Александр Шуйский
Сказки и истории
Так прошло еще три дня. Феликс ходил от одной отметки на карте до другой, и везде находил места, не обозначенные ни в одном из туристических атласов. Это были таинственные, полные загадок дома, расписанные призрачными фигурами внутри и снаружи, это были темные аллеи с одиноким фонтаном в самом дальнем конце, а один раз Феликс забрел на старую винодельню, в подвале которой глухо ворчали огромные дубовые бочки. И нигде ему не встретилось ни одной живой души. И ни одного ключа он так и не нашел, хотя изображения их видел почти повсюду – на городских люках, на гербах и вывесках, на дверях и воротах, на картинах и фотографиях, которыми торговали художники на Черном мосту.
Странствуя в поисках неуловимых ключей, Феликс поначалу чувствовал азарт, будто попал в игру, правил которой еще не знает, но узнает очень скоро. Но правила так и оставались непонятны, тайники оказывались пустышкой, и азарт сменился недоумением, а потом и раздражением. Потерпев очередную неудачу, Феликс вернулся в то кафе, где завтракал в первый раз, – с тех пор он бывал здесь чуть ли не каждый день, и знакомая официантка уже приносила ему меню сразу с чашкой эспрессо.
Феликс глотал кофе и листал книгу, выкупленную за забытый сон. Он уже прочел ее раза три, поэтому сейчас просматривал страницы по диагонали, вглядываясь больше в картинки, чем в текст. Двадцать две истории рассказывали о двадцати двух ключах, ключи возвращали героя домой, в детство, из зимы – в лето. «Каждый камень мостовой, каждое окно пробуждало воспоминания», – прочел Феликс подпись под картинкой, на которой по сумеречному городу бежал кот-оборотень, а каждый дом смотрел ему вслед и каждый камень имел собственный облик.
Феликс внезапно почувствовал, что он тоже хочет знать эти камни по именам, слышать ворчание книг в пустых библиотечных залах, знать, о чем сплетничают розы за зелеными стенами лабиринта. Что даже по тайным городским тропам он до сих пор ходил туристом, тем, кто приходит всегда не вовремя и не видит того, что не описано в его путеводителе, даже если этот путеводитель – книга, купленная за сон. Что он хочет понимать, а не думать, что понимает.
– То, что есть, и то, что есть на самом деле, – сказал он вслух.
Феликс расплатился за кофе и отнес шиншилла в свой номер. Книгу он оставил на кровати. Карту тоже не стал брать. Выйдя из гостиницы, он пересек Черный мост, поднялся на холм с замком, перешел через площадь и вышел к двойной арке ворот. У ворот, сунув руки в карманы куртки, сидела художница и жмурилась на осеннее солнце. У нее на коленях дремал черный кот, – точно такой, как на картинке в книжке.
Феликс подошел к ней.
– Здравствуй, – сказал он.
– Привет, – отозвалась та. – Какие новости?
Феликс снял куртку и, стыдясь пафосности собственного жеста, стянул к локтю левый рукав свитера и закатал манжет рубашки.
– Я пришел заплатить за вход, – сказал он.
Страница рукописи в день
Я вспоминаю все квартиры, в которых жил, как, бывает, вспоминают женщин. Эта смеялась так, будто в ней жил солнечный зайчик, та была немного мрачновата и строга, как монахиня, зато ее кухня всегда была полна изумительных запахов, окна можно было не мыть никогда, а одежда в шкафу лежала так, что никакого утюга не нужно. Еще одна, в далеком детстве, вспоминалась мне старухой, может быть, и бабушкой, но время от времени забывающей, что я – ее внук. Она бывала уютной особенным пожилым уютом, но бывала и чужой и страшной, с резким запахом лекарств и привкусом пыльной взвеси.
– Скажите, пожалуйста, вы писатель?
Я обернулся. Надо же, так увлекся, что не заметил, как мой текст читают через плечо. Вообще-то, когда я сажусь писать в кафе, я стараюсь устроиться так, чтобы в экран невозможно было подсмотреть. Но сегодня с утра за столиками на улице не было вообще никого, и я сел как попало, лишь бы экран не бликовал. И не заметил, как ко мне подсел этот дедок. Вопрос он задал очень вежливо, почти церемонно, и, когда я на него обернулся, разглядывал меня, а не экран моего лаптопа. Писал я по-русски, и вопрос, заданный мне, прозвучал тоже по-русски, хотя и с небольшим акцентом – ударение на первый слог и растянутые гласные. Но я уже привык к тому, что старшее поколение Праги почти поголовно очень хорошо знает русский язык. Поэтому ответил я тоже по-русски:
– Как вам сказать. Пишу я, во всяком случае, много.
Я взялся разглядывать его в ответ, сначала не без злорадства – обычно люди смущаются, когда их самих ставят в неловкое положение, – а потом с интересом.
Низенький, полноватый, седая шевелюра, гладко выбритое лицо. Белый льняной костюм по летнему времени. Загорелое лицо, множество мелких морщин – и ни одной глубокой, кожа сухая, как пергамент, очень чистая. И потрясающие, цвета июньского неба, глаза. Обычно с возрастом цвет глаз бледнеет, будто выгорает, особенно, если они серые или голубые, здесь же плескалась чистейшая синева, точно такая, как небо у нас над головами.
– Простите мое нахальство, но мне нужно было знать. Вот такое много пишете? – Он двинул головой в сторону экрана.
– Да, – ответил я, все еще глядя ему в глаза.
– Ничего особенного, лимон и погода, – сказал он фразу, которую я совсем не понял, поэтому переспросил:
– Погода?
– Конечно. Прекрасный летний день, на небе ни облачка, и вы уже второе утро сидите в этом кафе с ноутбуком, хотя раньше я вас тут никогда не видел. Приезжий?
– Да вот, путешествую.
– У вас очень хорошо про квартиры написано, – сказал он. – Вам есть, где жить?
То ли у этого человека очень интересная логика, подумал я, то ли чрезвычайно сложные ассоциативные ряды. Во всяком случае, обычно после фразы «вот это очень хорошо написано» следовал вопрос «а вы где-нибудь печатаетесь?» – или еще что-нибудь такое же банальное про писательскую кухню. Я настолько обрадовался и заинтересовался его неожиданным подходом, что решил ответить.
– Мне есть, где жить, – сказал я. – На ближайшие два дня я остановился в одном пансионе у Народного театра, – я махнул рукой в сторону реки. – Потом либо уеду, либо придумаю что-нибудь. У меня творческий отпуск, я птица вольная.
– У Народного, – фыркнул он. – Небось, модерн на набережной? Башенки-лепнина?
– Гораздо проще, кирпичная пломба. Но чисто и самый центр. Меня устраивает. Не всем же жить на Малой Стране.
– А хотели бы?
Я даже растерялся от такого напора. И насторожился. Видимо, у меня сделалось соответствующее лицо, потому что синеглазый старик поспешил меня успокоить:
– Я не аферист. Просто так получилось, что у меня есть ключи от мансарды вот в этом доме – и обширные полномочия от хозяйки. И даже, если хотите, просьба – поселить хоть ненадолго пишущего человека. Недели, скажем, на две. А тут я вдруг вижу вас в этом кафе. Я не мог не спросить.
Он еще с минуту смотрел на меня – в кои-то веки я совершенно не знал, что ответить, – и добавил с ноткой снисхождения:
– Вы не беспокойтесь, я профессиональный риелтор. Вот на первом этаже моя контора. Если вы опасаетесь, мы можем составить договор по всем правилам, с печатями и прочим.
Я поднял глаза – действительно, в одном из окон первого этажа красовался стенд с предложениями купли и съема жилья. «Белая мельница» – перевел я название фирмы.
Две недели в квартире практически на Градчанах. Да еще и в мансарде. Ну, о цене-то я по крайней мере могу спросить, прежде чем отказываться?
Я открыл рот, но он меня опередил.
– Нет, не за деньги. То есть если хотите, можете оставить залог, я не буду против. Но на самом деле я хочу, чтобы вы там писали. Причем не как-нибудь, а от руки. Хотя бы страницу в день.
– Я буду жить за страницу рукописи в день? – переспросил я со всей иронией, на какую был способен. И даже бровь заломил вопросительно для пущего эффекта. Но мой потенциальный ленд-лорд оказался крепким дедом.
– Да, – просто сказал он. – Знаете, это практически традиция. В Париже на чердаки лезут, чтобы рисовать, а у нас – писать. Такой город. Вы знаете, что на Златой уличке долгое время снимал каморку Кафка? Нарочно приходил туда писать. Я-то вот поостерегся бы пускать к себе такого писателя, но этим, на Златой уличке, сам черт давно не брат, все впрок идет. Ну, что скажете? Что надо подумать?
Я молча кивнул.
– Это правильно. Да и съезжать вам рано еще, пансион-то оплачен, небось? Вот. Вы подумайте и приходите. Я тут целыми днями, если не здесь, то в конторе. Только писать надо будет обязательно от руки.
Через два дня я уже втаскивал свой чемодан по очень узкой лестнице с крутыми округлыми ступенями. Я, конечно же, зашел в контору «Белая мельница» и получил свой экземпляр договора, – но сделал это скорее для очистки совести. Почему-то я был совершенно спокоен насчет обмана. К ноутбуку у меня был специальный шнур, которым можно было пристегнуть мой рабочий инструмент к батарее, как велосипед на стоянке. Всю важную информацию я залил на флешку. Паспорт и деньги были всегда при мне. В самом деле, что с меня взять? Футболку и старые джинсы?
В договоре на двух языках было прописано, что ближайшие пять дней я занимаю студию по такому-то адресу, арендная плата – не менее одной рукописной страницы стандартного размера. В крайнем случае, начну вести дневник, решил я. Но вообще-то за мной было несколько статей: две колонки на вольную тему и по крайней мере одна статья о Праге, причем что-нибудь интересное, а не то, что пишет каждый второй сайт путешествий, редактор мой мне так и сказал: «О пиве и Кафке не пиши, не возьму». Так что по крайней мере на несколько дней мне есть что записывать, а там посмотрим, решил я.
Пан Иржи – у моего синеглазого знакомца оказалось громкое имя, Георгий, – проводил меня в студию, выдал ключи и постельное белье, заверил, что на невысокий мой третий этаж добивает интернет из кафе, и оставил обживаться. Я сел за маленький стол при кухне и огляделся.
На самом деле мне несказанно повезло. Студия представляла собой совсем небольшую квартирку под самой крышей, кровать стояла так, что я заранее знал: утром с непривычки непременно стукнусь головой о скошенный потолок. Кладовка-гардеробная была больше ванной комнаты, на потолке чернели балки, черная же деревянная колонна торчала прямо посреди комнаты, подпирая перекрытия. Кухня вдавалась в крохотную нишу, а толщина стен была такова, что на подоконнике можно было устраивать диван, если забросать его подушками. И, самое главное, терраса. Она была чуть ли не больше самой комнаты, с нее открывался потрясающий вид на Кампу и кусок Карлова моста. Я немедленно вытащил на террасу два складных стула. Буду тут жить, решил я. Нужна страница – ладно. Хоть три.
Я съездил до магазина – ближайший был довольно далеко, но это вечный минус центра, ничего не поделаешь, – запасся кофе, йогуртами, хлебом, еще какой-то снедью, благо теперь у меня были плита и холодильник. Не то чтобы я люблю готовить, особенно в поездках. Но возможность сварить кофе в любое время дня и ночи – вещь бесценная. В этом смысле я маньяк, вожу с собой маленькую джезву и баночку специй, даже когда предполагаю жить в гостинице. Могу же я надеяться на лучшее, верно?
Я сварил себе первую порцию, сел за стол, раскрыл новую, купленную в том же супермаркете тетрадку и задумался. Одна из колонок, собственно, должна была быть о кофе, вернее, о том, где выпить кофе в Праге, и что это может быть за кофе. У меня на примете было уже три-четыре кафе, в одном просто хорошо варили все, во втором можно было взять превосходный эспрессо и вылить его в очень хороший шоколад, а в третьем варили кофе сразу с шоколадом и специями. И я взялся строчить. За годы работы на компьютере я совершенно отвык писать руками, и первые полчаса у меня ныл локоть и чуть ли не сводило пальцы, но потом все как-то наладилось, я писал быстро, без помарок, нахваливал любимый напиток так и эдак, прокладывал маршруты по узким улицам, щедро сыпал корицу и тростниковый сахар, словом, увлекся и не заметил, как исписал пять страниц.
Дело между тем шло уже к вечеру, я перечел написанное, остался доволен и решил пойти поужинать. Можно даже к тем самым итальянцам, у которых водится пресловутый мезо-мезо – кофе на шоколаде. Помимо кофе у них были очень неплохие омлеты, а мне не хотелось ничего тяжелого.
Я поднялся с Кампы на мост, вышел людной улицей на маленький пятачок площади, зашел в кафе, сел, сделал заказ и в ожидании еды от нечего делать взялся разглядывать остальных посетителей. Их было немного.
И очень скоро я обнаружил, что смотрю, почти не отрываясь, на девушку в светлом, в крупный коричневый горох платье, с длинными пшеничного цвета волосами и лицом с плакатов Мухи – был у него одно время такой женский тип, широкие и высокие скулы, очень четко очерченный почти прямой низ лица, большие глаза, широкие темные брови и маленький нос с хорошо вылепленными ноздрями. Эти лица трудно причислить к классически красивым, но они запоминаются. Девушка занимала стол в самом углу кафе, там, где диванчик вдоль стены образует уютный закуток человек на шесть, за такими, как правило, сидят большие компании, но эта девушка была одна.
Перед ней в ряд стояло четыре разнокалиберных чашки, при мне официантка принесла еще две. Девушка с самым серьезным видом отпивала из каждой, как будто пробуя и сравнивая. Во всех чашках был кофе, можно было не сомневаться. Одна из чашек, стеклянная, была явно с латте. Девушка отпила из нее, облизнула губы, потом взялась за самую маленькую чашку, внезапно подняла на меня глаза и с живейшим интересом спросила на очень чистом немецком:
– Как вы думаете, что будет, если вылить эспрессо в шоколад?
Я ошалело осмотрел батарею чашек и бокалов и внезапно выпалил:
– Это нужно делать не здесь, а в «Кафе-кафе». Это на Старом месте, через мост и к Прикопу.
– И там варят кофе-кофе? – улыбнулась она. И с той же улыбкой добавила: – Представляете, я всю жизнь живу в Праге, и ни разу не была по ту сторону от моста.
– Там варят прессо-прессо с шоко-шоко, – отозвался я. Потом хорошенько вдохнул и предложил: – Хотите, я вас провожу?
– Хочу, – сказала она очень просто.
И мы пошли через мост на Старое место, разумеется, самым кружным путем, какой я мог придумать. Мы взяли по бумажному стаканчику ристретто в крошечном «Ебеле» недалеко от набережной, углубились в город и продегустировали прессо в «Кофе феллоуз», качество которого определялось еще со взгляда на стойку: там, где на выбор есть корица, мед, шоколад и два вида сахара, уж точно знают толк в кофе, – и только после этого дошли до «Кафе-кафе», где и намешали эспрессо с шоколадом. А заодно и воздали должное их клубничному супу, «суп-суп без мяса-мяса», прокомментировала моя новая знакомая.
И болтали, болтали, болтали. Вежка – мою спутницу звали Вежка, и ей удивительно подходило это имя, произносишь – как будто охапку пшеницы в сноп вяжешь, – была местной уроженкой, всю жизнь прожила на Малой Стране, но превосходно знала немецкий, а я, признаться, предпочитал его вездесущему английскому.
Во-первых, на немецкий меня с трех лет натаскивала бабушка-немка, урожденная фрау Траум. Узнав, что ее ненаглядный фриц жив и сидит в Ленинграде военнопленным на работах, она помчалась к нему, да так и осталась в Советском Союзе, хотя участь ее жениха в итоге была незавидна. Поэтому говорить по-немецки для меня означало вспоминать бабушку, и я делал это так часто, как мог. А во-вторых, это был мой жест протеста против засилия английского. На нем хуже или лучше говорили практически все мои знакомые, и я чувствовал, что просто обязан отличаться от остальных. Я вообще люблю отличаться.
Домой я возвращался уже в темноте. Вежка рассталась со мной у того самого кафе, где мы встретились. «Приходи еще, – сказала она, – я часто здесь бываю», – помахала рукой и скрылась в темной арке. А я, уставший и ошалевший, поплелся к себе в мансарду, и только когда сел на террасе с ночной чашкой кофе, понял, что ноги гудят, спина болит, а глаза слипаются, потому что я провел весь вечер на ногах – и едва это заметил.
Дело в том, что я терпеть не могу далекие прогулки. Больше всех экскурсий, всех рассказов, всех улочек и башен в поездках я люблю сидеть дома, пусть это дом всего на неделю. Я смотрю новости, болтаю с друзьями в чатах и на форумах, пишу свои небольшие статьи, пью кофе, иногда выхожу, чтобы пообедать в какой-нибудь приглянувшейся забегаловке. Зато уж дом этот должен быть в самом сердце города – чтобы доносились выкрики из ближайшей господы, чтобы вокруг черепичные крыши и запах дыма от печных труб. Таков для меня идеальный отпуск. (Идеальная работа отличается от него только тем, что вместо статей я пишу коды и таблицы, а болтаю с сотрудниками. В работе я домосед еще больший – хотя бы потому, что в моем родном городе погода куда хуже, чем в большинстве городов Европы.)
А тут я крутил по городу четыре часа кряду, не чувствуя усталости. Да еще и со спутницей, которую видел впервые в жизни.
Все дело было в том, как Вежка слушала. Она вскрикивала, смеялась, восхищалась, размахивала руками. Ее серо-синие глаза горели, как у ребенка, которого взяли в Диснейленд. Она впитывала каждое слово, изумлялась тому, сколько я знаю, ни разу не выказала скуки или усталости. Ей было интересно решительно все, она шла по городу, как в сказке, доверчиво цепляясь за мой локоть и ахая именно там, где мне хотелось услышать восхищенное аханье.
Надо признать, что кружить с нею по Праге оказалось упоительно. У нее было поразительное чутье на всяческие тайные проходы и дыры, она безошибочно определяла, какая арка выведет на соседнюю улицу, через какой двор можно пройти и какой переулок не кончится тупиком. Я увидел больше двориков и тайных садов, чем за все приезды в этот город, а ведь бывал здесь уже раз восемь или даже десять. Хотя, конечно, больше сидел в отеле, чем бродил по городу. Забавная из нас получилась пара туристов, думал я, засыпая: два домоседа, – она ведь сама сказала, что никогда не бывала по ту сторону реки, – которые внезапно взялись исследовать полузнакомый город и обнаружили в нем столько чудесных мест за один вечер, как будто оба приехали впервые.
Утро выдалось пасмурным. Я и в солнечные дни встаю долго, долго просыпаюсь, долго варю кофе, долго читаю всякую ерунду, которую успели понаписать за ночь и утро в соцсетях, кое-где оставляю остроумные, смею надеяться, комментарии – и только часа два спустя чувствую, что день действительно начался, хотя время обычно уже к двум, а то и к трем. А уж в пасмурный день мне требуется не меньше трех часов, чтобы сесть наконец за работу. Но сегодня дело пошло сразу.
Вчера, ныряя по дворикам и подворотням, я как раз придумал неизбитую тему по Праге: дома с необычными рисунками на фасадах. Дело в том, что в Средние века нумерации домов, а тем более квартир, не существовало, и адрес дома определялся по рисунку на его фасаде. Особенно интересными, конечно, были фасады двух цветов: черный фон и белая штукатурка, процарапанная до фона, иногда в несколько слоев. Такой способ росписи фасадов называется сграффито, он был очень популярен в эпоху Возрождения, и в Праге сохранилось несколько уникальных образчиков. Вот по этим росписям домам и давали названия, самым известным был «У минуты» на Староместской площади, его знали буквально все, но вчера я заметил еще несколько. Тематикой таких рисунков может служить что угодно, но, как правило, это мифологические или библейские сюжеты, иногда – средневековая символика, в которой я неплохо разбирался.
Так что я для верности немного порылся в гугле, а потом сел за статью. Начал с дома «У минуты», продолжил галереей на Тынской площади, где «Суд Париса» соседствовал с историей Грехопадения и злоключениями Авраама, потом перешел к зданию дворца Шварценбергов, у которого расписаны даже печные трубы, так что кажется, будто все здание заплетено кружевами до самых карнизов и выше. Упомянул солнечные часы на Нерудовой – сова, петух и зловещее «Hora ruit» – время мчится. Поставил себе в заметки посмотреть найденный в гугле Мартиницкий дворец и еще одно здание, где-то на Градчанах, старый павильон для игры в мяч, судя по фотографиям, расписанный сверху до низу.
Вот и маршрут для сегодняшних прогулок, подумал я, глядя на исписанные страницы. Время уже было к пяти часам, я проголодался и решил проверить, действительно ли Вежка каждый день бывает в том кафе. Если ее там нет, думал я, что ж, пройдусь один.
Но она была. Как будто действительно нарочно поджидала именно меня.
Мы выпили по чашке кофе, я галантно расплатился за обоих, и на пороге Вежка решительно взяла меня под руку.
– Вчера меня водил ты, – сказала она. – А сегодня поведу я. На Градчанах есть один дом, тебе непременно надо его увидеть.
И она повела меня прямо на Градчаны, к залу для игры в мяч с потрясающими сграффито, напичканных самой разной символикой вплоть до коммунистических серпа и молота, добавленных к ренессансному зданию шутниками-реставраторами в пятидесятых годах двадцатого века.
Вчера, когда я, написав о кофе, нашел Вежку за дегустацией моих рецептов, я не удивился, просто обрадовался, я люблю такие совпадения, они любят меня, психологи называют это «синхронистичностью», когда окружающий мир подсовывает тебе нечто очень созвучное тому, чем ты занят. Со мной это бывало сплошь и рядом, я уже относился к таким вещам как к чему-то естественному, с кем же еще и говорить этому миру, как не со мной, с такими, как я, готовыми пять раз до завтрака поверить в необычное.
Но второе совпадение за два дня? От градчанских садов мы пошли к Мартиницкому дворцу, на стенах которого Самсон и Геракл обращались со львами одинаково небрежно, хотя один был библейским персонажем, а второй – героем языческого пантеона, а феникс соседствовал с пеликаном, и по дороге я осторожно расспрашивал Вежку: как она думает, чем я вообще занимаюсь? Чем зарабатываю на жизнь? Какое отношение имею к архитектуре и не пишу ли часом путевые заметки?
Она рассмеялась.
– Ты еще вчера сказал, что пишешь, вот я и решила тебе немного помочь.
И я с облегчением выдохнул. Совпадения совпадениями, но не до такой же степени. Скорее всего, решил я, я вчера где-то обмолвился о том, что готовлю статью, и сам не заметил, просто думал вслух. Решил – и выкинул это из головы. До самого вечера.
Но вечером, дописав в своей мансарде статью по домам – сначала от руки, потом на компьютере, – я задумался. Писал я по-русски, а Вежка еще в самом начале знакомства, спросив, откуда я, сказала, что совсем не знает русского языка. То есть либо кто-то ей пересказывает мои тексты, либо я столкнулся с чем-то совершенно необъяснимым. Имело смысл сделать одну небольшую проверку, контрольный, так сказать, выстрел. С утра и начну, решил я и завалился спать – мы с Вежкой опять пробродили весь вечер, ноги гудели и глаза слипались, я едва нашел в себе силы умыться, и заснул, по-моему, чуть ли не по дороге к кровати.
Новое утро выдалось солнечным и теплым, поэтому я вынес на террасу небольшой стол из ротанга, вооружился третьей чашкой кофе и взялся строчить. Я решил записать что-то такое, чего Вежка никак не могла знать – какую-нибудь историю из моих школьных похождений, к примеру, то, как мы после выпускного не придумали ничего лучшего, чем всей компанией поехать на Новодевичье кладбище, воздавать должное светочам наук и искусств, втайне надеясь на призрака или хотя бы на собаку, которая вылетит на нас из тьмы и напугает до икоты, чтобы остаток ночи можно было потешаться друг над другом.
Ни призрака, ни собаки нам не досталось, фонариков мы не взяли, поэтому около часа бродили среди надгробий и старых семейных склепов, не в силах даже прочесть надписи, не то что опознать памятники. Потом нам это наскучило, а пиво еще оставалось, и мы вернулись к набережной, хотели пройти насквозь весь Невский, но застряли у эрмитажного фонтана, и до утра вылавливали из него мелочь, и между прочим, выловили довольно много, но и вымокли, конечно, с ног до головы. Открытия метро мы уже дожидались, практически засыпая на ступеньках подземного перехода. На выпускной весь город откалывает номера той или иной степени безумия, наши выходки были еще безобидны на общем фоне, так что мы мирно дождались первой электрички, а потом отсыпались чуть ли не сутки.
Все это я записал, как можно смешнее, с кучей подробностей и отступлений, ну и приврал кое-где, конечно. В целом получилось неплохо. Я перечел написанное и понял, что проголодался. Засобирался в уже знакомое кафе и на выходе из квартиры увидел вдруг огромное трюмо – оно стояло сбоку от входной двери так ловко, что в нем отражалась вся комната, разве что без кухонного угла. Я точно помнил, что вчера днем никакого зеркала в прихожей не было. Видимо, днем принесли, решил я. После того, как я ушел. А вечером я мог по усталости не заметить и не такое.
Вежка пришла в кафе как раз тогда, когда я доедал сэндвич.
– Куда сегодня? – спросил я. – Может быть, на Вышеград?
Она охотно согласилась, и мы пошли по набережной до самого края старого города, к огромной крепости, которая до смешного напоминала мне Петропавловку, разве что у собора были две башни, а не одна.
Мы точно так же, как и два дня назад, шли через город и точно так же болтали, но что-то изменилось в моей спутнице. Если позавчера рядом со мной шел восторженный ребенок лет восьми, то сегодня это была молодая женщина, остроумная, иногда даже язвительная, как будто за два дня она повзрослела лет на двадцать. Несколько раз мне показалось, что она отвечает мне с каким-то даже снисхождением, как будто сомневается в том, что я знаю, о чем говорю. Поскольку темой была алхимия – мы же шли по Праге, – мне это показалось особенно досадным, ведь о пражских алхимиках я знал действительно очень много, гораздо больше, чем знает средний обыватель. Я непременно хотел ее удивить и соловьем разливался о трех стадиях магнум опус, когда она прервала меня так резко, как будто долго копила раздражение:
– Стадий было четыре. Ты забываешь о третьей, желтой. И целью был вовсе не философский камень, а полное, невероятное раскрытие собственной сути. Это потом уже все свелось к добыче золота и бессмертия. Когда люди хотят обмануть или обмануться, они всегда теряют какое-то необходимое звено, иначе обман не получится.
Тон у нее был до тошноты нравоучительный, и я бы обиделся, если бы не был так раздосадован сам на себя. Я-то излагал ей популярную версию, такую, какую выдал бы любой девушке, лишь бы заинтересовать. А она, оказывается, и сама неплохо владеет материалом, хотя про «желтую стадию» я слышал впервые. Интересно, подумал я, где она училась, что знает такие вещи.
Я оставил алхимию и завел разговор о школьных годах, она слушала с любопытством, но о себе рассказывать не спешила. Я увлекся, начал вспоминать учителей, а у меня было их много, как явных, так и косвенных, рассказал пару действительно смешных баек. Она хохотала так искренне, что я отругал себя за подозрительность. Вспомнил записанный с утра текст – и взялся его пересказывать, чуть ли не в лицах, гримасничая и меняя голоса.
Вежка вдруг изумленно всплеснула руками, как будто только что вспомнила о не выключенном утюге:
– Надо же! Эту историю про тебя я знаю.
Я замолчал и даже остановился, так что она успела пройти еще пару шагов вперед, прежде чем обернуться и заметить, что я остался сзади. Меня начали злить эти совпадения.
– Откуда? – спросил я. – Откуда ты ее знаешь? Мы видимся всего третий день, я не успел тебе ничего о себе рассказать. Откуда ты можешь знать обо мне такие вещи?
Вежка задумалась, а потом пожала плечами.
– Просто знаю.
Оставалось задать один очень важный вопрос. Я собрался с духом и скороговоркой выпалил:
– Послушай, тебе не кажется, что все эти сведенья как бы, ну, появляются в твоей голове? Как будто кто-то берет и вкладывает все это готовыми кусками?
Она улыбнулась мне так безмятежно, будто я просил, не мешает ли ей солнечный свет.
– Кажется, – ответила она. – Еще как кажется.
– И тебя это совсем не беспокоит?
Она помолчала, явно раздумывая, говорить мне правду или отмахнуться.
– Меня немного беспокоит, что это, видимо, скоро пройдет, – сказала она наконец. – Но совсем немного.
– Но как так можно, – сказал я. – Это же вмешательство в личное пространство. Это неправильно. Так нельзя.
Она повернулась и посмотрела мне в лицо ярко-синими глазами. Я хорошо помнил, что вчера глаза у нее были серые, ну, может быть, серо-голубые.
– Что ж в этом такого неправильного? Все вкладывают что-то друг в друга. В твоей голове разве нет того, что в нее вложили другие люди?
– Мне никто ничего в голову не вкладывал, – сказал я с достоинством. – Я сам себе все вложил.
– И никогда не следовал ничьим советам? Никогда не делал ничего, что тебе просто велели сделать?
Мне нужно было обратить внимание на ее тон, серьезный и немного печальный, но я смотрел только в яркую, невозможную синеву глаз и не мог думать ни о чем, кроме того, насколько это чистый и яркий цвет.
– У тебя цвет глаз меняется, знаешь? – сказал я наконец, даже не расслышав ее последних фраз – что-то о воспитании.
– Это просто погода, – отмахнулась она.
Меня словно холодной водой окатило. Если она сейчас скажет «и лимон», подумал я, я решу, что меня зачем-то очень тщательно разыгрывают. А я, дурак, мистики себе накрутил. Ментальное воздействие, гипноз, дьявольские фокусы. Все оказалось гораздо, гораздо проще. И я спросил как можно небрежнее:
– Вежка, а ты случайно не знаешь пана Иржи, он живет на Кампе, у него еще контора называется «Белая мельница»?
– Конечно, знаю! – отозвалась она весело. – Дедушка Иржи, как же мне его не знать. Можно считать, у него на руках выросла.
Я был зол, я был в ярости. Меня все-таки разыграли. Посмеялись, провели, как ребенка. Даже не считают нужным это скрывать. Конечно же, старый мерзавец просто зашел ко мне, прочел записи, а потом пересказал их Вежке. Вот только зачем? И ведь тогда выходит, что самые первые записи он тоже должен был ей пересказать, а я хорошо помню, что встал, едва дописав, а когда пришел в кафе, Вежка уже вовсю дегустировала кофе. Мобильный телефон? Но ведь от дома до итальянцев два шага, нужно же было еще прочитать, рассказать ей, да успеть заказ сделать, да чтобы еще и принести успели. Мало где официанты настолько неторопливы, как в пражских кафе.
Я не понимал, что происходит, и от этого злился еще больше. Представлял, как они хихикают где-нибудь вдвоем после наших прогулок, обсуждают меня, дурака. «Какой-то гребаный «Волхв», – думал я с непонятной горечью. – Какие-то гребаные эксперименты».
