Александр Рей
Сочинение на свободную тему. Сборник рассказов
Двери, которые никогда не закрываются
Найти дорогу, которая должна была меня привести к месту назначения, на самом деле оказалось совсем несложно, как и обещал голос в телефонной трубке. Он принадлежал уверенной в себе «полупожилой» женщине. Почему именно «полупожилой»? Откуда вообще могло взяться такое понятие? Это все из-за образа… Образа, который сам так и рвется предстать перед глазами, если не знать, как выглядит обладательница ТАКОГО голоса, а только слышать его. Вот такой именно «полупожилой» образ и получается. То есть слышишь этот голос – и сразу представляется солидная тетка, явно смахивающая на учительницу начальных классов, в платье консервативной длины (по лодыжки) и возраста не до конца понятного – еще не старушка (как бы еще не все у жизни смогла урвать, не пожила еще достаточно), но уже и просто женщиной тоже назвать трудно. Вот и выходит образ какой-то «полупожилой».
Такому образу, а, точнее, создающему его голосу, можно и даже хочется легко себя доверить. Мне кажется, любой человек, услыхав, как мягко переливаются друг в друга слова, складываясь в предложения, достойные мастеров прозы, сможет с уверенностью заявить или, в крайнем случае, дать руку на отсечение, что любая информация, доводимая до сведения окружающих таким голосом, является самой что ни на есть истинной, нотариально заверенной самим Господом Богом. А, значит, сомнениям не подлежит!
Поэтому на то, что нужная дорожка, петляющая шустрой змейкой среди многоэтажных гигантов, отыскалась без труда и именно там, где и сообщалось, можно было только легонько кивнуть – мол, «другого я от голоса и не ожидал»… И не спеша двигаться дальше.
Вообще-то я очень редко соглашаюсь выезжать к клиентам на дом. Только в виде исключений и за удвоенную плату. Я отказываю, конечно же, не из-за лени или нелюбви к общественному транспорту. Нет. Существуют две, на мой взгляд, достаточно веские причины. Хотя некоторые люди в этом сильно сомневаются. Ну и черт с ними! Не им же толпиться в разгаре лета в душном до тесноты, навеки законсервировавшем запах пота автобусе или троллейбусе. И не им же придется покинуть свой любимый офис, чтобы погрузиться в миры чужих квартир. Так что… Мне безразлично мнение посторонних!
Дорожка оборвалась раскрошенным бордюром и дальше перешла в новую ипостась – убогую, на вид совершенно не– надежную тропу, проложенную годами и утоптанную трудом тысяч человеческих ног, существующую среди недавно стриженной травы. Эта тропинка (как проинформировал меня голос из трубки) как раз и является заключительным этапом моего короткого вояжа от остановки до дома с номером 24 по «такой-то» улице.
Я оторвал взгляд от тропы песочного цвета и посмотрел на приближающийся дом. Так и есть: девятиэтажная коробка из белого кирпича; на уровне второго ряда окон (если считать от земли) блекло-оранжевой краской, расползшейся подтеками по стене, то ли написаны, то ли нарисованы две цифры – два и четыре.
Всего лишь обогнув здание справа (доверившись тропинке), я окажусь у железных дверей подъезда, бдительно хранящих жильцов от мусора и запаха мочи чужаков. Нажав кнопки 1 и 0, а затем «С» на домофоне, я, по идее, должен буду услышать тот самый «полупожилой» голос.
Идти оставалось всего ничего. Именно поэтому я решил насладиться свежестью совершенного летнего дня.
Да! Вот так… Я устремляюсь в очередную (безликую в своей среднестатистичности) квартиру о чем-то говорить с обладающим полупожилым голосом человеком сквозь теплый и сильно ветреный день, декорированный точными копиями ватных помпончиков на небе… Чем не идеал для конца июня?
Кто-то, конечно, может посмотреть на меня укоряющим взором и свысока заметить, что погода совсем не соответствует приличному окончанию первого летнего месяца. Мол, ветер никуда не годится, да и солнце греет до невозможности безалаберно. Но, как я уже говорил, мне все равно. Я ведь повествую о своем идеальном летнем дне! Если кому-то другому вдруг взбредет дурацкая мысль описать его, то пусть болтает, что угодно. И что-то вроде: «Я шел по тропинке, а погода была совсем никудышной для конца июня…» может вполне оказаться его правдой… Правдой кого-то другого.
Итак, я наслаждался… Наслаждался… М-м-м… Не так, как хотелось бы… Не до конца, что ли? Так сказать, не на полную катушку.
Дело в том, что ветер, сильными порывами вздымающий под ногами миниатюрные бури (этакие «бурьки для букашек») где-то по пути ко мне прихватывал запах мертвого ежика, тем самым разрушая гармонию. Какой уж тут идеал? Запах, между прочим, не из приятных!
И, разумеется, если этот КТО-ТО, кто теоретически мог бы находиться со мной рядом, но которого на самом деле рядом нет (и слава Богу), спросит: «А причем тут, собственно, ежик?», то я отвечу, что конкретно против ежиков ничего не имею. Просто доносящийся до меня запах, безжалостно ломающий весь кайф от такого чудесного денька, я так привык называть. Таков будет мой ответ, если вдруг…
Если потребуются разъяснения, смогу еще добавить, что ежики, в принципе, могут быть совсем невиновны в этом мерзком смраде. Это кто угодно мог издохнуть поблизости, а затем лежать и вонять: большая серая крыса, банальная кошка или даже экзотичный крокодил, если б они здесь водились. Да вообще КТО УГОДНО МОЖЕТ ТАК ВОНЯТЬ!
– Так почему ж все-таки ежик? – так и не разобравшись, спросил бы кто-то, кто мог со мной сейчас находиться рядом.
И я бы начал рассказывать…
Просто когда-то в детстве, вот таким, точь-в-точь, летним днем, отдыхая на даче, а если еще точнее, лежа на софе и уставившись в черно-белый экран малюсенького телевизора, я почувствовал такой же, как и сейчас, мерзкий запах. Он меня возмутил, но несильно. Несильно, значит не до такой степени, чтобы отрывать зад от кушетки и идти разбираться в его источнике. Ну, это поначалу.
По мере усиления солнечной активности смрад становился все отчетливее, набирая силу, а легкое капризное возмущеньице перешло во вполне конкретное раздражение. Это меня доконало – пришлось подняться. Выйдя на улицу и тщательно изучив окрестности дачного домика, я, ориентируясь на зловоние, наткнулся уже на дороге, пролегающей за забором участка, на лепешку из непонятного существа, кишащую белыми детенышами мух.
Конечно же, мне стало противно! Но что-то обязательно нужно было с этим делать, если я не хотел постоянно травиться тошнотворным запахом. Уж что-что, а мне точно этого не хотелось!
Естественно, я побежал к ковыряющейся в грядках бабушке. Добившись от нее внимания и коротко пройдясь по истории с пахнущей лепешкой, я застыл, перевалив ответственность на старшего, в ожидании от нее активных действий, кои не заставили себя ждать.
Деловито кинув мне короткое «пошли», она двинулась вперед, аккуратно ступая между ухоженными рядами редиски и щавля. Когда мы вместе прибыли на место происшествия, бабушка села на корточки возле зловонной лепешки и, быстро оценив ситуацию, сказала:
– Жалко ежика.
Я, выглядывая из-за бабушкиной спины, неимоверно удивился и, переборов подкатывающее к самому горлу отвращение, попытался в беспрерывно копошащейся массе, тоненьким блинчиком размазанной по земле, разглядеть признаки ежика… Ежика, каким я его знал из книжек и мультиков – веселого, мягко-колючего, с неизменным яблочком или грибочком на трудолюбивой спинке. Но сопоставить и уж, тем более, вычленить общие признаки ежика, сидящего в моем воображении с ЭТИМ ежиком, у меня так и не получилось. Пришлось смириться и с этим очередным детским разочарованием.
Бабушка, все теми же коротко-деловитыми фразами приказала мне принести лопату, что я отточено быстро и безупречно выполнил. Видимо тогда, ошарашенный новыми познаниями в области ежиковедения, я даже не мог помыслить о сопротивлении и бунте, мечтая вернуться к черно-белому экрану телевизора, чтобы поскорее забыть о новом знакомстве.
Подобрав несколькими движениями на совок недавно принесенной лопаты останки зверька, она посмотрела на меня, безжалостно оценивая мои возможности, и равнодушным голосом произнесла:
– Понесешь к общей свалке ежа ты. Понятно?
Нет, я-то, в принципе, понял, не дурак же… Дело ведь совсем в другом – до «общей свалки» (как называли склад всякого хлама и отходов, расположенный возле главной дороги все наши соседи, садоводы-огородники) пиликать было добрых полтораста метров. А это о-о-чень большое расстояние, если преодолевать его с ежиным «грузом 200» на лопате.
Я посмотрел на бабушку самым жалобным взглядом, на какой был способен, но она была сурова и непреклонна – на него она ответила лишь нахмуренными бровями и протянула лопату. Конечно же, я ее взял, так как другого выбора мне никто не оставил.
И так… Точь-в-точь в такой же ветрено-солнечный денек, совершенно нехарактерный для конца июня, я шел по засыпанной гравием дороге, вытянув подальше от себя лопату, борясь с тошнотой и стараясь не смотреть на то, ЧТО несу, что, естественно, у меня не получалось вовсе.
Не слышать запах я тоже не мог. Если заткнуть нос и дышать ртом, то возникало ощущение, что вонь оседает на языке, деснах и небе. А это было еще хуже, так как вкупе создавало ощущение, будто я минуту назад позавтракал этой чертовой дохлой ежатиной.
Фу-у-у… Даже сейчас вспоминать противно, не говоря уже о тех впечатлениях.
Вот такое у меня было первое и последнее личное знакомство с ежиками, оставившее после себя на всю жизнь к ним мерзкое равнодушие и знание запаха смерти, которое теперь я называю их именем.
То ли из-за воспоминаний о запахе, то ли от самого запаха я перестал получать удовольствие от дороги и удачного, в плане погоды, дня. Теперь я просто шел… Шел ради того, чтобы идти. Без радости, без желания, будто курил поломанную сигарету. Осталось только стремление поскорей зайти в подъезд.
Но и тут, как оказалось, было не все так просто…
Только лишь завернув за угол (что у меня получилось как-то неожиданно резко, видимо из-за воспоминаний о ежике), я увидел… Как-то всем телом сразу и увидел, и почувствовал, и испугался, так же неожиданно, как и повернул… МЕНЯ ПОДЖИДАЛИ!
Трудно вообразить, насколько я тогда испугался. Да что там испугался – чуть в штаны не наложил от увиденного…
Значит, поворачиваю я за угол дома 24, а там вся земля буквально усыпана кошками! Штук тридцать или даже все сорок, мирно сидящих в ожидании чего-то или кого-то, самых что ни на есть обычных кошек.
Этот кто-то, кто (вполне вероятно) мог со мной в тот момент находиться рядом, скорее всего, неприятно так хмыкнул бы, мол «тоже мне, я-то думал что там было ЧТО-ТО ТАКОЕ, а так всего лишь кошки». И наверняка бы подумал обо мне, как о пугливом и склонном создавать «ого-го из ничего».
Я б даже на такое ничего не ответил. Ни-че-го-ше-ньки! Просто пропустил мимо ушей и, наверное, даже не стал обижаться, потому что этого типа (кто такое мог подумать или сказать) там не было и он не знает, даже представить не может, каково это, когда на тебя смотрят… Нет, не так… Когда на тебя таращатся, уставившись в упор, будто сканируя душу, тридцать, а то и все сорок пар зеленющих кошачьих глаз! Уму непостижимо – восемьдесят изумрудных угольков… Хотя так неправильно – кто ж считает глаза по одному? Всегда говорят – «пара глаз». Оно и понятно, ведь что у меня в итоге получилось? Восемьдесят глаз… Расскажи эту историю в какой-нибудь компании – непременно, ОБЯЗАТЕЛЬНО найдется один чудак, который подумает, что на меня смотрело восемьдесят одноглазых кошек. Это уж никуда не годится. Так что пускай будет сорок пар глаз…
Замерших, спокойных, можно сказать, даже каких-то равнодушных, и самое страшное – чего-то ждущих… Тридцать-сорок пар глаз. Жуть!
Полная тишина. Только листья шелестят под властью сильного ветра. А кошки, словно каменные статуи, охраняющие проклятьем вход в гробницу фараона. Ладно бы, хоть кто-либо из них, ну хоть какая-нибудь тварь пошевелилась – пошла, мяукнула, начала драться или зашипела – да все, что угодно! Хоть одно маленькое движенице… Но нет! Они ВСЕ сидели, просто сидели! Ни одна из них не дрогнула ни единым мускулом, чего-то выжидая, как взведенный курок, изготовившись в позе «перед прыжком» и злобно воззрившись на меня. И все это совсем неожиданно…
Я буквально остолбенел, пока не заговорил разум, а душа не поднялась чуть выше пяток. В общем, пока не прошел ступор и не вернулась способность трезво оценивать ситуацию. Пока не понял, точнее, не убедил себя, что передо мной не шабаш неизвестно как вырвавшихся на свободу исчадий ада, а тупо чего-то ждущая, хорошо организованная толпа кошек. Поняв это, я ощутил, что могу управлять своим телом. Что я, собственно, и сделал, неуверенно передвинувшись в сторону подъезда на несколько малюсеньких шажочков. Потом передумал и так прытко, как мог, пошел в обход кошачьей стаи. Береженого бог бережет.
Добравшись до запертой подъездной двери (единственной преграде к безопасности и спокойствию), я быстро нажал нужные кнопки на домофоне и дождался, считая секунды, пока голос, искаженный дешевым динамиком, спросит «Кто-о?». Я представился и напомнил, что мы договаривались.
– Да-да! Здравствуйте, Алексей, – сказал определенно тот самый голос. – Заходите… Второй этаж налево.
После чего раздался писк железной двери. Теперь ее можно было легко отворить. Я нырнул под защиту подъезда. В его недрах оказалось сыро и пахло хлоркой. Два раза по девять ступеней – и я на втором этаже.
Как оказалось, с лестничной клетки в противоположные стороны уходили два длинных коридора, в каждом из которых размещалось по четыре двери. Я выбрал тот, что от ступеней влево (как и было велено). Дверь, ведущая в нужную квартиру, была вежливо приоткрыта. Словно бы приглашала войти.
Несколько широких шагов (а другие у меня не получаются) – и я попадаю в неизведанный мир. Чужие запахи, образы и ощущения начинают захватывать без остатка. Как всегда, когда приходится сталкиваться с чужой жизнью. А что может быть более верным отображением человеческой жизни, чем тело и квартира?
Полы выстланы потрепанными ковровыми дорожками. Они явно столь долго и неизменно находились на одном месте, что будто бы срослись с полом корнями. На стенах – блеклые, словно выгоревшие, обои в полоску да несколько дешевеньких картинок в пластиковых, «под дерево», рамочках. Лошади, береза зимой, букет полевых цветов – в общем, все то, что в изобилии продают за копейки на рынках. Еще слева от меня оказалась тумбочка с вырастающим из нее зеркалом. Вот и вся прихожая.
Меня привлекла тумбочка. Точно такая же стояла в квартире моих родителей, пока мы всей семьей не перебрались на ПМЖ в другой город. Тогда мы привезли с собой на новое место громоздкий контейнер с огромным количеством вещей, в том числе и совершенно ненужных, а столь привычную тумбочку с зеркалом родители почему-то оставили в том чуждом, но привычном мне городе детства.
Тумбочку моей молодости никто в семье тумбочкой не называл, а называли просто «зеркало». Это самое зеркало располагалось когда-то прямо напротив входной двери в узком коридоре. И если кто-то что-то искал и спрашивал у кого-то более информированного, где это что-то лежит, то ему могли ответить: «Посмотри на зеркале», что на самом деле означало «на тумбочке в коридоре». Но говорили почему-то именно «на зеркале» и не как иначе. Хотя это было глупо. Как на самом зеркале могло что-то лежать? Ведь оно стояло перпендикулярно полу и что-либо положить на него было практически нереально? Но говорили именно так. И никто не исправлял, и все прекрасно понимали, где это – «на зеркале».
В этом же коридоре, совсем неузком по сравнению с тем коридором из детства, «на зеркале» стояло несколько пузырьков с духами, и лежала, неуклюже распластавшись, связка ключей.
– Алексей, проходите ко мне – на кухню. Я пока чайник поставлю, – сказал голос, и послышалось мелодичное звяканье чашек.
– Сейчас, только разуюсь, – крикнул я, чуть громче, чем следовало.
Чтобы снять ботинки, понадобилось не более пары секунд. В принципе, можно было и ничего хозяйке дома не говорить.
В несколько шагов, ступая по ковровой дорожке, я преодолел коридор, и встал, по обыкновению, в дверном проеме – есть у меня такая привычка. Я, если иду к человеку в комнату, становлюсь именно в дверном проеме. Мне об этом «домашние» часто говорят, да и я сам, в последнее время, стал на это внимание обращать. Правда, чем это вызвано, понятия не имею. Может быть, я, тем что говорю с человеком из дверного проема, как бы оставляю за собой право в любой момент прервать разговор и уйти. То есть так, находясь уже в комнате и еще не в комнате одновременно, легче оставаться свободным в выборе – шаг вперед – я здесь, шаг назад – я там… Да, наверное, так.
– Что ж вы, Алексей, в проеме стоите? Вы проходите, садитесь за стол. Я вот, чайку свежего заварила. Или вы больше по кофе специализируетесь? – спросила хозяйка голоса.
Честно говоря, если бы мне когда-нибудь пришлось рассказывать эту историю, я заранее знаю, что не стал бы упоминать о внешности этой женщины. Я бы, в первую очередь, попытался показать, КАК она говорит, то есть эту невозможно книжную манеру строить предложения и отточено-четко произносить слова, словно собирать клубнику – раз, ягоду сорвал, два, ягоду сорвал, того глядишь – и у тебя уже целое ведерко. Одним словом, КРАСИВО! Вот так, как только слушатели бы узнали о ее голосе и речи, они бы поняли все о ее внешности. Получается, что как себе представляешь обладательницу ТАКОГО «полупожилого» голоса, так она и выглядит, точь-в-точь – полупожилая женщина, в темно-синем платье по лодыжку. Этого достаточно.
– Мне, Александра Васильевна, кофейку бы… – робко, сам не замечая, что подстраиваюсь по ее манеру речи, попросил я, так и оставшись в дверях. – А, вы как рассчитываете, где мы будем беседовать?
– Это Вы мне лучше сами скажите, где. Кто из нас должен знать, где лучше – на кухне или в зале?
– Тогда давайте лучше в зале. Там обстановка менее кухонная, – немножко поразмыслив, предложил я.
– Хорошо, Алексей, как скажете. Идите тогда в зал, располагайтесь. Это слева от кухни. А я кофеек туда принесу, – улыбнулась мне хозяйка.
– ОК! – улыбнулся я ей в ответ. – Только с одним условием…
– Это с каким же? – спросила хозяйка, так и не оторвавшись от процесса намазывания батона какой-то серой пастой.
– Я для вас Леша, и на «ты». Идет?
– Идет… Леша. А я тогда для тебя Александра и на «вы». Без отчества. Идет?
– Идет! – опять засмеялся я. – Вы, Александра, как-никак меня старше… И мне все равно тяжело было бы к Вам на «ты». Так что все в порядке.
– А вот этого не надо. Я о своем возрасте сама прекрасно помню, – как бы грозно, нахмурилась Александра Васильевна.
Я опять вежливо хохотнул и пошел в зал.
Ну что ж, для первого знакомства очень даже неплохо – доброжелательные улыбки друг другу и при этом определенная дистанция. Я бы даже сказал, великолепно! Редко когда с клиентами такие отношения бывают – обычно или лезут в лучшие друзья, или боготворят, наделяя чертами нечеловеческого совершенства, вздохнуть при мне лишний раз боятся, или могут страшиться меня, словно я им в любой момент горло перережу. Ни первое, ни второе, ни, тем более, третье меня не устраивает. Мало того, что из-за такого старта работа хорошенько притормаживается, так еще и сил моих сколько уходит уверить клиентов, что я обычный человек.
А здесь прям подарок небес. Бывает такое, но редко. Хотя тоже с выводами спешить не следует. Но определенно мне эта женщина приятна. Пока этого достаточно.
Итак, зал. Зал, как зал. Самый что ни на есть обычный зал, обычнее некуда: диван и два кресла в светлых тонах, ковер во всю комнату, сервант, полностью загораживающий одну из четырех стен, красующийся хрусталем и книжками; небольшой столик между креслами, на котором стоит вазочка с букетом засохших полевых цветов, телевизор да «видик». Из украшений во всей комнате, помимо вазы, одна-единственная картина-ширпотреб, изображающая банальный, с претензией на красоту, закат на море.
Скромно, уютно, чистенько, без вкуса… Я бы даже сказал, как-то по-советски, то есть, здесь явно живут точно также, как и в семидесятые-восьмидесятые. Квартира или врача, или учителя, или заводского бухгалтера. Одно из трех. Наверняка в этой комнате меняются только вещи, но не их расположение, как и жизнь обитающих здесь людей.
Я явно почувствовал что-то важное… Осталось только осознать, уловив ощущения, ЧТО ЭТО. Работа началась!
Я закрыл глаза и попытался расслабиться, откинувшись на спинку мягкого кресла. Посидев так несколько секунд, улавливая каждое чувство, рождающееся внутри, я понял, что все дело в воздухе, что именно с ним что-то не так. Он казался давящим и плотным, будто в него вплетены невидимыми нитями частицы железной тяжести. Вот именно! Тяжести… Воздух вокруг меня ощущался настолько тяжелым в своей неподвижности, что казалось, будто меня, как неудачливую бабочку, заперли в маленькую банку на потеху жестоким детям, заключив вместе со мной тесный воздух. И это несмотря на то, что балконная дверь была открыта настежь. Но казалось, что метавшийся за окном в приступе ярости теплый ветер не мог пробраться в эту комнату, не мог пробиться сквозь тяжесть растворенного в воздухе железа. И, наверное, именно из-за этого комната, впрочем, как квартира в целом, замерла в неподвижности, наплевав на само время.
Именно так. Сейчас я – мотылек в душной банке без доступа воздуха…
Когда я открыл глаза и бросил взгляд в сторону открытой балконной двери, пышно-белесые облака, маленькими стайками рассекающие небесный монолит, показались мне настоящими преступниками, смеющими нарушать столь идеальную неподвижность… Неподвижность времени и самой жизни, какую я не встречал никогда и нигде.
– А вот и Ваш кофеек, – бодро сказала Александра Васильевна, аккуратно ступая, чтобы не расплескать черную густую жижу, по мягкому ковру.
– Ху-у-ух… – вырвалось у меня из легких застоявшееся облегчение.
Александра Васильевна прошла к столику, поставив на него чашку и блюдце с бутербродами, печеньем и мармеладом.
– Леша, угощайся, – она села на диван, расположившись почти напротив меня.
Я кивнул в знак готовности принять угощение и скромно взял первую попавшуюся печенюшку.
Пока я жевал, женщина молча смотрела в окно. Мне даже показалось, что она глядит на облака и думает о том же, о чем и я минуту назад – о застывшем времени… Тяжести воздуха… И страхе, что все это окажется сильнее инстинкта движения…
Образовавшаяся тишина гипнотизировала, заставляя в нее вслушиваться. Я поймал себя на том, что полностью перестал двигаться, замерев с кофейной чашкой в одной руке и надкусанным бутербродом в другой.
Пустое беззвучие… Такое может образоваться только в абсолютном одиночестве. Причем это одиночество должно существовать очень долгое время. Оно должно было жить здесь бесконечно долго, пропитав собой стены, мебель, предметы… И даже людей.
Атмосфера стала еще тяжелей, словно кто-то незаметно подсыпал, как корм рыбкам в аквариум, частицы тяжести.
Я посмотрел на даму, сидящую напротив. Она все так же смотрела в окно. Но, казалось, это только физически она была здесь. Словно кто-то поставил сумку у входной двери, предварительно забрав из нее все содержимое, и ушел, оставив ее – опустошенную, пока она кому-нибудь не понадобится и ее вновь не наполнят.
Я почувствовал, что женщина, уставившаяся невидящими блекло-серыми глазами в ярко-голубое небо, абсолютно пуста. Как говорится, на мели на все сто. Как сумка. Из нее забрали все – кошелек, ключи, пакет молока и буханку хлеба. И даже зачем-то вытряхнули со дна шелуху от семечек и старые талончики на проезд в троллейбусе… Все забрали. Полная пустота. Осталась только оболочка из потрепанной красной ткани.
Я поставил полупустую чашку на стол, закинув в рот остатки бутерброда. Непроизвольно, а, может, и намеренно, я громко стукнул чашкой о поверхность стола. Александра Васильевна даже не шелохнулась, словно бы и не услышала резкий звук. Словно бы он и не дошел до нее, увязнув на полпути в густом, как желе, воздухе.
Тяжелый дух… Замершее время… Тишь, рожденная годами одиночества… Опустошенность… Все это слилось воедино и ожило в моих мыслях. Я явственно представил, а, точнее, увидел, как окружающее слипается, смешиваясь водоворотом, и принимает облик… Чего-то… Чего-то с длинными руками-щупальцами. Оно тянет свои слизкие конечности, пытаясь обездвижить добычу, а затем подтащить к себе, чтобы, опутав тело, проникнуть в жизнь и изуродовать ее, заразив воздух непереносимой легкими тяжестью… Умертвив рвущееся вперед время… Наказав сжигающими душу одиночеством и тишиной…
Это эфемерное существо жило здесь уже многие годы, жило в пустой оболочке – сидящей напротив меня женщине.
– Александра Васильевна-а-а… Александра! – позвал я ее. Она почти незаметно дернулась, на секунду крепко сжала веки, будто выходя из транса, и лишь только затем перевела взгляд на меня.
– Да, Леша? Извини, я задумалась, – смущенно улыбнулась она.
– Скажите, а Вы одна живете? – спросил я ее, хотя ответ уже знал.
Прежде, чем что-либо сказать, она правой рукой заправила за ухо прядь выбившихся волос, а затем потерла мочку этого самого уха, в котором не оказалось сережки. Делала она все это так легко и естественно, что стало очевидно – все только что проделанные, но, в принципе, совершенно лишние движения являются частью ее способа думать, подбирая нужные слова. Полезная привычка, незаметно выкрадывающая пару лишних секунд перед ответом.
Мне даже показалось, что сейчас прозвучит длинный, витиеватый и вконец запутывающий монолог. Но, вопреки моим ожиданиям, Александра Васильевна ответила коротко и очень информативно: «Уже много лет…»
Это означало, что чувства меня в который раз не подвели. Я вообще привык доверять им на все сто. А как иначе? Ведь чувства – это мой главный инструмент в работе. Когда имеешь дело с такой шатко-непонятной субстанцией, как «внутренний человек», все имеет значение в тебе самом. Так или иначе, все, что происходит между мной и клиентом, протекает через «внутреннего меня». Это значит, что я должен слышать даже самые незаметные колебания, происходящие внутри. В конце концов, я, как четко отточенный инструмент хирурга, утонченно надрезаю маски людей, высвобождаю их сущность, превращая все это в образы…
Образы… Я вдруг опять представил эти простирающиеся в поисках живой души по всей комнате щупальца. Бр-р-р… Фу! Аж не по себе стало.
– Видишь ли, Леша… Я уже много лет живу одна. Очень давно, чтобы об этом вспоминать. Для меня это так же само собой разумеющееся, как для тебя жить бок обок с любимым человеком, – и она указала на мою правую руку, на безымянном пальце которой сверкало простенькое золотое кольцо.
– Ах, Вы об этом, – сам не знаю почему, смутившись, проговорил я, – если честно, то вы, Александра, подобрали не очень удачное сравнение. Потому что для меня «жить бок обок с любимым человеком» не само собой разумеющееся.
Я автоматически взял левой рукой кольцо и покрутил его вокруг пальца, повинуюсь недавно появившейся у меня привычке.
– Я всего лишь месяц как «живу бок обок» и только-только привыкаю к совместным мыслям и быту.
– Да уж… Действительно, неудачное сравнение, – сказала Александра Васильевна. – Но, надеюсь, Вы поняли, что я хотела сказать?
Я лишь кивнул, предоставляя ей возможность продолжить рассказ.
– Мужа, как такового, у меня никогда не было. Мы прожили вместе всего несколько месяцев, после чего он просто исчез. Просто для него, но тяжело для меня. Не знаю, убежал ли он от своей сложной жизни, от больших долгов или от беременной меня. Я считаю, что он спасал свою жизнь. Так мне было легче примириться с его поступком…
Александра Васильевна замолчала на полминуты, а я лишь мог ждать.
– Сына звали так же, как и вас – Леша. Я его всегда называла Алешенькой. Так, мне казалось, ему больше шло. Его чрезвычайная чувствительность и оптимизм заражали нежностью всех окружающих. Поэтому Алешкой-Лешенькой он был для всех: соседей, друзей, учителей…
Еще с минуту молчания, будто моя собеседница ждала, пока наполнится сосуд воспоминаний, чтобы его можно было, опрокинув, превратить в слова. Напротив сидела женщина, смотрящая глубоко внутрь себя, как в пустой бездонный колодец.
– Впервые тишина поселилась в этой квартире за три дня до его девятого дня рождения… – глотая боль, но все же спокойно, продолжала она рассказывать.
«… И живет здесь на пару с одиночеством до сих пор», – хотелось мне добавить, чего я, конечно же, не стал делать.
– Честно говоря, Леша, я попросила тебя приехать совсем не поэтому, – явно искусственно, с принуждением, улыбнулась она. – Моя жизнь была достаточно тяжела. И боли в ней тоже хватало, чтобы можно было позволить себе стать сумасшедшей. Но, как надеюсь, ты уже успел заметить, я самая обычная старушка, со свойственной для людей моего возраста ностальгической сентиментальностью.
Говоря все это, Александра Васильевна делала явно заметные ударения на словах о своем возрасте. Слово «старушка» она произнесла так, что мне тут же захотелось убедить ее в обратном.
– Не прибедняйтесь, Александра. О какой «старушке» вообще идет речь?! Большего наговаривания на себя я не слыхал за всю свою жизнь.
Александра Васильевна довольно улыбнулась, видимо получив именно то, на что так не умело напрашивалась. Дальше тему подхалимажа мне продолжать не хотелось, и я решил сразу перейти к делу.
– Итак, для чего же Вы все-таки попросили меня прийти? Сгораю от любопытства…
Александра Васильевна кивнула, как бы подобралась всем телом, и сделала серьезное лицо, как и полагается при разговорах на серьезные темы.
Если честно, то я совершенно не лгал о своем любопытстве к проблеме, побудившую эту «самую обычную старушку» обратиться за помощью к психологу. В моей практике консультации с подобными клиентами достаточно редки. А если быть еще точнее, то вообще «из ряда вон». Женщине между пятьюдесятью пятью и шестьюдесятью, да еще и одинокой, я пытаюсь помочь впервые. И дело совсем не в том, что она мне в матери годится. Нет. Я уже давно для себя решил, что младше – не значит глупее. Ведь неважно, сколько человек прожил на земле, а важно, как он это делал. Люди могут быть несчастны, как в тридцать один, так и в шестьдесят. То же самое относится и к успеху. Если ко мне успех пришел к тридцати с небольшим, то я им могу поделиться как с подростком, так и со стариком. Все равно.
Так почему же в этом возрасте редко кто обращается к специалистам-мозгоправам? Наверное, потому, что у ее ровесниц кризис среднего возраста давно прошел, с выходом на пенсию смирились, осталась после всего этого только философия «доживальца» – «жизнь уже прошла, осталось только дожидаться смерти, зачем мне психолог». Аминь!
