Александр Волков
Все приключения Элли и Тотошки. Волшебник Изумрудного города. Урфин Джюс и его деревянные солдаты. Семь подземных королей
Иллюстрации Николая Радлова, Александра Шурица, Виктора Бахтина и др. В книге использованы фотографии и письма из личного архива Александра Волкова.
© А. М. Волков, текст наследники, 2019
© А. Д. Шуриц, иллюстрации, наследники, 2019
© В. В. Бахтин, иллюстрации, наследники, 2019
© ООО «Агентство Алгоритм», 2019
Повесть о жизни
Автобиография писателя
В старое время дворяне вели свои родословные от далеких предков, живших несколько столетий назад. Мое родословное дерево уходит корнями в не столь отдаленную эпоху – в начало прошлого века.
Жили в разных концах обширной Российской империи два труженика, два хлебопашца – Архип Волков и Иван Окша. Они никогда не видели друг друга, не знали о существовании один другого, но волей случая оба стали моими прадедами: один по мужской линии, другой – по женской.
Архип Волков родился в предгорьях Алтая, в селе Секисовском (бывший Сеитовский редут укрепленной линии, протянутой от Иртыша к Оби). Архип был современником Пушкина и Крылова, Гоголя и Лермонтова, но никогда не слышал этих великих имен: из всех жителей Секисовки грамоту знали только поп да сельский писарь.
Деревня была старообрядческая, с патриархальными нравами, со строгим бытом. Даже во времена моего детства куренье считалось там смертным грехом. Повиновение младших старшим являлось непреложным законом: кряжистые мужики с бородой до пояса свято почитали главу семьи – престарелого деда и слушались каждого его слова, каждого знака.
Жители Сосновки, Бобровки, Черемшанки и других окрестных деревень именовались в округе «поляками». Откуда взялось такое прозвище?
При царе Алексее Михайловиче (1645–1676) притесняемые усердными приверженцами патриарха Никона многочисленные группы раскольников-поморов, обитателей нашего европейского севера, покинули родные края и переселились в Стародубье[1] и на Ветку[2], в пределы тогдашней Польши. Туда они перенесли богослужебные книги, не испорченные никонианскими новшествами, и заветный обычай креститься двуперстно; туда же, в польские пределы, унесли мои предки свой характерный северный говор. Около столетия прожили выходцы с Поморья в окрестностях Ветки, а потом Ветка с ее многочисленными скитами по разделу Польши отошла к России.
По распоряжению Екатерины II генерал Маслов с двумя солдатскими полками окружил старообрядческие скиты на Ветке. Было захвачено 20 000 мужчин и женщин, детей; длинные обозы потянулись в далекую Сибирь. Там мужики и парни были поверстаны в солдаты, из них составились гарнизоны крепостей, редутов и шанцев укрепленной Обско-Иртышской линии. Солдатские семьи селились тут же, рядом. Так возникали деревни, пустынный край заселялся, а пришельцы получили прозвище «поляков» в память о тех краях, откуда привела их царская воля.
Помещиков в Сибири не было, крестьяне считались государственными, государству принадлежала и земля, на которой они обосновались, ее было в достатке. Каждая семья пользовалась многими десятинами[3] за не слишком обременительный оброк. Хватало и лугов для разведения скота, на горах в изобилии росли леса.
Архип и Марья Волковы вырастили шестерых сыновей и двух дочерей. Большаком был Михайло, мой дед. Я помню низенького седого старика с реденькой бородой, с морщинистым лицом. Помню его избу с потемневшими от времени стенами, с иконами в переднем углу, с большой русской печью, с обширными полатями[4], где находили пристанище мы, ребятишки.
Но пора рассказать о другом моем прадеде – Иване Окше. Если я мог проследить род Волковых чуть ли не до эпохи первых русских покорителей Поморья, то об этом моем прадеде я знаю очень немного, и этим немногим я обязан рассказам матери.
Думается, что среди предков украинского парубка Ивана Окши (а значит, и моих!) были и буйные гайдамаки, пересекавшие на валких дубах Черное море и громившие турецкие берега, и чубатые запорожцы, сподвижники Тараса Бульбы. Но не буду фантазировать: в своем рассказе я основываюсь только на фактах.
В те времена, когда жил Иван Окша, былая украинская вольность отошла в прошлое, звонкое слово «Украина» заменилось сухим официальным именованием «Малороссия», а народ был закрепощен.
Восемнадцатилетнего парня Ивана Окшу помещик сдал по раскладке в солдаты, и пришлось бедолаге четверть века тянуть тяжелую солдатскую лямку. У вод широкого Дуная сражался Иван с турками, в ущельях Кавказа воевал Шамиля[5], а когда дали солдату чистую отставку, а с ней и волю, он глубоко призадумался:
«Сесть на землю к помещику? Закрепостить будущих детей? Или идти в лакеи к барину, низко гнуть перед ним спину? Но я и вражьим пулям не кланялся…»
И закинул отставной солдат за спину котомку с краюхой хлеба и десятком вареных яиц и зашагал прямиком в Сибирь, где, по слухам, жилось простому люду малость полегче, хоть и ссылал туда царь борцов за народное счастье.
Иван Окша обосновался на берегу быстрого Иртыша, неподалеку от Омска, женился, пахал землю, растил детей. Его дочь Саша вышла замуж за статного, рослого Петра Ивановича Пономаренко, которого в Сибири волостной писарь переименовал просто в Пономарева.
Александра Ивановна Окшина-Пономаренко была моей бабкой по матери. В поисках лучшей доли Петр Пономаренко двинулся на Алтай. Уже в зрелом возрасте завел он немудрящую водяную мельничку в Секисовке, где больше века множился род Волковых, населявших чуть не полдеревни. Здесь, на южном Алтае, у подножия величавой горы Гладе́нь, суждено было встретиться потомкам Архипа Волкова и Ивана Окши.
Старший сын Михайлы Архипыча, Мелентий, по достижении призывного возраста был взят в армию, это случилось в 1882 году. Попал Мелентий в пехоту, в батальоне его определили в учебную команду, где готовился младший комсостав – ефрейторы, унтер-офицеры. У Мелентия Волкова оказались блестящие способности, огромная тяга к ученью. Офицеры поражались быстрому развитию крестьянского парня из глухой старообрядческой деревни. Мелентий вскоре заработал три белые нашивки на погоны[6], и начальство поговаривало о том, что стоило бы послать способного служаку в офицерскую школу. Но не стерпел молодой унтер-офицер, дерзко ответил на грубое слово начальника, и офицерская школа стала для него такой же далекой, как звезды на небе. Разжалованный унтер хотел пустить себе пулю в лоб, одиноко стоя в ночном карауле. Но подумал о том, что вся его жизнь еще впереди, и решил: «Если мне не судьба получить образование, будут учиться мои дети».
За год дл окончания службы Мелентий чудом спасся от гибели. Служил он тогда в гарнизоне города Верный (ныне Алма-Ата) и пережил знаменитое верненское землетрясение 28 мая 1887 года. Жертвы насчитывались тысячами, все каменные дома в городе разрушились. Рухнула и солдатская казарма, тяжелая потолочная балка, упав наискось, прошумела над головой Мелентия. Таща на себе товарища с раздробленными ногами, солдат с трудом выбрался из развалин…
Через год отслуживший свой шестилетний срок солдат вернулся в родную Секисовку. Михайла Архипыч с нетерпение ожидал старшего сына, наследника хозяйства. Мелентий женился, но девушку взял не из своих, деревенских. Его любовь завоевала веселая, светлокосая Соломея Пономаренко с мягким украинским говором, с плавными движениями, задушевно певшая грустные украинские песни.
Мелентий не оправдал отцовских надежд: после долгих раздумий и колебаний он объявил Михайле Архипычу, что уходит в город, на сверхсрочную солдатскую службу.
– На легкие хлеба захотел? – ядовито спросил старик.
– Фельдфебелем[7] обещали взять. Тоже нелегкий хлеб, зато детей выучу.
Невзрачный низенький старик с сивой головой точно вырос, преобразился. Он величаво произнес:
– Нет тебе моего благословения на уход! И коли покинешь дом, пусть ноги твоей больше здесь не будет!
Произошла тяжелая сцена. Бабка Аксинья и молодуха Соломея заголосили, хватая мужей за руки, падали перед ними на колени, умоляли помириться. Но Михайла и сын его были настоящие упорные сибиряки: ни тот, ни другой не отступили от своего решения. Мелентий сурово бросил молодой жене: «Собирайся!» Он молча вышел из родительской избы и в трескучую зимнюю стужу повел Соломею в Усть-Каменогорск, за сорок верст. Бабка Аксинья, рыдая, бежала за сыном до околицы и там, перекрестив его в последний раз, долго стояла, пока две смутные тени не исчезли в морозной дымке…
Отец с сыном помирились только через два года, когда родился Саша, первенец в многодетной семье Мелентия Волкова. Случилось это 14 (1) июня 1891 года.
Я не мыслю свое детство без книги. Читать я выучился необычайно рано, на четвертом году жизни. По требованию мамы папа учил ее грамоте, а я вертелся около и запоминал буквы.
В пять лет я уже читал толстенькие томики Майн Рида в приложении к журналу «Вокруг Света», который мы получали в 1896 году. Теперь я удивляюсь, как папа на свое скудное фельдфебельское жалованье умудрялся ежегодно выписывать какой-нибудь журнал: то «Вокруг Света», то «Ниву», то «Природу и Люди», то «Родину»… В конце концов, из приложений к этим журналам у нас составилась порядочная библиотечка.
Уютно устроившись на печке, я катил по американской прерии тачку вместе с Патрикой и Шур-Шотом («Пропавшая сестра» Майн Рида), странствовал на плоту по бескрайнему океану («Приключения юнги Вильяма»), разгадывал зловещую тайну «Всадника без головы»…
Я был ежедневным гостем в казарме, куда меня привлекали пестрые брошюрки «Солдатской библиотеки» Тхоржевского. Я читал патриотические рассказы о Суворове, Кутузове…
Меня восхищали стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Тютчева, Алексея Толстого; в семь-восемь лет я знал множество их произведений наизусть. С каким весельем, а по временам с сердечным трепетом читал и перечитывал я гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки»…
Да, папа добился своего: несмотря на его ничтожное фельдфебельское жалованье, несмотря на то, что маме приходилось прирабатывать шитьем солдатских рубах по восемь копеек за штуку, наша семья стала культурной, отец увел нас от «деревенского идиотизма». Книги и журналы скрашивали наши досуги.
А сколько сказок знала мама, какими бесчисленными историями занимала она нас, детей, в долгие зимние вечера, сидя за шитьем…
Тесная комнатка. Уютно горит керосиновая лампа, освещая морозные узоры на темном стекле окна. Папа, как всегда, в казарме, мы одни. Младшие спят, а мы с Петей жмемся к маме, и она заводит таинственным голосом:
– Это случилось в доме Иртышевских…
Мы с Петей знаем длинный, покосившийся дом с заколоченными окнами на берегу Ульбы. Он пользуется недоброй славой, вы проходим мимо него со страхом и, оставив позади, припускаемся во весь дух. А мама рассказывает страшную историю о том, как в отсутствие господ и слуг глупая девочка-судомойка впустила в дом, тогда еще новый, грабителя, и как этот грабитель, забрав драгоценности, заносил над девочкой нож… Мы с Петей трясемся от ужаса и плотнее прижимаемся друг к другу.
Десятки лет спустя я прочитал этот рассказ у Погосского[8]. Конечно, его действие происходило не в нашем скромном городке, а чуть ли не в Москве. Но талантливая рассказчица с каким-то особым искусством повертывала история так, что она становилась необычайно близкой и яркой, хватала за душу, переживалась с удивительной силой.
А как мама рассказывала «Аэшу» Хаггарда![9] Больше трех четвертей века прошло с той поры, а я как будто слышу гулкие шаги маленькой группы искателей сокровищ в мрачном подземелье, освещенном багровым светом факелов, я вижу, как сорванное с плеч Аэши белое покрывало устремляется в бездонную пропасть…
Множество забавных и страшных рассказов вынесла мама из своего деревенского детства, и, даже став взрослыми, мы, ее дети, слушали их с неослабевающим интересом. Думаю, что писательскую фантазию, помогавшую мне в работе, я унаследовал от матери. Отец при всех его огромных способностях знал одну только сказку про Фениста – Ясна сокола; мы много раз слушали ее и знали наизусть.
Годы шли. Кончились веселые рыбалки, беззаботные прогулки по горам, где весной мы собирали огромные букеты цветов. Ясным сентябрьским днем 1899 года папа за руку повел меня в городское училище. Приближаясь к двухэтажному каменному зданию, я смотрел на него с почтительной робостью, и мне казалось, что оно по своему величию не уступает дворцам, о которых я читал в книгах. Мог ли я тогда вообразить, что через двадцать лет в этом самом училище под моим началом будет коллектив из многих учителей и несколько сот учеников?
Мы прошли в учительскую, где инспектор Александр Иванович Михайлов проэкзаменовал меня. Стоя с опущенной головой у большого стола, покрытого зеленым сукном (сколько потом заседаний педагогического совета провел я, председательствуя за этим самым столом!), я бойко читал страницу из «Родного Слова» Ушинского[10].
– Отлично, превосходно! – восклицал добрейший Александр Иванович.
– А я и по-письменному могу! – ободренный успехом, похвалился я.
Прежде чем меня успели остановить, я откинул корочку книжки и стал читать неровные строчки, написанные корявым детским подчерком:
– Сия книга принадлежит, никуда не убежит. Кто возьмет ее без спросу, тот останется без носу. Кто возьмет ее без нас, тот останется без глаз…
– Довольно, Саша, довольно! – рассмеялась молоденькая учительница Таисия Георгиевна Новоселова. – Видим, что умеешь…
Я прочитал наизусть несколько молитв, показал хорошее знание таблицы умножения…
– Во второй класс, – был приговор учителей.
Так я сразу перешагнул через целый год учебы, а при скудных папиных средствах это значило очень много. Меня зачислили в класс Таисии Георгиевны, она стала моей первой учительницей, и я навсегда сохранил о ней добрую память.
Учился я отлично, из класса в класс переходил с наградами.
И вот мне 13 лет, в руках у меня аттестат городского училища, дававший в те времена немалые житейские преимущества: льготу по воинской повинности, право на первый классный чин (помните, как держал экзамен на чин почтовый чиновник в знаменитом рассказе Чехова?), возможность сдать несложные испытания и стать сельским учителем…
И все эти блага маячили передо мной в довольно-таки отдаленном будущем. Сельским учителем можно было стать лишь в 16 лет. На государственную службу принимали в 18, в армию призывали и того позже. Аттестат с круглыми пятерками только тешил глаз и был повешен на стену в красивой рамке под стеклом.
Для моих однокашников по учебе дело с выбором профессии обстояло просто: они кончали городское училище в 16, 17, 18 лет. Учиться в те времена начинали поздно, лет в 10–11, за партами сидели лет шесть-семь, а то и все восемь. В годы моего ученья мои товарищи, рослые, сильные, играли мной, как котенком, перебрасывали с рук на руки, кружили в воздухе: я был очень мал ростом, легок.
Два года провисел мой аттестат на стенке; это время я провел дома, изнывая от тоски и находя единственное утешение в книгах, в сочинении корявых детских стишков и в выпуске ежемесячного литературно-художественного журнала «Мои досуги», где я был единственным автором, художником, типографщиком. А единственным его читателем и восторженным поклонником стал мой младший брат Петя.
Когда прошли эти тяжелые годы, я снова оказался в городском училище, на этот раз как «практикант для подготовки в учительский институт». Наверное, это выглядело очень смешно, когда малыш важно входил с классным журналом под мышкой к ребятам, которые были и выше и сильнее его, да и годами не очень уступали юному «практиканту».
Если бы моя юность проходила в Усть-Каменогорске теперь, в семидесятых годах ХХ века, то я за 15 минут дошел бы от своей квартиры до педагогического института, чтобы отдать документы секретарю приемной комиссии. А в те далекие времена, в 1907 году, мне пришлось поехать за две тысячи верст – держать конкурсный экзамен в Томский учительский институт, открывшийся только в предыдущем году и производивший свой второй набор. В России в ту пору учительских институтов было всего десять, и потому конкурс оказался очень большой. Но я сдал все экзамены на пятерки и в списке принятых на казенную стипендию числился первым. Какое восторженно-хвастливое письмо написал я в Усть-Каменогорск, своим учителям. Ведь это они дали мне такие основательные знания и вправе были гордиться моим успехом.
Многое мог бы я рассказать о Томском учительском институте, который наш директор, умный и дальновидный воспитатель Иван Александрович Успенский, сумел превратить в спасительный островок в черном море реакции, наступившей после революции 1905–1907 годов, но рамки моего повествования не позволяют этого сделать. Скажу лишь, что институт давал своим питомцам основательные знания в объеме всех предметов средней школы и умение эти предметы преподавать. Я окончил институт в 1910 году с дипломом учителя городского училища и младших классов гимназии.
С назначением мне повезло: меня послали в городок Колывань Томской губернии. В Колыванском четырехклассном городском училище было всего 70 учащихся – просто благодать для 19-летнего юнца, впервые севшего за учительский стол. А самое главное – инспектором училища был Михаил Николаевич Осинин, человек большой души, прекрасный педагог, чуткий наставник молодых учителей. Как он, не оскорбляя самолюбия, указывал на твои ошибки, как умело учил овладевать доверием мальчишек и девчонок (училище было смешанное, редкость в те времена!). Свои педагогические навыки я получал от Михаила Николаевича, и пронес их через всю свою почти полувековую педагогическую деятельность.
После Колывани я больше десятка лет проработал в родном Усть-Каменогорске, а следующей ступенькой оказалось заведование Опытно-показательной школой имени М. Горького при Ярославском педагогическом институте.
Понятно, переход на более ответственную работу должен был сопровождаться повышением квалификации. Без отрыва от работы я окончил два вуза – Ярославский педагогический институт и Московский университет, оба по математическому факультету, изучил языки – латинский, французский, немецкий, английский.
Последние двадцать пять лет моей преподавательской деятельности прошли в Московском институте цветных металлов и золота имени М. И. Калинина. Здесь я в звании доцента читал высшую математику геологам, горнякам, экономистам. В Минцветмете моим руководителем и другом был профессор Василий Иванович Шумилов. Я учился у него еще в Томском институте, а потом, через много лет, наши пути сошлись в Москве.
Тысячи студентов слушали мои лекции, посещали математические семинары. Многие из них стали профессорами и докторами наук, директорами крупных заводов и научно-исследовательских институтов, полковниками и генералами…
Как я стал писателем? Я уже говорил, что склонность к «сочинительству» я унаследовал от матери. Свой первый роман я начал писать в двенадцать лет. Мой герой потерпел крушение и, спасшись с затонувшего корабля, подобно Робинзону Крузо, выплыл на необитаемый остров. Дальше двадцати страничек школьной тетрадки рукопись не продвинулась, и время уничтожило мой детский труд. А с каким удовольствием прочитал бы я его теперь!
Значительный литературный опыт дала мне газета Усть-Каменогорского учительского союза «Друг Народа». Я сотрудничал в ней после Февральской революции 1917 года, писал стихи, фельетоны, хронику.
В двадцатых годах я написал несколько пьес, они не без успеха исполнялись в любительских спектаклях. Серьезно заниматься литературой я стал в тридцатых годах, после того как переехал в Москву.
Однажды, читая старинную книгу, я натолкнулся на интересный факт: русский человек поднялся на воздушном шаре задолго до того, как это сделали братья Монгольфье[11]. Это и послужило основой для моей первой исторической повести, которую я вначале назвал «Первый воздухоплаватель». Действие происходит при императрице Елизавете Петровне, в пятидесятых годах XVIII века. Купеческий сын Дмитрий Ракитин, случайно оказавшийся замешанным в политический заговор, осужден на пожизненное заключение в крепости. И там, в одиночной камере, Дмитрию приходит идея создать летающий снаряд, подъемную силу которому давал бы горячий воздух. Ракитину удается убедить коменданта крепости помочь ему в осуществлении дерзкого замысла. Воздушный шар сделан, узник улетает.
Эту повесть еще в рукописи я послал для прочтения Антону Семеновичу Макаренко. Вот как он о ней отозвался:
«Мое мнение о повести следующее: она обладает несомненными достоинствами, а именно – в ней прекрасно передан колорит елизаветинского времени, но действующие лица не обеднены, не нагорожено лишних ужасов, люди живут и работают с той необходимой долей оптимизма, без которой, конечно, невозможна человеческая жизнь… Интрига проведена в очень жизнерадостных, напряженных линиях, в повести много и юмора… Повесть должна быть отнесена к числу хороших повестей для юношества и даже для среднего возраста. После некоторых исправлений, которые автор легко сделает, она обратится безусловно в одну из лучших книг для юношества…» (9 сентября 1937 года.)
Повесть была напечатана Детгизом в 1940 году под заглавием «Чудесный шар». Книга вышла вторым изданием, капитально переработанная, в 1972 году. Тридцать с лишним лет прошло со времени ее первого появления, многое с тех пор изменилось в исторической науке, изменился и мой взгляд на события тех давних времен.
В те годы, когда я работал над «Первым воздухоплавателем», мне довелось прочитать на английском языке сказочную повесть американского писателя Франка Баума «Мудрец из страны Оз». Сказка понравилась мне увлекательным сюжетом, оригинальностью главных героев. Но представить ее советским детям в таком виде, как ее написал Баум, я считал невозможным. Действие в сказке развивалось случайно, не было единой линии, связавшей поступки героев. Переработав повесть, я написал С. Я. Маршаку:
«Многоуважаемый Самуил Яковлевич!
Посылаю Вам «Волшебника Изумрудного города». Хотелось бы, чтобы рукопись Вас порадовала.
…Я должен сделать несколько предварительных замечаний. Сказка Фр. Баума имеет объем в шесть печатных листов. Из оригинала сохранилось (и притом в свободной переработке), я думаю, около трех. Две главы, замедляющие действие и прямо не связанные с сюжетом, я выбросил. Зато мною написаны главы «Элли в плену у людоеда», «Наводнение» и «В поисках друзей». Во всех остальных главах сделаны более или менее значительные вставки.
…Я стремился провести через всю книгу идею дружбы, настоящей, самоотверженной, бескорыстной дружбы, идею любви к родине…»
(11 апреля 1937 года)
Самуил Яковлевич ответил очень быстро:
«Рукопись Вашу («Волшебник Изумрудного города») я получил и сейчас же прочел.
В повести много хорошего. Вы знаете читателя, пишете просто. У Вас есть юмор… По моему впечатлению – Вы можете быть полезным детской нашей литературе. Я хотел бы, чтобы Ваш первый опыт дошел до читателя. Я поговорю о повести с редакцией Детиздата…»
Через год после обмена этими письмами состоялась моя первая встреча с Самуилом Яковлевичем. Он отдыхал после болезни в подмосковном санатории «Узкое», и я приехал к нему (это было 15 апреля 1938 года). Подробности свидания записаны у меня в дневнике, и я рассказываю о них с документальной точностью.
Самуил Яковлевич встретил меня как близкого человека, и я сразу почувствовал себя легко и свободно.
– Я вас представлял совсем не таким, – начал Маршак. – Я думал, у вас вот такая бородка… – Поясняющий жест рукой. – Ну как же, все-таки доцент! А бородки-то как раз и не оказалось…
У нас завязался долгий душевный разговор. Самуил Яковлевич подробно расспрашивал меня о моих интересах и наклонностях, о том, каких писателей я больше люблю, о моей семье, о жилищных условиях (а они были в то время крайне тяжелые) и т. д. Он проявил величайший интерес ко всему, что меня касалось. Он много говорил о литературе и подробно разбирал некоторые современные произведения. Самуил Яковлевич также дал подробную оценку сказки «Волшебник Изумрудного города», сказал, что сказка ему очень понравилась. Жалел, что не успел прочесть «Первого воздухоплавателя».
Маршак спросил меня, люблю ли я стихи и писал ли я их сам. Я сознался в том, что действительно писал. Самуил Яковлевич сказал, что для прозаика обязательно чтение стихов, конечно хороших, они приучают к речи ясной, точной и образной. Незадолго перед тем была напечатана поэма А. Твардовского «Страна Муравия». У Маршака оказался экземпляр поэмы, и он с большим чувством прочитал из нее длинные отрывки.
По настоянию Маршака я прочитал ему одно из своих давних стихотворений, написанное еще в двадцатых годах.
Вот оно:
Верность
Настало тревожное время,
Готовится рыцарь к войне,
И, ногу в тяжелое стремя
Поставив, он молвил жене:
«Со славой вернусь, дорогая,
Меня ты с улыбкою жди
И, горечь разлуки скрывая,
Печальной вдовой не гляди!»
Сказал и умчался далеко
Навстречу превратной судьбе,
И в чуждой стране одиноко
Нашел он могилу себе.
И, долго его ожидая,
Печаль затаила жена,
И, даже с тоски умирая,
Еще улыбалась она…
Самуил Яковлевич одобрил это стихотворение безоговорочно, сказал:
– Очень хорошо!
Впоследствии я вложил эту вещь в уста менестреля в своем фантастическом памфлете «Приключение двух друзей в стране прошлого» (издано в Ташкенте в 1962 году).
В те годы Маршак заботливо сколачивал кадры для детской литературы. Из нашего разговора выяснилось, что он уже рекомендовал меня редакциям журналов «Пионер» и «Костер», советовал Детгизу привлечь меня к работе над «Детским календарем». Такое внимание меня чрезвычайно тронуло, мы расстались друзьями.
Во все последующие годы, вплоть да самой смерти Самуила Яковлевича (1964 год), я делился с ним творческими планами, держал в курсе своей литературной работы и всегда встречал полное понимание и поддержку.
В 1939–1941 годах сказка «Волшебник Изумрудного города» вышла тремя изданиями общим тиражом 227 тысяч экземпляров.
В те же предвоенные годы (удивляюсь, как тогда, при большой педагогической нагрузке в Минцветмете[12], у меня на все хватало времени) я перевел с французского языка никогда у нас не издававшийся фантастический роман Жюля Верна «Необыкновенные приключения экспедиции Барсака». Этот перевод был напечатан в 1939 году в журнале «Пионер» (помогла рекомендация Маршака). Впоследствии «Барсак» (и с ним второй жюльверновский роман «Дунайский лоцман») был издан «Московским рабочим».
Моя литературная деятельность предвоенных лет дала мне смелость просить о приеме в Союз советских писателей. Мою просьбу встретили благосклонно. Моими поручителями, так сказать, «крестными отцами» были Самуил Маршак, М. Ильин[13], Виктор Шкловский. В Союз советских писателей меня приняли 27 января 1941 года.
На дружеской встрече в Центральном Доме литераторов в Москве, где присутствовали Фадеев, Маршак, Гайдар, Михалков, Александр Фадеев сказал:
– Если бы вы знали, сколько раз мы с Маршаком разговаривали о вас, когда беседовали о детской литературе.
– Товарищи, – ответил я, – 1 июля 1940 года исполнилось 30 лет моей научно-педагогической деятельности. Но я намерен проработать еще лет тридцать на писательском поприще…
Может быть, это было принято за пустую похвальбу, но ведь тридцать лет с той поры действительно прошли (и даже тридцать пять!), за эти годы я выпустил два десятка книг, изданных по многу раз, переведенных на тридцать языков народов СССР и зарубежных стран. Их тираж исчисляется почти двадцатью миллионами экземпляров.
Наступили грозные дни Великой Отечественной войны. Страна поставила перед народом новые большие задачи: все нужно было подчинить интересам борьбы с сильным жестоким врагом. Я оставил работу над историческим романом «Два брата» и переключился на военную тематику. В 1942 году Детгиз выпустил в «Военной библиотеке школьника» мою книгу «Бойцы-невидимки». В ней я рассказал о применении математики в артиллерии и авиации. Книга была благожелательна встречена критикой. Вот что писал Вл. Булгаков в «Учительской газете»:
«Книжка поможет будущему бойцу лучше понять замечательные свойства нашей винтовки, постигнуть “секрет” меткой стрельбы, познакомиться с пушкой, гаубицей, мортирой, минометом, осмыслить многие военные термины, употребляемые нашими артиллеристами, водителями военных самолетов. Обо всем этом автор рассказывает занимательно…» (27 января 1943 года.)
1942–1943 годы я с семьей провел в эвакуации в Алма-Ате. Там я написал цикл рассказов «Тыл и фронт», они передавались по казахстанскому радио. Часто выступал с чтением своих произведений перед ранеными бойцами в госпиталях.
Вернувшись в Москву, написал книгу «Самолеты на войне» (рассказы о советской военной авиации). Книга удалась, была отмечена премией на конкурсе детской книги Наркомпроса[14] РСФСР.
Интересно, что одним из иллюстраторов «Самолетов» был К. К. Арцеулов, один из первых русских авиаторов, летавший еще в дореволюционные годы. А редактировал книгу тоже старейший русский летчик А. В. Шиуков, в первые годы Советской власти занимавший высокий пост в Военно-Воздушных Силах молодой республики.
Моя общественная и литературная деятельность в годы войны была отмечена медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.».
Мирное время принесло новые труды и новые книги.
Единством эпохи и некоторых героев с «Чудесным шаром» связан роман «Два брата». Его главными действующими лицами являются братья Егор и Илья Марковы. В «Чудесном шаре» царский токарь Егор Марков – старик, в новом произведении я показываю его молодость, годы учения в Навигацкой школе, встречу с великим преобразователем Петром Первым. Параллельно развивается история старшего Маркова – Ильи.
Это борец с засильем богатых и знатных, неукротимый бунтарь, принимавший участие чуть не во всех народных волнениях Петровской эпохи.
Роман «Зодчие» переносит читателя в XVI век, в нем изображены «потехи брани, дела былых времен и взятие Казани и Астрахани плен…»
Его герои – талантливые русские зодчие Никита Булат и Андрей Голован, боярин Ордынцев, верховный имам Казани Кулшериф, царь Иван Грозный, скоморохи, воины… Но я бы сказал, что центральной темой романа стал рассказ о великолепном создании русских строителей – прекрасном храме Василия Блаженного на Красной площади Москвы.
Храм Василия Блаженного строился не как место для молитв верующих, а как величественный, вечный памятник внушительной победе молодого русского государства над азиатскими ордами, так долго терзавшими Русь.
Размеры этой автобиографии не позволяют мне подробно рассказать о всех моих исторических произведениях. Мною написаны роман «Скитания», повести «Царьградская пленница», «След за кормой».
