Александр Тамоников
Тени за городом
Глава 3
Остап Луцик вот уже пять лет как был пенсионером. Но по-прежнему продолжал работать. А почему бы ему было и не работать? Несмотря на преклонный возраст, на здоровье он не жаловался – так, всякие малозначительные стариковские болячки, к тому же и работа у него была не слишком тяжелой. Нет, определенные трудности в его работе имелись, но это были не физические трудности, а иные сложности – большей частью психологического свойства.
Трудился Остап Луцик художником-оформителем на одной из шахт в городе Углеграде. Причем долгие годы, с той самой поры, как отбыл срок заключения и решил навсегда поселиться в этом городе. Несмотря на то что художник-оформитель считался работником идеологического фронта, на работу Остапа Луцика взяли без особых затруднений и проволочек. «Ты там смотри!» – погрозил пальцем кадровик-инвалид, и на этом, собственно, процесс трудоустройства и закончился. И кто его знает, почему это случилось именно так? Может быть, потому, что Остап Луцик сызмальства умел замечательно рисовать – у него был прирожденный талант художника, – а может, потому, что должность на шахте имелась, а штатной единицы, чтобы ее заполнить, все никак не находилось. Или, может быть, потому, что никто не обратил особого внимания на то, что Остап Луцик в недавнем прошлом – сиделец и сидел, он не за какую-нибудь молодецкую драку, а за то, что выступал против советской власти и с оружием в руках. В Углеграде много обитало таких, как Остап Луцик, на всех внимания не обратишь. Но, скорее всего, никто просто не помнил того зла, которое когда-то причинил Луцик. Помнить зло – это не в характере русского человека. Русский человек, по сути своей, не злопамятен.
Вот так Остап Луцик и стал работать художником-оформителем. Повторимся: в физическом смысле работа была нетрудной, а вот что касается морального и нравственного смысла… Остап Луцик ненавидел свою работу, ненавидел и презирал плакаты, транспаранты, вывески, графики, которые он ежедневно малевал. Он ненавидел в них каждую букву и каждый штрих, даже цвет красок, которыми он все это изображал, и тот ненавидел. Но он ничем не выдавал бушующую в нем злобу и не давал ей выплеснуться наружу. Он понимал, насколько это опасно. Опасно и для него самого, и для его жены, и для детей – двух сыновей и дочери. Он понимал, что если даст волю своей злобе, то тогда может случиться все что угодно. Например, он изобразит какой-нибудь яростный антисоветский плакат и вывесит его в самом людном месте. Или подожжет к чертовой матери художественную мастерскую, в которой он трудился. Или украдет на шахте взрывчатку и взорвет шахтовую контору вместе со всеми бухгалтерами, учетчиками, начальниками участков и прочим начальственным шахтовым людом. Или сотворит еще что-нибудь – такое же страшное, громкое и погибельное. Погибельное в первую очередь для себя самого.
Он это понимал, поэтому и не давал воли своим чувствам. Он их загонял куда-то вглубь себя. Хотя и с трудом, но это ему удавалось. Но сколько же душевных сил для этого требовалось! Можно сказать, что ни на что больше Остапу не хватало этих сил, а только лишь на борьбу со своими чувствами. На борьбу с самим собой, если быть точным.
А такая борьба ни для кого не проходит даром, она меняет человека, она его корежит – как изнутри, так и снаружи. Почти все время Остап Луцик был угрюм и раздражен, с женой и детьми обращался неласково, с людьми общался неохотно, лишь по необходимости, с соседями – то же самое (а жил он в том краю Углеграда, который все называли Бандеровским поселком).
Впрочем, соседи соседями, а вот жена – это совсем другое дело. От соседей можно отмахнуться и даже совсем с ними не общаться, но с женой так не получится. Тем более что жена ни в чем не была перед ним виновата, скорее, даже наоборот. Познакомился Остап со своей будущей женой (ее звали Оксана) еще в те годы, когда с немецким автоматом наперевес лиходействовал по глухим волынским лесам, вламывался в волынские хутора, судил, казнил и миловал…
На одном из таких хуторов он и приметил Оксану. Нет, ни в каком разбойничестве Оксана не участвовала, да Остап бы ей этого и не позволил. У него имелись совсем другие виды на Оксану. Остап размышлял так. Вот закончится когда-нибудь вся эта беготня по лесам, болотам и хуторам, и тогда Остап утопит в самом глубоком болоте свой немецкий автомат и женится на Оксане. И они заживут. Тем более что и сама Оксана была не прочь выйти замуж за статного, чубатого красавца, каковым в молодости был Остап. Она даже позволила Остапу нарисовать ее портрет, а для западноукраинской девушки это был поступок! Это было все равно, что сказать художнику: «Я тебя люблю и хочу за тебя замуж».
Но все закончилось совсем не так, как предполагал Остап. В одной из стычек с советским Смершем Остапа сильно контузило взрывом, он потерял сознание и угодил в плен. Затем был суд, сибирский город Углеград и лагерь в окрестностях этого города.
Срок Остапу дали не слишком большой – всего шесть лет. При этом разрешали ему писать письма на волю. Он и написал – Оксане. Больше ему и писать-то было некому. Его отец и мать были живы, но они прокляли Остапа за то, что он был бандитом, и отказались пускать на порог. Конечно, если бы он упал родителям в ноги, попросил у них прощения и навсегда отказался от того негожего дела, которым он занимался, родители бы его простили. На то они отец и мать, чтобы прощать свое заблудшее дитя. Но Остап не попросил у родителей прощения…
Оксана ответила на его письмо. Между ними завязалась переписка. Оксана писала, что помнит Остапа, рада, что он жив, а тюрьма – это не так и страшно, это ненадолго. И если Остап того пожелает, то она готова ждать, когда он выйдет из тюрьмы и женится на ней.
Остап отбыл срок и решил остаться в Углеграде. К себе на родину он возвращаться не хотел, потому что опасался людских взглядов, возможной расправы, да и встречи с родителями тоже опасался. Он пригласил Оксану к себе в Углеград, и она приехала. В каком-то смысле ей было проще, чем Остапу: ее родители к той поре уже умерли.
Так они стали мужем и женой. Им выделили небольшую отдельную квартирку в бараке в Бандеровском поселке. Зажили. И все бы ничего, если бы не угрюмость и раздражительность Остапа. Эти черты характера он приобрел еще тогда, когда отбывал срок в лагере, а когда вышел, стал еще более угрюмым и раздражительным. Ему казалось, что он ни в чем не повинен, а виновны другие. Виновны все, кроме него самого. В том числе и жена. И вольно или невольно он срывал на ней зло: за то, что когда-то угодил в плен в волынских болотах, за то, что шесть лет томился в лагере, за то, что нет у него возможности да, по сути, и права вернуться на родину… Да мало ли в чем еще бывает виновна жена, когда муж раздражен?
Но однако же можно жить и так. Со скрипом, со слезами, а можно. Проходил год за годом, у Остапа и Оксаны родились трое детей, сами они состарились. В общем, худо-бедно, а прожили. А жизнь – это такая мудреная штука, что в ней можно привыкнуть ко всему – и к хорошему, и к плохому. Тем более что плохого в жизни почему-то всегда больше, чем хорошего. Словом, большая часть жизни пролетела, будто ее и не было вовсе. И за все это время Оксана не сказала ни единого слова упрека в ответ на раздражительность мужа. Она была кроткой, терпеливой и мудрой женщиной…
А что же дети? А дети до поры до времени были при родителях, жили в родительском доме. Оба сына работали на шахте, дочь оканчивала десятилетку. В родительские отношения они не вмешивались, жили своей жизнью. Хотя что это была за жизнь, каковы у сыновей и дочери были житейские планы, во что они верили и на что надеялись – того не знали ни Остап, ни Оксана.
* * *
Был конец апреля. По календарю это самый разгар весны, однако же дело происходило в Сибири, а здесь, если можно так выразиться, свой собственный календарь. Обычно в апреле весна в Сибири только начинается. Хотя бывает и по-другому. Случается в Сибири и ранняя весна, с теплыми ветрами, внезапным дружным и широким половодьем, ранним прилетом птиц, весенним солнцем.
Именно такая весна выдалась в Сибири в том самом году, о котором идет речь. Может, и не во всей Сибири, потому что уж слишком велик и просторен этот край, но в тех местах, где располагался город Углеград, то есть в южной части Сибири, весна случилась такой, что лучше и желать не надо. Тепло, солнечно, пахнет пробудившейся землей, талым снегом, почками и первыми травами – живи и радуйся.
Но Остапу Луцику радоваться не хотелось. Несмотря на раннюю весну, он был угрюм и сосредоточен на каких-то своих думах и чувствах, которые никому, кроме него самого, не были известны. Да, впрочем, даже ему самому эти думы и чувства не были понятными. Угрюмость и отрешенная сосредоточенность давно уже были обычным его состоянием. Казалось, не было ничего в мире, что могло бы его обрадовать и вызвать на его лице улыбку.
Была суббота, выходной день. Пользуясь погожим днем, Остап решил кое-что поправить по хозяйству. Зима в Сибири – это время всяческих бедствий и разрухи. Бывало, навалятся глубокие и тяжелые снега на крышу ли, на изгородь, на ветки и кроны садовых деревьев, все затрещит, застонет, осядет, поломается и провалится, и ведь ничего толком и не починишь зимой-то. Приходится ждать весны и уже весной исправлять все те бедствия, которые причинила зима.
Остап вместе со всем семейством все так же проживал в той самой квартирке в бараке, которую ему выделили, когда он обзавелся семьей. Он никогда не стремился обзавестись каким-то другим жилищем, казалось, он даже не замечал, в какой квартире он проживает, и не думал о том, что есть и другие, более удобные жилища.
Правда, когда один за другим стали появляться дети, Оксана с деликатной настойчивостью убедила-таки своего мужа пристроить к их барачной квартире две небольших комнаты. Остап пристроил, но, казалось, даже не заметил этого. Впрочем, он еще поставил забор, отгородившись таким образом от соседей – в большинстве своем таких же бывших сидельцев, как и сам Остап, – и соорудил на отгороженной территории три сарайчика. Вот и все. Казалось, что Остапу не нужен ни забор, ни сарайчики, ни квартира, в которой он проживал, потому что в любой момент он готов был покинуть все это хозяйство и отбыть в какие-то другие, неведомые края: может, на свою навсегда утерянную родину, может, еще куда-нибудь…
Остапу помогал его младший сын, двадцатилетний Степан. Старший сын, Евгений, был на работе, ему выпала смена на выходной день. Отец и сын работали молча, лишь изредка Остап делал короткие замечания или давал распоряжения, и сын без лишних слов их исполнял. Время близилось к полудню, было тепло и свежо, как оно обычно и бывает ранней весной.
И тут Остапа кто-то окликнул:
– Бог в помощь, хозяин!
Вначале Остап подумал, что окликают не его – потому что кто бы мог его окликнуть? В Бандеровском поселке редко кто вступал с ним в разговоры: знали, что он, скорее всего, никак не ответит на приветствие и не вступит с тем, кто его окликнул, в разговор. А если так, то для чего и окликать? Стало быть, и в этот раз окликают не его, а кого-то другого.
Но его окликнули и во второй раз:
– Что ж ты не отвечаешь, Остап Федорович? Невежливо не отвечать гостям. Не по-нашему это… На нашей родине гостям всегда рады. Тем более что гости бывают у тебя так редко…
Остап поднял голову. У калитки стояли четыре человека – четверо мужчин. Один из них был пожилым, едва ли не ровесником Остапа, другой был чуть моложе, еще двое – совсем молодые, по виду на каких-то три или четыре года старше, чем сын Остапа Степан. Но Остап мало обратил внимания на их возраст. Его удивило, а больше того насторожило, что все четверо были людьми нездешними. Да, но кто же они такие? Из каких краев они прибыли, зачем и, главное, откуда они знают Остапа? А ведь знают, если они назвали его по имени-отчеству!
– Ну, что же ты стоишь и смотришь на нас? – спросил старший по виду мужчина, продолжая улыбаться. – Открывай ворота, впусти гостей во двор. Или ты забыл, как это делается у нас на родине? Может, ты уже и не помнишь, где твоя родина и как она называется?
Остап сделал молчаливый знак сыну, Степан отодвинул у калитки засов и распахнул ее.
– Ну вот так-то лучше, – сказал старший мужчина. – Так-то правильнее. Ну, здравствуй, что ли, Остап Федорович!
До сих пор разговор происходил на русском языке, но последнюю фразу гость произнес на украинском. Причем не на чистом украинском языке, а так, как говорят на Западной Украине. Тамошний язык во многом отличается от классического украинского языка: и выговором, и многими словами, и даже тон – и тот другой. Остап с настороженностью и удивлением взглянул на мужчину и также произнес по-западноукраински традиционную в тех краях фразу:
– Проходите, добрым гостям мы всегда рады.
– Так-то лучше, – усмехнулся мужчина. – Можно даже сказать, совсем хорошо. Вижу, помнишь: и откуда ты, и кто ты. А то мы, признаться, сомневались. Времени-то сколько прошло! А время – оно коварное. Оно меняет людей.
– Кто вы? Что вам от меня надо? – спросил Остап.
– Хорошие вопросы. – Усмешка буквально-таки не сходила с губ незнакомца. – Правильные вопросы. А на правильные вопросы полагается давать правильные ответы. Да вот только такие ответы полагается давать не посреди двора, а за закрытыми дверями. А то вон на нас уже обращают внимание… Так что приглашай нас в дом, хозяин. Готовь горилку и закуску. Сам знаешь, без этого у нас гостей не принимают.
Не хотелось Остапу, чтобы эти неожиданные гости входили в его дом. Но он понимал, что если уж они невесть откуда и неизвестно зачем появились, то так просто от него не уйдут. Даже если он попытается прогнать их со двора. К тому же и прогонять их было не за что. Они покамест не сделали Остапу ничего плохого, даже слова грубого не сказали. Наоборот, заговорили с ним на родном языке, на западноукраинском. Нельзя просто так прогнать человека, который говорит с тобой на родном языке. Тем более в чужих краях, за тысячи верст от родных мест.
– Проходите, – сказал Остап. – Вот сюда, на этот порожек и в эти двери. Степан, покажи им…
На крыльцо вышла Оксана: ее удивили и встревожили разговоры во дворе. Выйдя, она с молчаливым удивлением уставилась на неожиданных гостей.
– Доброго здоровья, пани хозяйка! – учтиво произнес старший гость. – Пусть Бог пошлет в ваш дом много радости и здоровья.
Это, опять же, были традиционные слова, которые говорят на Западной Украине, и сказаны они были на западноукраинском наречии.
– И вас пускай Бог милует, – ответила Оксана и вопросительно взглянула на Остапа.
Остап взглянул на жену, и она его поняла без всяких слов: надо было накрывать стол, потому что в их доме гости. И что с того, что они нежданные и, наверно, незнакомые люди? Добрым гостям всегда рады. А может, они и желанные, и знакомые, да только Остап никому ничего не сказал? Наверно, так оно и есть – иначе разве бы он стал приглашать в дом кого-то незваного и нежеланного?
– Значит, вот так ты и живешь, – сказал старший из гостей, осматриваясь. – Да, небогато… Стало быть, это все, что дала тебе советская власть в обмен на твое усердие? Плакаты, транспаранты – большими белыми буквами на красном фоне… За такой-то твой патриотизм могли бы предоставить тебе и что-нибудь побогаче. Разве ты не заслужил?
– Ну, и это не так уж плохо, – впервые отозвался другой гость – чуть моложе первого. – Спасибо, что хоть не расстреляли. Или что не заморили в лагере. А ведь могли бы не то, так другое. Жизнь – она дороже всяких дворцов. Я прав? – И гость вопросительно взглянул на Остапа.
– А мне много и не нужно, – угрюмо произнес Остап. – Ни от советской власти, ни от кого бы то еще. Мне хватит и этого.
– Хорошие слова! – кивнул старший гость. – Правильные! Как там говорят у нас на родине? В чужой земле и дворец – тюрьма. Слышал такие слова? Помнишь их?
– Я многое слышал и помню, – уклончиво ответил Остап.
Вошла Оксана и, как полагается по западноукраинскому обычаю, поклонилась гостям.
– Прошу к столу, гости дорогие! Не взыщите за нашу бедность. На столе, может, и мало, но в душе – много.
Это были традиционные слова гостеприимства, и на них полагалось отвечать такой же традиционной фразой. Старший гость так и ответил:
– Душевное тепло лучше всякого хлеба.
– Прошу, – указал рукой Остап.
Гости вошли в комнату, где был накрыт стол. Остап сделал знак рукой, означавший, что жена и сын должны уйти.
– О нет! – запротестовал старший гость. – Сын пускай останется. Посидим, поговорим по-мужски…
– Горилка и закуска – это не главное, – сказал второй гость, когда Оксана вышла. – Остап Федорович, ты же понимаешь, что не ради горилки мы к тебе пришли?
– Допустим, – осторожно произнес Остап.
– Вот и хорошо, что понимаешь, – сказал гость. – Горилка – это для отвода глаз. Так сказать, маскировка. Ну, чтобы ни у кого не возникло никаких подозрений. К Остапу Луцику приехали гости, он их, как полагается, встретил… Какие тут могут быть подозрения?
– Зачем же вы тогда ко мне прибыли? – спросил Остап. – И кто вы? И откуда?
– Вот об этом мы и поговорим во всех подробностях, – сказал старший из гостей. – Но для начала давайте все-таки выпьем за встречу. Как оно и полагается у нас на родине.
Глава 4
Нежданные гости засиделись в доме у Остапа Луцика. Солнце уже коснулось краем зубчатой кромки отдаленной горы, поросшей черными деревьями, небо стало водянисто-бездонным, как оно обычно и бывает в здешних краях в час заката, на дворе ощутимо похолодало, а четверо мужчин все не уходили. И тому были две причины. Первая причина – разговор был еще не завершен, а вторая – гостям нужно было дождаться, когда окончательно стемнеет. На вечернюю тьму они возлагали особую надежду, темнота была частью их замысла.
Еще в самом начале, как только все уселись за стол, гости назвали свои имена. Скорее всего, это были вымышленные имена – Остап это понимал, да и сами гости этого не скрывали. Тем более что к именам прилагались и прозвища. Самый старший сказал, что его зовут Игнат, а прозвище у него Крук. Второй гость отрекомендовался как Стась, а прозвище у него было Чорба. Двое молодых мужчин сказали, что их зовут Василь и Михайло, и это, как уразумел Остап, также были не настоящие имена. Отрекомендовались на западноукраинском наречии, ни одного русского слова за столом не прозвучало.
– И что же с того? – спросил Остап, выслушав своих гостей. – Для чего мне знать ваши имена и прозвища?
– Ну как же, – ответил на это Крук. – Как видишь, мы с тобой откровенны. И с твоим сыном – тоже. И потому мы рассчитываем, что и ты будешь с нами откровенен.
– Что вам от меня надо? – произнес Остап. – Спрашиваю уже в третий раз…
Было понятно, что гости ожидали такой вопрос от Остапа. Понятно также было, что сразу они на него не ответят. На важные вопросы никто сразу не отвечает, здесь нужна пауза, чтобы тот, кто спрашивает, мог подготовиться к ответу и осознать его значимость. Так бывает всегда, так случилось и в этот раз.
– А давайте мы выпьем по второй – за нашу далекую родину! – предложил Стась, он же Чорба. – Друже Остап, ты ведь не забыл, где твоя настоящая родина? Ты ее помнишь?
Остап ничего не сказал, разлил водку по стаканам и все так же молча поднял свой стакан. Это был скупой, но в то же время красноречивый и понятный жест, означавший, что он, Остап Луцик, ничего не забыл, и все помнит, и по-прежнему ожидает от гостей ответа на свой вопрос.
Выпили, закусили, помолчали. Крук покосился на окно. Барак, в котором проживал Остап с семьей, находился на самой окраине поселка и притом на возвышенности, так что из окна можно было видеть изрытую и обезображенную терриконами[1] долину, а за ней – высокую гору, покрытую черными деревьями.
– Да-да, – задумчиво произнес Крук. – Пейзажи здесь совсем не наши. Совсем не такие, как на нашей далекой родине. Наши пейзажи ласкают душу, а здешние – ее царапают. Скажи, друже Остап, ты помнишь наши родные пейзажи? А заодно ответь: как тебе здесь живется с исцарапанной душой?
Остап на это ничего не ответил, да от него, похоже, никто и не ждал никакого ответа. Потому что вопросы, которые задавал Крук, относились к разряду риторических. А риторические вопросы – это такие вопросы, которые задают не ради ответа, а чтобы приступить к другим, настоящим и основательным, на которые не дать ответ невозможно. И точно, вскоре именно такие вопросы и последовали.
– Так как же тебе здесь живется? – спросил Крук, внимательно взглянув на Остапа.
– Живу вот, – неохотно ответил Остап. – Получаю советскую пенсию. Работаю…
– Все так же малюешь бодрые советские плакаты? – усмехнулся Стась Чорба.
– Малюю, – бесстрастно сказал Остап, дернув плечом.
– Значит, малюешь… – иронично скривился Чорба. – Ну а вернуться домой не хотел бы? Туда, на родину? Вернуться, купить домик, поселиться в нем и спокойно доживать век… Ну, так хотелось бы тебе такого счастья на старости лет?
Остап прекрасно понимал, что такие вопросы понапрасну не задаются. Не могло такого быть, чтобы эти четверо незнакомых ему людей прибыли неведомо откуда лишь для того, чтобы задать ему все эти вопросы – больные и бессмысленные. Значит, вслед за вопросами последуют и ответы на них. И эти ответы нежданные гости дадут сами. Для того они и явились к Остапу. То есть явились ради этих ответов. Да вот только такие ответы бесплатными не бывают – Остап это тоже прекрасно понимал. Значит, нежданные гости назовут и цену. Остается лишь услышать, что это за цена. И понять, насколько она дорога и сможет ли Остап ее заплатить.
– А ведь мы прибыли к тебе оттуда, – Крук указал рукой куда-то вдаль, – с нашей с тобой родины. Да. Она у нас с тобой общая – родина. Вот ведь какое получается дело.
– Ну а адрес вы случайно не перепутали? – мрачно усмехнулся Остап. – Спрашиваю: адресом вы не ошиблись? А то ведь всякое бывает… Может, вы завернули не в ту хату? Шли к куму, а попали к свату…
– Мы не ошиблись. – Эти слова Крук не просто произнес, он их прямо-таки отчеканил. – Мы пришли к тому, к кому и хотели прийти. Во всяком случае, мы на это надеемся.
– И как же вы обо мне узнали? – спросил Остап.
Он разговаривал с гостями и одновременно краем глаза наблюдал за сыном. Ему хотелось знать, как сын относится к этому неожиданному событию: и к незваным гостям, и к тем осторожным, намекающим разговорам, которые они затеяли. Остапу было очень важно знать, что думает и чувствует его младший сын Степан. А то ведь всякое могло быть. Советская власть – дело такое. Прилипчивая она и навязчивая. И в душу ей залезть и учинить там переворот по своему образу и подобию для нее, для власти-то, ничего не стоит. Может так статься, что и в Степанову душу она пробралась, – откуда это знать Остапу? И теперь Степан уже как бы и не его сын, а… Вот возьмет он и донесет – и о неожиданных гостях, и об их намекающих разговорах… И что тогда? Тем более вослед за намекающими разговорами должны последовать и прямые разговоры, без всяких околичностей. Для того-то гости к Остапу и прибыли – для прямых, значит, разговоров. Для всяких таких кривотолков им добираться сюда не следовало бы… Ну, так как там Степан? По виду и по поведению – вроде бы и ничего. Сидит, внимательно слушает, переводит взгляд с одного гостя на другого… А ведь есть еще и старший сын – Евгений. Ну-ну…
– Как мы о тебе узнали? – переспросил Крук. – Ну, это дело нехитрое… Важно другое – как ты отнесешься к нашему появлению в твоей хате. И к тому, что мы тебе хотим сказать.
– Вы сейчас сидите за моим столом, пьете мою горилку, – скривился Остап. – С порога я вас не гнал.
– Хороший ответ, – усмехнулся Крук. – Ну, тогда самое время для серьезного разговора.
Говоря это, Крук вопросительно указал глазами на Степана.
– Говори при нем, – сказал Остап. – Что я, что он – без разницы. Он мой сын.
– Вот и славно, – сказал Крук. – А разговор у нас будет такой… – Он помедлил, опять посмотрел в окно и сказал: – Мы дадим тебе денег. Много денег – настоящих советских рублей. На них ты сможешь купить себе приличную хатку где-нибудь на Волыни или на Львовщине, да еще и на безбедную старость кое-что останется. Как тебе такое предложение?
– Это за что же мне такие щедроты? – равнодушно поинтересовался Остап. – Не задаром же?
– Понятно, что не задаром, – усмехнулся Крук. – Где же ты видел дармовые деньги? Дармовых денег не бывает. Даже если ты нашел на дороге рубль, и то нужно потрудиться, чтобы его поднять. Осмотреться, нагнуться, сунуть рубль в карман… Все это – труд. Но если вдуматься, то работа, которую мы тебе предлагаем, не такая и трудная. Веселое приключение, не больше того. Ну так как же?
– Что за работа? – спросил Остап.
– Работа, говорю, простая, да вот только в одиночку ты ее не сделаешь, – ответил Крук. – Здесь нужны помощники. Хотя бы человек десять. А вообще – чем больше, тем лучше. Ну так что же, найдутся такие помощники? Мы люди нездешние, никого в городе не знаем, и потому нам самим найти помощников будет трудно. А вот ты знаешь здесь многих. За столько-то лет как не узнать? Тем более в вашем Бандеровском поселке.
– Что за помощники? – отрывисто спросил Остап. – Для какого дела? И зачем так много? Горком партии штурмовать, что ли?
– В каком-то смысле так и есть, – усмехнулся Крук. – Ну-ну, я пошутил… Никаких штурмов, конечно, не будет. Но вот совершить поход в горком действительно придется. Мирный поход, без всяких таких штучек… Идти в горком в одиночку – глупо. Кто с тобой там станет говорить, если ты один? Совсем другое дело – если вас туда пойдет десять человек. Или двадцать… Тогда уж просто так от вас не отделаться. Тогда вас придется внимательно выслушать. И дать ответ. Ты меня понимаешь?
– Не понимаю. – Остап раздраженно передернул плечами. – Что я там забыл, в том горкоме? С кем мне там разговаривать? И о чем? Хоть одному, хоть если нас будет двадцать человек или даже сто?
– Ну, о чем разговаривать – об этом я скажу позднее. – Усмешка не сходила с губ Крука. – Пока же главный вопрос – это люди. Ну так есть у тебя на примете такие люди?
– Люди, – озадаченно произнес Остап. – Люди…
– Да, люди, – сказал Крук. – Причем не просто люди, а такие же, как ты сам. То есть бывшие повстанцы, борцы против советской власти. В вашем поселке, я думаю, таких найдется немало. Я не ошибаюсь?
– Есть-то они есть. – Остап покрутил головой. – Да вот только…
– Что, сроднились с советской властью? – отозвался на этот раз Стась Чорба. – Неужто все до единого? Быть такого не может! Вот, скажем, ты не сроднился, не так ли? Хотя и малюешь советские плакаты. Значит, найдутся и другие такие же, как ты. Ведь найдутся?
– Допустим, – осторожно произнес Остап. – И что же с того?
Он, конечно, знал наперечет всех обитателей Бандеровского поселка. И знал, кто чем дышит и даже кто что думает. Особенно это касалось стариков, таких же, как сам Остап. То есть бывших борцов против советской власти, отбывших свои сроки и оставшихся жить в Углеграде. Да, он их знал, но вот для чего они понадобились его гостям? Что они затевают, эти гости? С какими такими целями затевают?
– Надо, чтобы ты пригласил их к себе, – сказал Крук. – Прямо сейчас, немедленно. Скажи, что к тебе приехали гости с Украины. Из тех самых краев, где вы когда-то совершали подвиги. Скажешь, что приехали двоюродные братья с сыновьями. Я и он, – Крук указал на Стася Чорбу, – твои братья, а они, – здесь он указал на двух своих молодых спутников, – наши сыновья. Скажешь, что мы привезли вести с родины. Хорошие вести… Разве здешние героические старички не захотят посмотреть на гостей с родины? Разве им не интересно будет послушать, что творится на их далекой родине? Послушать из первых уст, а не из советского радио. То есть услышать правду?
Остап какое-то время молчал – он размышлял. Затем кивком подозвал к себе сына, отвел его в сторону и стал что-то тихо ему говорить. Он называл имена тех, кого сын должен был пригласить. Степан внимательно выслушал, кивнул и вышел за дверь.
– Подождем, – сказал Остап, обращаясь ко всем гостям сразу. – Скоро они должны прийти. Люди…
* * *
Всего Остап назвал сыну двенадцать имен. Он мог назвать, конечно, и больше, но поосторожничал. Чем меньше людей, тем меньше опасения, что кто-нибудь окажется не к месту и некстати. Испугается, поосторожничает, предаст…
Вскоре люди начали приходить – один за другим. Каждый входил в дом, учтиво здоровался с Остапом и затем начинал присматриваться к четверым незнакомцам – гостям и родственникам Остапа. Гости также внимательно разглядывали всех вошедших, каждому почтительно жали руки и говорили короткие приветственные слова – само собою, на западноукраинском наречии.
– Все в сборе, – сказал Остап. – Все двенадцать… Прошу всех за стол. Разделите со мной радость. У меня гости. Родня. Давно мы не виделись – уж не упомню когда.
Пришедшие чинно рассаживались за столом и продолжали присматриваться к гостям Остапа. Несмотря на то что все, казалось бы, было простым и понятным – всего-то к Остапу приехали в гости его родственники, – некоторая настороженность тем не менее не покидала пришедших стариков. Потому что какими-то не такими были эти гости-родственники. Они были нездешними, а значит – чужими. А если чужими, то и непонятными. А если так, то их приходилось опасаться. Неявно и неосознанно, исподволь, но опасаться.
Старики, пришедшие к Остапу, всю свою жизнь кого-то опасались. Раньше – фашистов и своих боевиков-командиров, потом – советских солдат, с которыми они воевали, затем – лагерного начальства, затем – советской власти, советских законов, советских людей… Даже своих близких, с которыми они проживали под общей крышей, они и то опасались. Так оно обычно и бывает. Когда ты делаешь какое-то неправедное дело – ты всегда будешь бояться. А когда ты побежден, то тем более. Всякий побежденный человек опасается своего победителя, да что там – он опасается всего на свете. Так он и живет, этот человек, с постоянным страхом в душе до самого конца.
И Крук, и Чорба, и даже, наверно, оба молодых человека – Писарь и Пастух – понимали этих людей и их опасения. Поэтому все четверо делали все возможное, чтобы старики прониклись к ним хотя бы относительным доверием: говорили на их родном наречии, шутили, провозглашали тосты, даже пели песни. Разумеется, это были те самые песни, которые пели когда-то и сами старики, когда они были еще молодыми и когда жили не здесь, а в тех краях, где они родились.
Постепенно старики захмелели, а захмелев, стали поглядывать на гостей с большим доверием. Ну а что тут такого-то? Чего, в самом деле, тут опасаться? Тут все просто. К Остапу Луцику приехали гости – его родственники. И он пригласил стариков-соседей разделить радость. Оно, конечно, Остап – человек угрюмый и малообщительный, и редко кого он приглашает к себе в гости. Но ведь тут – такой случай! Гости с Украины, да еще родственники! Поневоле оттаешь душой от такой-то радости. Так что опасаться тут вроде бы и нечего. Вот как славно они поют, эти гости! И разговаривают на том языке, на котором сами старики говорят лишь изредка, да и то только друг с другом и больше ни с кем.
