Александр Амфитеатров
Птички певчие
К друзьям своим, то есть к людям, которые относятся к ним, живым игрушкам, по-человечески, дочери хоровой богемы привязываются трогательно, задушевно. В Москве необычайно популярен журналист Д. В молодости он широко жил, весело писал: богема на него молилась. Его ежедневные фельетоны заучивались чуть не наизусть, всюду повторялись. Когда он довольно сильно заболел, швейцар гостиницы, где квартировал писатель, приходил в отчаяние от постоянных расспросов о состоянии здоровья интересного больного, с утра до ночи осаждали его певицы кафешантанных и ресторанных хоров. Участие было совершенно бескорыстное: Д. был совсем не богат, – а просто – по симпатии.
Яровская красавица сошлась по любви с блестящим «прожигателем жизни», когда-то богачом, теперь только что не бедняком, одним из тех «золотых нищих», кого кормят кое-как тотализатор, карты, пари, ловкие займы, распродажа старых вещей – остатков прежнего величия. У возлюбленной этого льва ci-devant[13] были знаменитые по всей Москве бриллиантовые серьги, подаренные ей прежним ее содержателем.
– А дела! Мы (фамилия экс-миллионера), должно быть, очень плохи, – сказал мне однажды у Яра только что помянутый Д.
– Почему?
– Разве вы не знаете приметы? Посмотрите на серьги Аглаи.
– Ну?
– Видите: бриллианты не голубой воды, как обыкновенно, а желтой? Это – просто хорошие стразы. Она, когда сошлась с NN, заказала себе стразовые серьги – точь-в-точь, как ее настоящие. Если NN в выигрыше, она щеголяет в голубых бриллиантах, но чуть он проигрался, голубые бриллианты идут в заклад, а денежки – NN на отыгрыш… Аглая же в это время довольствуется стразами…
Согласитесь, что для женщины – это жертва, в особенности для женщины, живущей тем, что себя показывает…
Как-то раз в Москве съехалось несколько писателей-петербуржцев. Москвичи устроили товарищеский обед. Вечером петербуржцы пожелали:
– Покажите, пожалуйста, что за штука ваш Яр.
И вот сидим огромною компанией в зале Яра. Один, сейчас уже покойный критик, роется в незнакомом ему прейскуранте, не зная, на какой марке хереса ему остановиться.
– Позвольте, я вам выберу, – предлагает певица. Критик очень грубо ответил:
– Спасибо! Знаем мы, как вы выбираете. Ведь вы, небось, имеете процент с буфета? Стало быть, выберете хоть дрянь, да втридорога…
Певица даже побледнела от обиды.
– Вы меня, конечно, не знаете, – возразила она, – но вот они, – она указала на некоторых москвичей, – меня знают хорошо… Если бы я сидела с саврасом, я непременно сделала бы, как вы говорите. Если бы пригласили меня к столу вы, незнакомый человек, я, может быть, тоже поступила бы так. Но когда я сижу со своими знакомыми, я считаю за подлость вводить их в лишние расходы.
Красавиц в русских хорах мало, хотя дурнушку с лицом, наводящим на публику уныние, редко примут в хор даже за хороший голос: разве уж талант необыкновенный. Но талант недолго засиживается в хоре: либо переманят цыгане, либо найдется эксплуататор из проезжих провинциальных антрепренеров или мелких актериков и уведет за собою женщину с голосом и «искрою Божьею» как бы ни была она некрасива, на опереточные или водевильные подмостки. Можно назвать целый ряд актериков, которые, – сами по себе закулисная тля, – вышли в люди, держась за шлейф своих талантливых жен, бывших хористок. В подобных случаях, обыкновенно, не сходятся maritalement, но женятся наизаконнейшим образом: церковный брак прочнее привязывает доходную крепостную к ее эксплуататору. Сманить во имя искусства певицу из хора альфонсу тем легче, что успех певицы в хоре создают все-таки не голос и не талант, но более или менее приятная наружность и, главным образом, умение разговаривать с публикою: поэтому голосистая и талантливая дурнушка остается в тени за видными и бойкими подругами и, следовательно, всегда немножко оскорблена. Затем, сцена – прямо безумная какая-то страсть этих женщин. Когда они не поют и не спят, можно быть уверенным, что они либо в театре, либо собираются в театр. Актер для них полубог. Очень часто они сами устраивают любительские спектакли, обязательно с благотворительною целью и по самой высокой расценке мест в зрительном зале. Сбор всегда обеспечен: редкий из habitués ресторана не купит двух-трех билетов. Как курьез, спектакли эти небезынтересны. Я видел в яровском исполнении «На пороге к делу», известную пьесу Соловьева, поправленную А. Н. Островским. Когда-то она была в большой моде в Москве, благодаря вдохновенному исполнению М. Н. Ермоловою симпатичной роли учительницы Лониной. На спектакле любительниц-хористок Лонина мерзла в нетопленой школе, сверкая бриллиантами в ушах и на пальцах, но, право же, хотя она и говорила «хучь» вместо «хоть», и «одначе» вместо «однако», в игре ее была заметна симпатичная искренность, нотка наивного восторга и любви к той, кого она изображает; и все благородные, светлые слова говорились с живою теплотою, как не всякая профессиональная артистка их скажет… Ах, надо много наскучить тьмою и настрадаться в ней, чтобы как следует оценить прелесть света и приветствовать его с настоящим одушевлением!
Я сказал сейчас, что в хорах ценятся женщины, ловкие разговаривать с гостями – то есть, прежде всего угадать, о чем и в каком тоне надо вести беседу… Приглашенная к столу кем бы то ни было певица, собственно, не имеет права отказаться от приглашения: отказом она наносит прямой ущерб буфету, лишая его прироста в consommation[14]. Часто женщины – в прямой стачке с ресторатором и, подседая к столам, начинают выклянчивать у посетителей совершенно не нужные кушанья, шампанское, дорого расцененные вина, звать в кабинет слушать хоры или новую солистку и т. д. В нижегородских ярмарочных ресторанах я постоянно наблюдал такие сцены. Певица пристает к купцу:
– Закажите порцию цыпленка и полбутылки лафиту!
– Зачем? Ведь я заказал полный ужин и тебе, и себе?
– А это вы позвольте мне отослать моей подруге Мане… Она, бедная, сегодня больна и не выходит в зал!..
Купец заказывает. Тем временем, мнимая больная подруга Маня преспокойно сидит за соседним столом и обрабатывает своего пригласителя в том же духе. Такие заказы на «отсыл», разумеется, ставятся лишь в счет, но ни кухнею, ни погребом не исполняются; процентов двадцать пять из оплаченного гостем псевдозаказа получает певица, остальное – чистый доход ресторатора. Искушенные опытом гости не желая ни отказать певице, ни дать себя в обман, требуют, чтобы им показали исполненный заказ. Мера эта, однако, довольно наивная и ни к чему не ведущая: певицы заказывают обыкновенно так называемые plats du jour[15], постоянно имеющиеся на кухне, и, следовательно, за ресторатором остается полная возможность показать вам чужого цыпленка за вашего, тем более, что пробовать кушанье вы не станете: это считается неприличным и, если вы отрежете от огромного цыпленка микроскопическую часть крылышка для себя, ваша собеседница не преминет приказать человеку:
– Оставьте это здесь на столе, а для Мани приготовьте другого.
– Зачем же другого? – протестует изумленный гость. – Я ведь только крылышко.
– Не посылать же женщине надрезанного цыпленка? Маня объедков не ест… Если вам жалко, я прикажу записать на свой счет.
Гость или конфузится и платит, или оскорбляется и начинает ругаться. Но при первом же резком выражении его стол пустеет: певицы разом срываются с мест, как испуганная стая воробьев, и удаляются с оскорбленными лицами, с полными негодования взглядами. Разыгрывать «невинно обиженных» они – великие мастерицы; иная сделает такую «немую сцену», что твоя Дузе! Довольно возмутительная, манера некоторых промышленниц на пользу буфета – притворяться крепко пьяными, и – будто не владея уже своими движениями – опрокинуть на скатерть блюдо с кушаньем, разлить дорогое вино, – так что гость волей-неволею должен спросить новую порцию, новую бутылку… Есть великие мастерицы спаивать целые компании, делая вид, будто пьют со всеми наравне: они незаметно, среди разговора, выливают свои стаканы под стол или в кадки с цветами. Если гость заметит и рассердится, – следует либо извинение, что «нечаянно», либо наглый хохот:
– Ну и вылила… а тебе жалко?
– Еще бы не жалко: ведь ты рублей двадцать пять расплескала по полу.
– Эка важность! Нешто это деньги? Зато я с тобою сидела целый вечер…
Ссориться с гостями, т. е. возражать им, певицам строго запрещено: за это можно заплатить большой штраф и даже быть удаленною из хора. Поэтому на ссору с посетителем певица, как бы скотски он ни вел себя, решается лишь в том случае, если она уверена, что ее ответная брань не только не оскорбит ругателя, но даже понравится ему, как своеобразная удаль. Как ни странно, но есть охотники-спортсмены и по этой части.
– Где вы были вчера вечером? – спрашиваю как-то раз знакомого художника, замечая, что у него взоры бессонные, речи несвязные и ланиты помятые.
– В Эльдорадо… я теперь там постоянно…
– Вот! Что же вы делаете?
– Знаете Лину? Шатенка, курносая… Так я при ней нашел постоянное занятие: дразню ее, пока не переругаемся. Ну уж, батюшка, и ругается же, я вам доложу: этакой виртуозности я и не слыхивал! Музыка – просто музыка!
Любопытно, что виртуозка по части ругани, способная мгновенно наполнить зал неистощимым потоком сквернословия, была девица, и очень строгая девица. Вообще, в этом темном мирке встречаются удивительные контрасты. Подсаживается к столу женщина: нахальный взгляд, манеры уличной женщины, распущенная речь, полная цинических прибауток, усыпанная гнуснейшими анекдотами…
– Как вы держите такую? – делает возмущенный гость замечание хозяйке хора. – Она компрометирует весь хор.
– Кто? Леля? Бог с вами: это первая наша скромница…
– Хороша скромница! Вы бы послушали, что она сейчас нам плела: уши вяли!
– Так это она вам понравиться хотела, вот и распустила язык.
– Нашла – чем!
– Да ведь – кому что нравится: большая часть гостей только такой разговор и любит. А я вам слово даю: кабы все вели себя так честно и скромно, как Леля, можно бы за хор Бога благодарить. Она только и знает, что свой дом да ресторан. Никого не принимает, ни у кого не бывает, никаких любвей и романов… точно монашенка! А вон мое несчастье, мой яд-то сидит!
Ядом и несчастьем, к удивлению гостя, оказывается первая на вид смиренница хора: «Мадонны лик, взор херувима», – как определял Жюдик Некрасов.
– Что вы, голубушка? Да с нею даже скучно, с вашим ядом: такая она щепетильная. Намедни NN позволил себе сказать какую-то невинную двусмысленность, – она так и зарделась.
– То-то и есть, что в тихом омуте черти водятся.
С посетителями, если они уже не «гости», но свои люди и, следовательно, их «занимать» нечего, певица ведет, конечно, и особый, не показной, не ремесленный разговор. Между ними есть неглупые женщины. Читают они, хотя страшные глупости, но очень много, и потому у большинства есть в разговоре некоторый лоск. Я знал двух-трех, с которыми можно: было говорить о чем угодно, кроме математики, философии и тому подобных бездн премудрости, и говорить очень приятно; в излюбленном дамском разговоре «о чувствах», они довольно строго критиковали Бурже и ссылались на широко пущенные было одно время в русский оборот брошюрки Мантегаццы… А вот афоризм, написанный пожилою певицею на портрете, подаренном подруге, когда та, выходя замуж, оставила хор: «Прощай, Лидия! я очень рада за тебя, но не завидую. Будь счастлива, но, вспоминая меня, не жалей, не думай, что я несчастна. Наша сестра-певица – цыганка. Она живет между небом и землей, между вчерашним и завтрашним днем. У нее нет сегодня, потому что ее день начинается тогда, когда он у других людей кончается, и кончается тогда, когда он у других людей начинается…»
Уголовные романы «Новостей дня», «Московского листка», «Русского листка» и прочих органов малой прессы поглощаются в Яру, Стрельне, за кулисами Омона и Малого Эрмитажа, взасос. Легко встретить певицу, не слыхавшую про Тургенева, Гончарова, Писемского, но редкая не знает гг. Ракшанина, Пазухина, Апраксина, Хлопова, «Синее Домино» и других постоянных поставщиков кровавой мелодраматической беллетристики на нижние этажи изданий указанного типа. Первые три: Ракшанин[16], Пазухин и Апраксин пользуются особенным вниманием и прочными симпатиями: вероятно, за то, что произведения их – все-таки не шаблонный фабрикат «бульварного романа с приключениями», а не лишены и некоторой общественной подкладки и попыток к психологическому анализу.
