тебя высшую жертву, то хоть о чадах своих сможешь не беспокоиться. В том, боярин, готов тебе поручиться твердо.
– Ты токмо мне обещание таковое даешь, али всем боярам храбрым? – после некоторой заминки спросил Щерба Котошикин.
– Боярин боярину рознь, сын мой, – слегка пожал плечами священник. – Иного токмо благополучие удела своего беспокоит. Таковому мои обещания ни к чему. В походы он лишь по обязанности и за добычей ратной выходит, больше о благополучии своем, а не общем благе помышляет. Такого служивого безопасность отпрысков храбрее ничуть не сделает. Есть иные, которые к славе великой рвутся и к власти над другими. Эти тоже не о державе, а о себе превыше всего пекутся и ради собственного возвышения отчину свою с легкостью предать готовы. Сие, коли помнишь, уже и князь Курбский, и епископ Пимен, и князь Старицкий сотворили, уговорившись земли Новгородские от Руси оторвать, дабы в них всевластными правителями оказаться. Таковых к братству нашему и близко подпускать нельзя, ибо и в нем они верховодить пожелают, а опосля для целей своих мерзких приспособить. Ты же, боярин Котошикин, худородный. Себя на службе, знаем, не жалеешь, однако же ради власти драться тебе смысла нет. Стало быть, не для себя, а для державы стараешься. Вот тебе на случай беды братство наше благополучие семьи пообещать и готово.
– Слова твои лестные, святой отец, – поправил рукавицу на ладони боярин Щерба. – Однако же любое обещание всегда плату имеет. Скажи уж сразу, к чему тянуть?
– Просьба наша будет для тебя привычной, сын мой. Сражаться, себя не жалея, живота не щадя. Токмо в этот раз не города или дороги обороняя, а место пустое, брошенное. Сундук пустой от сокровища увезенного. Но так яро оборонять, чтобы ворог самый хитрый до конца не почуял, что ушла от него добыча. Чтобы на тебя все силы и время потратил, а не на поиски того, что я по воле Господа нашего Иисуса Христа и просьбе побратимов своих ныне средь чащоб непролазных хороню.
– Сие не на службу, а на заговор тайный более похоже, – покачал головой боярин. – Как я могу быть уверен, что на благо Руси и веры православной сражаюсь, а не во вред своей же земле?
– У нас в братстве принято поступать по чести и по совести, сын мой, – спокойно ответил епископ. – Когда ты увидишь, кто придет за сокровищем, то сам поймешь, нужно ли с ними драться. А уж в храбрости твоей и готовности обнажить клинок никто ничуть не сомневается…
Ветер бросил в лицо боярина горсть снежной крупки. Он вздрогнул от неожиданности и…
Проснулся.
– Даже странно, – пробормотал Женя Леонтьев, открывая глаза. – Уже утро, а меня так и не убили.
– Чего говоришь? – зевнув, поинтересовалась с дивана Катя.
– Вставай, говорю, хватит дрыхнуть. – Аудитор поднялся первым, скатал постель и выдернул клапан надувного матраса. – Забыла, о чем мы договаривались? С тебя – списки и место тайника, с меня – еда и жилье. Если ответа не найдешь, послезавтра съезжаешь.
– А ты?
– А я останусь, – невозмутимо ответил Евгений, натягивая спортивные штаны.
– Чего, даже не поможешь? – сладко потянулась девушка.
– Я свое дело сделал, – убрал свернутую постель в шкаф молодой человек. – Списки спонсоров восстановления монастырей заказал, запрос о попечителях детским домам сделал. Все на столе, дальше уже ты разбирайся, раз такая умная. Тебя никто за язык не тянул. Сама пообещала все ответы найти.
– И все? – перекатилась на спину Катя, запустила пальцы в волосы, зевнула. – Слушай, Женя, а ты точно не гомосек? Рядом с тобой почти полмесяца такая симпатичная девушка чуть ли не в одной постели спит, а ты не то чтобы полапать – даже не подглядываешь, когда переодеваюсь!
– Забыла, как при мне голая купалась? – хмыкнул Женя. – И чего я у тебя не видел? Так что давай, гастарбайтерша, за работу берись. А я пока на тренировку. С утра у нас в клубе скидка семьдесят процентов. Грех не воспользоваться, пока я на больничном.
– Эксплуататор!
– Лимитчица, – легко парировал Леонтьев, закидывая на плечо небольшой рюкзачок. – Давай, вкалывай, раз подрядилась. А то выгоню.
– Да ладно, ладно, встаю, – опять зевнула Катерина. – Чего, сразу так и побежишь? Даже кофе не дождешься?
– Перед тренировкой не стоит. Воды по дороге попью. Все, пока…
Самбо Евгений Леонтьев занимался не по необходимости, а для души и потому с легкостью потратил часа три на тренажерах и в спаррингах утром, пока спортивный клуб был еще практически пустым, потом вместе с тренером провел занятия в двух подростковых группах и еще полностью использовал бесплатный час, отведенный ему в обмен на помощь в работе с начинающими. К двум часам дня он ушел в душ, весьма довольный собой, но голодный, как медведь после спячки. С таким настроением молодой человек и вернулся домой, к своей «наемнице», корпящей над собранными документами.
– Ну, как твои успехи? – поинтересовался он у Кати, не заходя в комнату, чтобы не снимать обуви.
– Если по спискам, то на удивление успешно, – ответила девушка, вскидывая над плечом один из листков, полностью заполненный именами, фамилиями и датами. Видимо, днями рождений. – Среди спонсоров восстановления монастырей есть несколько фамилий, совпадающих с меценатами по сиротству. И по забавному стечению обстоятельств, один из детских домов за Министерством образования не числится. Что скажешь?
– Скажу: я так голоден, что готов слопать слона. Может быть, давай в кафешку на углу сходим? Там и расскажешь.
Девушка спорить не стала, и уже через четверть часа они сидели у окна в полупустом зале, дожидаясь заказа за стаканами сливового сока.
– Ну, и чего ты там нарыла? – поинтересовался Евгений, пользуясь возникшей паузой.
– В общем-то, все оказалось довольно просто, – пожала плечами Катя. – После того как ты «засветил» опричника Басаргу, пошарить по местам, где он отметился, труда не составляло. До него, похоже, никакой «закрытой школы» не существовало, а после него интернат отметился сразу в нескольких местах. В Смутное время его перевезли на восток, а когда Екатерина пригрела иезуитский орден и тот начал охоту за инакомыслящими, твоему заведению пришлось побегать. Иезуиты отстреливали пригревшие школу монастыри, как перепелок на охоте. Зато по следам уничтоженных монастырей я проследила путь беглецов аж до самой Печенегской обители. Дальше уже ничего нет, только Северный Ледовитый океан. Печенегский монастырь иезуиты тоже прикрыли, но школа уцелела, уйдя на «гражданку». Это, опять же, с твоих слов. Это ты нашел документы, где она числилась в пределах уже закрытой на тот момент обители. Но зато – в бывшем уделе Басарги Леонтьева.
– Я помню, ты уже говорила, – кивнул молодой человек.
– Это был первый пункт, – согласно кивнула девушка. – Второй ты тоже знаешь: в наше время закрытые орденом иезуитов монастыри внезапно стали восстанавливаться и повторно освящаться. Из чего мы сделали вывод, что созданная Басаргой «закрытая школа» на сегодня опять набрала силу и возвращает утраченные святыни.
– Да, – сложил руки на столе Женя. – Я даже запросил тебе списки лиц, которые участвуют в этой работе.
– Теперь последний, третий пункт. – Катя, взяв со стола стакан с соком, приподняла его, словно намеревалась провозгласить тост. – После изгнания иезуитов из России в тысяча восемьсот двадцатом году, изо всех разгромленных ими монастырей были восстановлены только два. В восемьсот тридцать восьмом возрождена Перынь. Куда, я так думаю, перебрались из своей глуши и школа, и убрус. Но в центре Новгорода слишком людно, много посторонних глаз. А оба наших героя предпочитают уединение и тайну. Поэтому в восемьсот восемьдесят шестом году была восстановлена другая разоренная иезуитами обитель: Трифонов монастырь на Кольском полуострове. И именно там ты, драгоценный мой импотент, свой интернат и застал.
– Там не было церкви, – поморщился Евгений.
– Ну, для современной школы она, скорее всего, и необязательна. – Пожав плечами, отпила немного сока девушка. – А вот убрус должны были прятать именно в монастыре. Это ведь православная святыня, а не контурная карта. Ей по статусу всенепременно луковка с крестом сверху полагается. Причем географически, заметь, местоположение обители и интерната почти совпадает.
– Может, и так, – задумчиво согласился Евгений. – При советской власти обитель могли просто снести, а про убрус монахи наверняка предпочли не заикаться. Кто знает, что большевики учинили бы со святыней, узнай, какая вещь попала к ним в лапы?
– Именно! – обрадовалась подтверждению своих идей девушка. – Не удивлюсь, если он по сей день лежит где-то в развалинах, хорошенько спрятанный от святотатцев. И еще. Я тут поинтересовалась личностью архимандрита Фотия, восстановившего Перынь. Монах-аскет, постоянно носивший вериги. Благодаря веригам он пользовался большой популярностью у женщин, испытывающих любопытство ко всему необычному. Любимец высшего общества, многократно ссылавшийся за излишне рьяную и самобытную защиту основ православия, но неизменно возвращавшийся ко двору, хороший знакомый царя, ярый противник Библейского общества, главная опора графа Аракчеева. Человек столь сильной харизмы, что за свой образ жизни Фотий не просто не был осужден народом и обществом. Наоборот! Этот архимандрит после смерти был похоронен в одной могиле с графиней Анной Орловой-Чесменской, которая при жизни была ему весьма близким человеком. В общем, Перынь оживила личность столь яркая, энергичная и нестандартная, что если все остальные защитники школы похожи на него хотя бы немного… Я бы не советовала тебе с ними ссориться.
– Спасибо за совет, капитан Очевидность, – скривился Леонтьев, – но они моего мнения как-то не спрашивают. Просто пытаются пристрелить.
– Не все так плохо, приятель, – подмигнула ему девушка. – Ни тебя, ни меня уже почти две недели никто не пытал и не похищал. Может быть, про нас успели забыть?
И тут в карманах у обоих молодых людей одновременно завибрировали телефоны.
– Вот, черт! – невольно поморщился Евгений. – Хотел бы я знать, какого хрена средневековому опричнику вообще понадобился этот проклятый интернат!
* * *
– Ты ли будешь опричник царский Басарга Леонтьев, боярин важский? – Громкий вопрос заставил подьячего вздрогнуть, повернуть голову к хорошо одетому холопу: шапка горностаева, зипун синий, со шнурами шелковыми на швах, сапоги сафьяновые. Хозяин такого слуги серебро явно не монетами считал, а кошелями. Однако, будь он холоп хотя бы и царский, все едино рабом оставался, слугой безвольным, а потому разговаривать со знатным человеком обязан был с почтением, в глаза дерзко не смотреть, шапку скидывать.
– Кто таков?! – сурово спросил его Басарга, положив ладонь на рукоять сабли.
– Швея царская, княгиня Лукерия Салтыкова видеть тебя желает, – скинув шапку, поклонился слуга.
– На улице обожди, сейчас выйду, – отпустил оружие боярин. – Дела государевы во первую голову исполнять надобно.
