Александр Станиславович Малиновский
Под открытым небом. Том 2
XIX
«А что, если врачи всё-таки ошибаются и у нас с Сашей всё получится?!» – это спасительное предположение периодически возникало у Руфины.
Мысль гипнотизировала, и она не могла избавиться от неё. Внезапное и непреодолимое чувство к Ковальскому, многократно усиленное желанием быть полноценной женщиной, питало надежду. И она, охваченная этими взаимоусиливающимися чувствами, ждала от близости с Ковальским чуда. Хотела ребёнка!
Но чуда не произошло.
После того, как Руфина поняла свою обречённость, вновь, как в первые недели после аборта, занемогла душевно и физически.
А когда Ковальский начал сниться ей маленьким ребёночком, которого, как своего младенца, кормит грудью, испугалась, что сходит с ума…
…Оставался всего месяц до защиты диссертации. Научный руководитель, сорокалетний преуспевающий доктор наук, последнее время задумчиво смотрел на неё. Она это замечала и старалась, как могла, держать форму.
– Ничего, ничего, Руфиночка, не падай духом. Всё будет нормально. Всё пройдёт и уляжется. Крепись, – так участливо сказал он сегодня утром. А уходя из аудитории, взял её правую руку в свои и, крепко сжав, произнес: – Я с тобой, что бы ни было…
Раньше он её не касался. И не называл так…
«Что он имел в виду, когда говорил «всё будет нормально и всё пройдёт»? Очевидно, только и видит мою диссертацию. Думает, волнуюсь перед защитой. Но ведь это несравнимо с тем, что со мной на самом деле происходит. Рушатся две судьбы! Рушатся? – переспросила себя Руфина. – Наоборот, Сашина жизнь и моя от разрыва только выиграют. Обе! Найдёт себе пару. Его выберут – мимо него трудно пройти. А я стану солидной учёной дамой! Всё! Всё! Решено. – Пальцы рук, цепко ухватившие спинку стула, почувствовали боль. Опомнившись, она ослабила их. – Всё! Всё! Теперь я его сделаю, свой выбор».
* * *
Светлый солнечный день. Руфина была в лаборатории, когда вошёл бледный Олежка.
Она совсем не обрадовалась этому светловолосому высокому парню. И тому, что с букетом ромашек, тоже не обрадовалась.
– Олежка, опять ты некстати…
– Но почему же? Не виделись ровно семь месяцев и десять дней! Я тебя никак не застану, – мямлил он. Лицо его было усталым.
– Уходи, слышишь! – проговорила Руфина, невесело усмехнувшись, просяще глядя мимо него.
– Руфь, я так… вот цветы…
– Поставь в колбу и уходи, прошу тебя, потом…
– Потом?! – бледное лицо блондина покрылось румянцем.
– Потом, – лишь бы только исчез, подтвердила она.
Оставив цветы, он тихо вышел.
…Олежка со своей любовью свалился на неё задолго до первой встречи с Ковальским, когда она уже оправилась после аборта, пропал Игорь и на радость себе осталась одна.
Ей казалось, что всё налаживается. И тут этот второкурсник со своими назойливыми ухаживаниями, подарками. Олег так краснел при встречах с ней. Ходил на все её лекции. Садился на первом ряду.
Он жил с родителями. Отец – профессор-искусствовед, мать – художница. Ухоженный и благовоспитанный.
Руфина долго не подпускала Олега к себе. Пугала разница в годах. Но он умел находить ласковые слова! И был так трогателен. После каждой лекции пытался её проводить.
И Руфина сдалась. Поверила, что перестаёт комплексовать. Ведь совсем ещё недавно и представить не могла, что позволит кому-либо дотронуться до себя.
…В первый раз в постели Олежка оказался неумелым и растерянным. У них ничего не получилось.
Она долго потом отказывалась от приглашений зайти «на чай» к нему домой. Он, как школьник, слал ей записки, твердил, что жить без неё не может. И Руфина сдалась. И опять, когда остались наедине, в нужный момент Олег «потерялся».
После этого стал избегать интимной близости, хотя повторял, что боготворит и не может представить свою жизнь без неё. Называл богиней.
…Она устала. Не понимала, что с ним? Нормальный ли?
Твёрдо отказалась встречаться при любых обстоятельствах.
Руфина начала догадываться, что всему виной её красота. «Олежка никак не мог в постели побороть в себе высокое чувство ко мне. Боже мой, что же тогда такое – красота? На каких противоположных полюсах стоят изуродовавший меня Борис и бедняжка Олег? Если красота так губит человека, нужна ли она вообще?.. И что тогда у нас с Ковальским? Коль он так умел, горяч и напорист?.. Неужели это разврат? Какая я ещё дурёха неопытная… Ковальский – спасение? Да! Если бы не моя ущербность…»
* * *
Руфина уже несколько дней лихорадочно проговаривала текст и всё не решалась перенести его на бумагу.
Она одна в пустой комнате.
Белый лист бумаги слепит до рези глаза. Ей становится не по себе. Правая рука начинает мелко дрожать, она придерживает её левой.
«Саша, – вывела она неустойчивым почерком, – я перед тобой очень виновата. Это письмо принесёт тебе столько боли, я знаю тебя. Но так надо. Пока не поздно. Иначе потом будет ещё больней. Дело в том, что я не могу рожать детей. Ни женой, ни нормальной матерью мне не быть. Вот и всё. В этом моя судьба. Я смирилась с этим, но встретилась с тобой и не устояла. Теперь рву сердце и тебе, и себе. Это плата за то, что вела себя так. Дотаилась, дальше некуда.
Мы должны расстаться. Ты создашь нормальную хорошую семью. Дай Бог тебе шестерых желанных детей. Но… Сашенька, мы должны оставаться друзьями. Хочу, чтобы твой сын Саша, когда подрастёт немного, переехал ко мне в Москву. Ты говоришь, что он до двенадцати лет должен жить в деревне. Пусть так. А вот с двенадцати я его заберу в столицу. Он многое здесь получит. Давай об этом думать вместе. Не дал же он мне тогда упасть в колодец. Теперь я обязана ему… Твоя патриархально-индустриальная метода воспитания будет действовать. И – ещё как!
Я попросила руководство и теперь долго, очень долго не приеду на завод…»
Руфина перестала писать. Вспомнились слова Шопенгауэра о том, что если обозреть жизнь каждого человека в целом, то увидишь перед собой трагедию… Тщетные стремления, разбитые надежды, роковые ошибки и в конце – смерть…
– Нет, нет и нет! – проговорила она вслух. – Начало плохое, но я сделаю дальнейшую судьбу сама.
Слова в пустом помещении прозвучали странно. Она не слышала их. Все мысли, всё сознание сконцентрировались на главном: «Я буду учёным и буду этим нужна. А ещё сделаю так, что Ковальский-младший будет моим сыном, а я – его матерью. Никакая другая женщина не сделает для него столько, сколько я».
Такую Руфина выработала генеральную линию. Права она или нет, приняв такое решение? Кто может ответить однозначно? Позавидуем ей: у неё хватило сил на поиск опоры в жизни! И, кажется, найти…
Часто ли встречаются такие женщины?
Когда закончила письмо, уже не чувствовала прежней разбитости в теле. Голова стала работать чётче. Словно освободилась от отягощающей сознание вины и поняла, наконец, что может быть полезной для доброго дела, вполне конкретного.
А в комнате через стенку сидел другой, внешне благополучный, но такой же, по сути, как и Руфина, загнанный судьбой человек и тихо казнил себя.
Руфина не поверила бы сейчас, что это её руководитель, всегда предупредительный, интеллигентный Альберт Исаевич.
«Как я всё-таки непростительно опоздал. Надо было раньше всё связать. Но кто знал, что случится этот её производственный роман? Я думал, она надолго остыла ко всему… Дооткладывался!..»
Доктор технических наук Бахрах и раньше был неравнодушен к Руфине, но сдерживался. Не давал проявляться своим чувствам. Более того, боялся за свою больную жену… «Если даже и ничего серьёзного, люди всё равно додумают, переиначат. Она может не вынести. Что тогда?» Бахрах смирился. Ушёл весь в работу. Был цепок в делах и результативен. Вскоре о нём заговорили. Бахрах становился звездой на нефтехимическом небосклоне.
«…Но теперь, – продолжал раздумывать он, сидя за пустым столом, – теперь, когда уже полтора года, как умерла жена, а у Руфины – Рубикон, ей нужна поддержка. Именно сейчас, сейчас… И потом, – продолжал он искать доводы «за», – ей надо стать доктором наук. Нужны условия для дальнейшей работы… Где будет жить? Так в общежитии и сидеть?.. После того, что случилось с Борисом (он полагал, что знает достаточно о её беде), она долго не выйдет, не решится выйти замуж. Мы с ней идеальная, – на слове «идеальная» он покачал головой, – пара. Мы нужны друг другу. Находка? Да! Мы друг для друга – находка! У меня есть оболтус Вадим. Ему уже шестнадцатый год. Хватит и одного ребёнка. Что остаётся? Она да я. И наша наука! Немало. Если смогу спокойно и последовательно обо всём сказать ей, должна решиться на брак. Она – умная женщина. Даже не на брак. Можно устроить что-то вроде испытательного срока: не расписываться, но жить. А потом, через годик, пусть решит, как дальше…
Нет! Так не пойдет! – опомнился он. – Нас же загрызут, сплетни пойдут. Надо сразу: в загс – и всё! Один раз!.. Навсегда».
Поразмыслив немного, решил, что разговор с Руфиной должен состояться после защиты. А до того – ни слова…
XX
Письмо от Руфины Александр получит только через три недели. Она не сразу решилась его отправить. А он пока в командировке на Грозненском химическом заводе, куда прибыла целая делегация для подведения итогов соревнования между двумя нефтехимическими предприятиями.
Грозненский завод – флагман подотрасли. Ковальский постарался все четыре дня пробыть в цехах. Впервые увидел цех, похожий на тот, в котором теперь работал, построенный по схожему проекту.
Поразило одно обстоятельство. Здание полностью раскрыто. Нет кирпичных стен. Построили его когда-то по проекту, предусматривающему кирпичную кладку. Впоследствии заводские специалисты выбрали, где надо, кирпич, укрепив каркас металлическими балками. Разумеется, предварительно всё согласовав с проектным институтом. При наличии в аппаратах и трубопроводах огромного количества лёгкого взрывоопасного газа под давлением до восьмидесяти атмосфер – это существенно.
Он посмотрел чертежи на раскрытие, состояние оборудования. В ветреную и дождливую погоду на этажерках неуютно. Но и меньше опасности. Конечно, морозные и снежные зимы в Поволжье всё усложняли в разы, но можно кое-что предпринять.
Он знал, как часто возникают аварийные ситуации, способные уничтожить весь цех. А если нет стен – можно при взрыве лишиться только части оборудования и избежать человеческих жертв.
* * *
…На заводскую планёрку, которую вёл главный инженер, пригласили и делегацию, побывавшую в Грозном. Делились впечатлениями. Ковальский доложил об увиденном и закончил вполне конкретным предложением:
– Как работник, знающий опасность цеха изнутри, предлагаю, несмотря на наши климатические условия, в ближайший капитальный ремонт раскрыть цех. Не принимать мер нельзя…
– А мы принимаем. И вы – первый их активный исполнитель. Я имею в виду отсечную японскую арматуру, позволяющую нажатием одной кнопки за пятнадцать секунд остановить систему и затем вытравить газ в атмосферу, – уверенно проговорил главный.
– Да, – согласился Ковальский. – Но это не спасёт, если аппарат или трубопровод разорвутся в помещении…
– Ну, все страхи сразу в одну кучу. Довольно. Вот если будете тянуть с установкой арматуры, мы с вас спросим. Цех смонтирован по проекту согласно действующим нормам. Надо будет – раскроем. Садитесь. Спасибо.
«Деловито утопил серьёзнейшее предложение. Сам-то понимает, что делает?!» – возмущался про себя Александр.
Вернувшись в цех, Ковальский составил отчёт о командировке, где особо подчеркнул преимущества раскрытого цеха.
Подумав, тут же написал и служебную записку на имя директора завода.
«Немного строптиво выглядит, но мы с Румянцевым уже были в роли несостоявшихся по чистой случайности жертв взрыва. Иное мое поведение просто нелогично».
…Прошёл месяц. Он дважды, минуя главного инженера, пытался попасть к директору. Не смог. Что оставалось делать, как не поспешить с установкой отсечной пневматической арматуры?
И Николай Румянцев был ему в этом первый помощник. Ковальский вывел его работать днём и они вместе с контрольно-измерительной службой трудились с утра до вечера.
* * *
Как Альберт Исаевич наметил разговор, так и повёл его.
…Руфина расположилась за столом (он намеренно её посадил, зная, что будет непросто). Стоя у окна и глядя невидящими глазами на улицу, изложил всё по пунктам, методично и с расстановкой.
Он дал себе слово – только сухой, рациональный слог. Но под конец всё же не сдержался:
– Очень жалею, что, когда мы встретились, я был уже женат… Лишь при этих словах повернулся к ней лицом и увидел слёзы.
Он не решился подойти. Не знал, какие это слёзы. Что значат? И Руфина не подошла к нему. Только встала из-за стола и молчала. Его предложение оказалось полной неожиданностью.
Он молча прошёл мимо неё и тихо прикрыл за собой дверь. На другой день в той же комнате они, сидя за столом, тихо разговаривали.
* * *
После недельного отсутствия она появилась на кафедре и ответила Бахраху согласием.
Словно боясь, что уступит Ковальскому, сжигала за собой все мосты…
* * *
Запоздало получив от Руфины страшное письмо, Ковальский бросился на переговорный пункт. Не дозвонившись, рванулся в Москву.
…Александр нашёл её в институте. Встреча произошла на следующий день после того, как она дала согласие Бахраху на брак.
Говорили мало. Оба плакали. Руфина навзрыд. Он молча, давясь слезами и стыдясь своей слабости. Не было ни обвинений, ни упрёков. Была общая беда…
…Вернулся он из Москвы с потемневшим лицом. Суслов не на шутку перепугался: не заболел ли?
От Александра крепко пахло спиртным…
«Не пил же всю дорогу так, чтоб его было не узнать?» – качал головой Суслов.
Выпив стакан водки, Ковальский лёг в постель.
– Где красота и безоглядная любовь, там хаос. Что и требовалось доказать, – изрёк Суслов, отходя от кровати.
– Иди к лешему, философ нашёлся…
Ковальского мутило!
Проспал он ночь и половину следующего дня. Из общежития не выходил двое суток. Спас Ковальского от прогулов Суслов. Своей рукой написал от его имени заявление на недельный отпуск без содержания. Жалко приятеля. Он искренне полагал, что так нельзя: «Мужику тридцать, а убивается, как первокурсник».
XXI
Теперь спасение Ковальского было, кажется, только в работе и в занятиях, которыми себя нагрузил. Вечером мчался в областной центр на курсы английского языка.
Александр решил подготовиться к сдаче кандидатского минимума. С языком было проще, можно посещать курсы ещё и по субботам. Занятия по философии проходили только в будние дни. Он решил готовиться самостоятельно.
Когда собрал всю необходимую литературу, на столе образовалась стопа не менее, чем из двух десятков книг. Философия когда-то была увлечением, теперь становилась, хотя и временной, но крайней необходимостью.
Понимая, что наскоком всё не одолеть, призадумался над системой подготовки. Её Александр себе определил, как понимал, нелёгкую, но надёжную. Решил на все вопросы написать ответы. Каждый объёмом не более двух-трёх страниц с цитатами из первоисточников и ссылками на издания, из которых взят материал. Чтобы облегчить усвоение, решил обращаться только к тем публикациям, в которых, как ему казалось, наиболее доступно излагался материал. И только так, «начерно» пройдясь по всей программе, разобравшись в азах, засесть за основательное изучение по этому выверенному путеводителю.
Он выполнил первую часть своего плана за полгода. На столе лежала пухлая общая тетрадь, вся исписанная мелким почерком. Он настолько освоился с первоисточниками и учебниками, что они уже не повергали его в трепет. Теперь, задумавшись, ставил стакан с чаем на солидный том выдающегося классика философской мысли Гегеля и уже не считал это фамильярностью. Гегель стал предметом его особого внимания. Ковальский изменил бы себе, если бы и в изучении философии не проявил дотошность. Казалось, он забыл, что готовится всего лишь к сдаче кандидатского минимума. Поражало то, что Гегеля никто до сих пор как следует не оценил.
– Вот слушай, – говорил он Суслову, который при этом не мог не зевать. – Удивляюсь тому, как человечество неслыханно жестоко обошлось с великим мыслителем. Он в одиночку впервые на планете проделал ещё в начале девятнадцатого века огромаднейшую работу: разобрал все арсеналы мыслительных определений, используемых человеческим разумом. И выстроил их в порядке логической преемственности смысла. Он впервые рискнул навести порядок в содержании самого нашего разума. И тем самым заложил основы принципиально новой науки – грамматики разума.
– Зачем тебе это? Ну, не задумал бы одолеть минимум свой, и без Гегеля прожил бы, – недоумевал Суслов.
– Может быть, и так, но я натолкнулся на то, что нельзя теперь не замечать.
– Ты – химик, Александр! И хороший практик. О тебе по заводу легенды ходят, а ты решил теперь податься в философы? Зачем тебе это? Хаос в голове – это плохо.
– Нет, голова садовая! Как раз в этом смысле его «Энциклопедия философских наук» похожа на периодическую систему Менделеева. Она даёт всему порядок, понимаешь?
– Стоп! – сказал, приподнявшись с койки, Владимир. – Могу я на тебя ведёрко воды холодной вылить?
– Валяй, – пожал плечами Ковальский.
– Без обиды?
– Давай-валяй, – вновь пожал недоумённо плечами Ковальский.
– Оставь ты эту философию! Вот сдашь экзамены и – брось, выбрось из головы…
– Но почему?
– Эта философия – такая же дама, как твоя Руфина, заведёт в дебри. Ты – увлекающийся. В результате будет только беда.
– Но при чём здесь Руфина? – спросив, Александр побледнел.
– А при том! Я могу предположить: вначале – лёгкий флирт с философией. Но потом, я тебя знаю, будешь копать и копать и убежишь либо в аспирантуру на кафедру философии, либо ещё что крутанёшь и – нет Ковальского-производственника! Есть сморщенный скучный кандидат философских наук, преподающий бедным студентам эту бесполезную мешанину понятий и набор тем, от которых большинство просто мутит.
Меня лично мутило здорово.
– Но отторжение у студентов от того, что преподаватели философии вязнут в вольном мелкотемье. Надо по Гегелю переходить к системной науке, которой является истинная философия.
Суслов, как всегда, когда у него кончалось терпение, покраснел. Лицо стало от этого даже привлекательнее, живее и энергичнее.
– Я тебе говорю: сорвёшься в философию – в итоге буду вытаскивать тебя из очередного кризиса.
– Да иди ты! Какого кризиса! Ты – химик! Так вот, подобно тому, как таблица Менделеева нужна не только для химии, но и для многих остальных наук, точно так же грамматика разума необходима сегодня всем частным наукам, которые она соединяет между собой воедино. Понимаешь?
– Понимаю, но что теперь конкретно делать? – попытался свернуть разговор Владимир и в последний миг опасливо поёжился: «Сейчас заведётся ещё на полчаса».
– Общество в конце концов придёт к созданию искусственного интеллекта. А раз так, философию надо преподавать будущим инженерам как системную науку, как грамматику разума.
– Понятно, – неторопливо согласился Суслов. Про себя добавил: «…что дело тёмное».
* * *
Первую декаду мая в нагромождении праздничных дней Ковальский просидел над учебниками, штудировал английский и философию. В начале июня сдал философию – на «отлично», а язык – на «хорошо». И не жалел, понимая, что знает его не очень.
* * *
В один из приездов Александра домой Екатерина Ивановна спросила:
– Саша, почему ты с Руфиной не приезжаешь? Али больше не вместе? Всю зиму один.
– Не вместе, мам.
– Что ж так-то, какая бабёнка хорошая?!
Он думал, что на этом разговор закончится, но мать продолжала:
– Разборчивый ты больно. Так нельзя… Она ладненькая такая…
– Мам, – решился Александр, – мы разошлись от того, что у неё не может быть детей.
– Ой, батюшки! – всплеснула мать руками. – Новая беда! Я вижу, ты какой-то смурной. И как это получился такой невезучий, обязательно найдёшь, где горевать? Головушка ты моя садовая… Вон недавно Тамара Заречнова приезжала со своими двумя, такие крепенькие… Мальчик и девочка. Про тебя не спросила, когда встретились. Но видела я: очень хотелось узнать. И что же вы теперь, поодиночке опять?
– Да, решили, что у нас останется дружба…
– Дружба? Какая же одна только дружба промеж мужика и бабы? Придумал тоже… Найди себе бабёнку, чтоб любила тебя, и женись, а то пропадёшь…
…Они о многом поговорили, хотя материнские её простые советы иногда забавляли. Но он не возражал. Боялся обидеть.
И Александру стало легче на душе. Умела Катерина засветить светлый лучик…
* * *
…Ковальский и Суслов, оживлённо о чём-то беседуя, идут по главной улице города.
– Братцы-кролики, не узнаёте? – От газетного киоска к ним важно шагнул Свинарёв. Подмышкой – голубенькая папка.
– А, Колюнчик! – быстро отозвался Суслов. – Где пропадаешь? Не видно-не слышно.
– Я сейчас в городском комитете народного контроля. Жена в роддоме. Дел невпроворот, – солидно пояснил Свинарёв.
– Женился? – вполне натурально удивился Суслов.
– Вот ты даёшь! Жена уже дочь родила. Полгорода знает.
– Поздравляем! – протянул руку Ковальский. – Нормально всё в семье?
– Было хорошо, но сегодня мне сюрприз преподнесла…
– Какой?
– Говорит, когда выпишусь и приду домой, тебя чтоб там не было. Видали, что делает? Я у них с мамашей живу, в их квартире. Вот и фасонит.
– А чего она так тебя? – поинтересовался Суслов.
– Не сложилось, а так, вроде, ничего… Только разок сказала: «С тобой, жеребцом, жить тошно». Чего так?.. Я, правда, не удержался, с одной лаборанточкой кобельнул, пока жена в роддоме. Но она никак не должна была узнать.
– Значит, снова в общежитие?
– Может, и так. Она – настойчивая.
Когда уже расходились, Суслов вспомнил:
– А фамилию-то сменил?
– Конечно! Как же! У меня слово с делом не расходится.
– И как ты теперь прозываешься?
– Фамилия-то?
– Ну, да!
– Красивая – «Старчевский»!
Суслов громко хохотнул.
Когда же новоявленный Старчевский выдержанной солидной походкой, мелькая в толпе голубенькой папкой, зашагал своей дорогой, Владимир не удержался:
– Он там про жеребца какого-то говорил? Мне припомнилось:
Я бы мог сказать, что глуп он, словно мерин,
Но лошадь обижать я не намерен!
Владимир любил классиков. А Ковальский – ещё и лошадей. Они дружно рассмеялись.
– Владимир, ты два раза подряд не ночевал в общежитии, где пропадаешь? У Леночки?
– Нет, не у Леночки, – нехотя отозвался Владимир.
– А где?
– У Татьяны. Помнишь, мы с тобой как-то заходили в музыкальное училище? Я тебя знакомил.
Александр вспомнил крупную уверенную брюнетку.
– Она, кажется, замужем?
– Была. Года два назад мужа, строителя, убило плитой.
– Дети есть?
– Сыну четыре года. У неё с матерью – трёхкомнатная квартира, дача. Татьяна – директор музыкального училища, – угрюмо глядя перед собой, перечислил Суслов.
– И одним махом всё устроил себе? – не выдержал Александр.
Владимир молчал, но недолго:
– Каждый выбирает по себе
Женщину, религию, дорогу.
Каждый выбирает по себе
Дьяволу служить или пророку.
Стихи прозвучали неожиданно. Лицо Владимира было непроницаемо.
«Что это с ним? – содрогнулся Ковальский. – За этим кроется что-то серьёзное?»
Для многих на заводе Суслов – «свой» парень, добродушный и непритязательный. Но Ковальский-то знал ему цену.
Суслов переживал, что продвижение по службе у него не столь удачно, как у Ковальского. Часто беды у человека бывают оттого, что не знает он, где его место и какова цель. Суслов понимал, чего хотел. Он признался однажды Ковальскому:
– Я знаю свой потолок, за тобой не угнаться. Но главным инженером когда-нибудь могу стать.
«В чём же теперь дело? Перестал верить в себя?» – недоумевал Александр.
Ковальский решил поговорить с Владимиром чуть позже, в более подходящей обстановке, не на улице…
Они шли молча. Каждый думал о своём.
Когда уже подходили к общежитию, Владимир обронил:
– Только не ровняй меня со Свинарёвым, я немножко другой.
Ковальский не нашёлся, что ответить.
