Александр Зуев
Диверсанты из сорок второго
В центре мясорубки
Батальон шел в самый центр мясорубки, которая уже именовалась Сталинградской битвой. Политрук, писатель Алексей Иванцов, только что назначенный комбатом Сапруновым старшим на период короткого марша до переправы с левого берега Волги на правый, уныло смотрел на проходящих мимо бойцов. Экипировка у солдат, мягко говоря, никакая. Некоторые в новых грязно-коричневых, грубого сукна шинелях, но большинство в прожженных, с лохматыми, кое-как заделанными дырками, ватниках. Зато оружие у бойцов исправное: новенькие, с матовым вороненым отливом ППШ, громоздкие станковые пулеметы и любимцы младшего политрука – ДП, пулеметы Дегтярева, легкие и надежные в бою. В них политруку виделась особая жизнь, грозная и дерзкая.
Политрук достал заветную тетрадь из планшета, отметил на новой странице «Для газеты «Комсомольская правда», 15 октября 1942 года». Вывел заветным огрызком химического карандаша: «Готовимся к главным боям в Сталинграде…»
Вспомнились невольно события прошлого года – тогда он впервые ощутил завораживающее чувство притяжения к оружию, порожденное военной необходимостью убивать первым, чтобы остаться живым, на уровне какой-то особой внутренней, подсознательной жизни. В трагическом августе сорок первого под Смоленском был контужен, оглушен до потери сознания, и оказался позади наступающей немецкой цепи. Был тогда вторым номером. Первый лежал рядом, обнимая пулемет правой рукой, а левой придерживая половину снесенного миной собственного черепа. Контузия лишила чувства страха и боли, а кровь погибшего товарища на тяжелом прикладе ДП вдруг ожила и дала неожиданный, строгий и размеренный посыл каждому движению тела. Заботливо уложил погибшего в воронку, рачительно очистил рукавом гимнастерки затвор пулемета, продул от забившихся крошек земли, потом подышал на него, неспешно взял на мушку спины в мышиного цвета униформе и дал убийственную кинжальную очередь – под углом сзади – по плотной наступающей цепи. Видя как валятся в предсмертных судорогах отборные пехотинцы вермахта, не испытывал мстительного удовольствия. Пришло лишь спокойствие и уверенность, чувство исполненного долга, странное, непонятное пока ощущение всеобъемлющей необходимости и неизбежности этой своей военной работы.
Политрук присел на бугристый камень у тропы, которую протоптали рыбаки, а теперь вот трамбуют сапоги его батальона.
Подумалось: «С того дня своей первой военной победы, и нечастого на войне случая, когда один солдат вдруг получил и в полной мере использовал возможность уничтожения многих воинов противника, политрук проникся истинной, в чем-то мистической любовью к этому смертоносному другу. Переживал безмерно, когда его, наградив, повысили до младшего командира, а потом политрука, отлучив тем самым от любимого пулемета, который стал его главным военным талисманом. Теперь его личным оружием стал пистолет ТТ с глубокой царапиной на рукояти. «Тэтэшник» достался ему в наследство от погибшего в контратаке политрука Федора Рожкова, сраженного осколками разорвавшейся рядом мины, оставившей осколочный след и на рукояти пистолета.
Удивительны были последующие превращения самого младшего политрука. Всех его предшественников, младших политруков, война выбивала начисто с удивительной календарной жестокостью: через каждые три дня. За восемнадцать дней боев под Смоленском было выбито из строя шесть политруков. Ни один из них даже не попал в госпиталь, все были убиты и наспех похоронены в Смоленской земле. Последний – у печально знаменитой Соловьевской переправы. Иванцов, седьмой по счету, продержался на этой должности ровно двадцать семь дней и остался единственным из младшего комсостава, который и вывел из боя на доукомплектование остатки батальона в количестве сорока одного человека. На следующий день после отступления на новые позиции батальон был отправлен на пополнение.
Теперь батальон сражался в жарких сталинградских степях. За спиной солдат был Сталинград. Перед боями на внешнем обводе он прошел тяжкие испытания: гибель почти всех офицеров, долгий и трудный выход из окружения. Окружение стало особым испытанием для Иванцова, намного более трудным, чем для всех остальных бойцов, поскольку все они беспрекословно переложили на его плечи ответственность за свои судьбы и жизни. Тем более, что соседний первый батальон самораспустился. Бойцы и командиры выбирались из окружения поодиночке. Им показалось, что так безопаснее. А опасностей было такое великое множество, что Иванцову достался всего один шанс из ста тысяч. И он его выиграл, потому что не сдался, сохранил внутренний душевный баланс, соединил воедино крепкими мысленными нитями душевный порыв доверившихся ему людей, поверил в себя и в них.
Иванцов вспомнил линию обороны, которую занимал его батальон под Старобельском, на Харьковском направлении. Его после ранения и лечения в медсанбате направили тогда на передовую с маршевым пополнением. Когда пополнение подходило к передовой, навстречу небольшими группами стали попадаться пехотинцы в разодранном обмундировании, многие с грязно-рыжими бинтами на головах и покалеченных конечностях. Скоро все поле вдоль линии обороны заполнили запорошенные серой пылью люди. Некоторые падали, продвинувшись вперед на коленках несколько метров, замирали на краткую минуту отдыха и забвения, потом поднимались и пошатываясь брели в спасительный тыл. Так может погонять только страх, страх остаться одинокими перед рычащей колонной наступающего врага, страх смерти в одиночку.
Пополнение уже разместили в окопах, а отступавшая воинская часть все продолжала бездумно передвигаться через позиции батальона. Они не отвечали на вопросы. Только один пожилой боец с огромным почерневшим кровоподтеком на правой щеке на вопрос: «Много ли немцев наступает?» ответил сипло:
– Щас узнаешь.
Тогда батальону, вместе с соседями, удалось отбить две танковые атаки. Потом их забросали бомбами ненавистные немецкие «лапотники» – юнкерсы-87 с неубирающимися, торчащими как лапти колесами. Самолеты, воспользовавшись отсутствие у обороняющихся зениток, нахально снижались до высоты с десяток метров, так что видны были даже глумливые улыбки немецких летчиков. А еще через пару часов немцы прорвались на флангах. Началось бесконечное отступление.
Младший политрук принимал вначале взвод, потом роту, когда осколком бомбы убило комбата, пришлось взять командование остатками батальона на себя. Тогда они шли вместе с первым батальоном. Подошли к небольшой речке, заросшей камышом, бросились к воде – не пили больше суток, и тут с противоположного берега ударил вражеский пулемет – там уже были немцы.
Командир первого батальона собрал на совет оставшийся в живых командный состав полка и объявил свое решение – разбиться на мелкие группы, переправиться и уходить на северо-восток, в Воронежскую область. Там леса и можно будет укрыться от врага. Иванцова на это совещание привел посыльный, когда все уже расходились (за время отступления он так и не стал своим среди командиров). Комбат-1, майор Хохлов, просто объявил о своем решении и сухо порекомендовал, чтобы Иванцов не привязывался к его группе.
Вернувшись к остаткам своего батальона, Иванцов собрал вокруг себя бойцов и все им откровенно рассказал, добавил, что надо этой ночью переправиться и идти к своим на юго-восток. Двигаться придется впереди фашистских тылов, сзади передовых частей. Это оказалось единственно верным решением. Грохочущую линию фронта догнали через два дня…
Иванцов и его батальон рисковали смертельно. Вели себя дерзко, шли открыто днем посреди пыльной дороги, наступая на пятки передовым фашистским колоннам. Выручила всех необычайная интуиция политрука. В лихорадке отступления он зачем-то приказал взять из напоровшегося на противотанковую мину немецкого грузовика тяжеленный брезентовый мешок с новенькими немецкими касками. Пятеро бойцов, матерясь вполголоса, тащили этот казалось бы никчемный груз по бесконечно длинным, политым потом и кровью степным дорогам. Теперь каски играли решающую роль в задуманном маскараде. Первая шеренга и замыкающий по левой стороне ряд бойцов напялили каски и, мучаясь нещадно от накалившегося металла, обеспечивали бесценную маскировку. Впереди, как заговоренный, вышагивал Иванцов. Люди шли за ним тесной группой, позабыв о еде и жажде. Шли молча, повинуясь лишь жестам Иванцова, который поднимал высоко руку, показывая остановку или направление движения. Над плотно сбившейся группой людей витал необычайный дух согласия и единения. Возникло странное чувство целостности, когда все вдруг ощутили, что питаются одной энергией, что плечи, несущие на себе тяжелое оружие, принадлежат уже не каждому индивидууму, а стали частью единого организма, теми его частями, которые выполняют одну из важнейших функций. То же самое произошло с ритмом движения. Шедший впереди Иванцов уже не слышал разнобойного топота сапог. Сзади монолитно шагал единый организм. Земля под ногами покачивалась в такт слитному шагу колонны. Когда впереди из облака пыли показались два отставших для ремонта от наступавшего немецкого механизированного полка мотоцикла с колясками, этот монолитный организм отреагировал быстро и уверенно. Фашистам не дали даже открыть рот. Все четверо мотоциклистов были мгновенно задушены и проткнуты штыками. Тела спрятали в придорожных кустах а мотоциклы оставили исправно стоять у обочины, словно их владельцы отошли на минутку с дороги. Все это заняло несколько секунд. И, не сбившись с ритма, исполин зашагал слитно по пыльной степной дороге…
Когда пришла пора прорываться через линию фронта, к своим, каждый мысленно попрощался со всеми близкими: впереди была линия фронта и ровная, без единого бугорка, плоская степь, на которой острые как бритва осколки восьмидесятимиллиметровых немецких мин сбривали любой движущийся предмет. Веером смертельно жужжали пули скорострельных немецких пулеметов МГ, не оставлявшие шансов ни одному советскому пехотинцу пробраться живым через линию фронта. Все бойцы смотрели на Иванцова так, как смотрят искренне верующие на святую икону в храме. Старшина первой статьи Кравцов, краснофлотец третьего года службы, попавший на фронт в составе морской бригады, а затем, после госпиталя, направленный под Старобельск, высказал вслух традиционное морское определение командира как общее решение:
–Давай, политрук, ты у нас – первый после Бога. Придумай, как нам зазря не помереть.
Политрук придумал. Как будто кто-то подсказал ему единственно верный, дерзкий до безумия, путь к спасению. Впереди, за небольшим пригорком, за которым остатки батальона вжались в сухую, поросшую полынью землю, развернулась очередная фронтовая драма: немецкая артиллерия начала артподготовку. Снарядов не жалели. В километре впереди черные фонтаны разрывов накрыли все пространство. Через десяток минут с бессердечного, жестокого сталинградского неба спустились две девятки «лапотников». Линия советской обороны сразу же вспучилась мощными разрывами, исполинские шлейфы от которых все выше и выше поднимались в утреннее небо и наконец закрыли все пространство от лучей взошедшего солнца. Иванцов вспомнил, как под Старобельском их также забросали бомбами и снарядами, уложив на месте половину личного состава, заглушив волю и чувства…
Повернулся к своим. Глаза в глаза. Успокоил и зарядил энергией взгляда: прорвемся. Вслух сказал одно:
Идем плотной цепью за фашистами. Стрелять только по моему сигналу.
Впереди зарычали моторы немецких танков, поднимая в воздух тонны пыли и гари. Следом густой цепью двинулась победоносная арийская пехота в исправных, мышиного цвета мундирах, с засученными по локоть рукавами. В поднятых клубах пыли небольшой отряд Иванцова незаметно «прилип» к густой наступающей цепи. И опять наступило состояние полного единения. Все бойцы срослись в один мощный живой организм, связанный живительной энергией, целостным устремлением выжить и победить. Шедший чуть впереди Иванцов каждой клеточкой ощущал движение, координировал каждый шаг своих бойцов, чувствовал своим каждый палец солдата, лежащий на спусковом крючке. Когда фашисты, метров за двести от передовых окопов обороняющихся открыли бешеный огонь из карабинов и автоматов, полосуя от живота все пространство перед собой, Иванцов поднял свой ТТ и хладнокровно всадил пулю в немецкого пехотного гауптмана, бежавшего в двадцати шагах впереди. В течение нескольких секунд половина шедшей впереди немецкой цепи перестала существовать. Остальные, обезумевшие от страха и внезапной гибели столь крепких, многоопытных и самоуверенных вояк, завоевавших всю Европу, побежали назад, устилая степь серыми комочками павших. Когда попрыгавшие через разрушенные брустверы наших передовых окопов бойцы подтянулись к Иванцову, выяснилось, что чудесным образом уцелели все! Только двое легко ранены. Иванцов приказал собрать документы и оружие убитых немцев, лежавших в сотне метров от траншеи, и, обессиленный, сполз в беспамятстве на дно окопа, провалился в спасительный сон, более похожий на обморок….
На следующий день после выхода из окружения, в землянку к Иванцову, забитую отсыпающимися окруженцами, грузно ввалился коренастый генерал, среднего роста, лобастый, с крупной, чуть выступающей вперед челюстью. Иванцов узнал героя Халхин_Гола, ставшего затем начальником Генерального штаба РККА, легендарного полководца. Тем временем генерал скрипучим голосом проворчал вошедшему следом за ним командиру полка:
Эти, что ли, твои знаменитые диверсанты? Какие-то хлипкие. А мне доложили, что диверсионная группа генштаба с тыла уничтожила две сотни немцев. Что-то эти на диверсантов не похожи. Скорее, как цыплята общипанные. Ладно, герои – диверсанты, спасибо. Дело вы сделали великое! Да и фашистов пугнули так, что уже второй день не наступают, осторожничают.
С тех пор за батальоном прочно закрепилось прозвище «диверсанты».
Иванцов потом часто вспоминал это удивительное состояние единения, слитности, ощущение восторга и спокойной уверенности одновременно, полное и однозначное изгнание страха и неуверенности. Как пришло это состояние? Скорее всего, первоосновой стала вера: он поверил и смог собрать в единый порыв веру отчаявшихся бойцов. Это была вера в высокий смысл, в Дух и его силу. И, может поэтому Дух увидел, услышал и воспринял эту освященную ВЕРУ и, уловив сгусток страстной человеческой энергии, превратил ее в полноценную реальность, в великое продолжение страстного желания выжить и победить. С тех пор политрук уверился: ведь такое дается каждому! Каждый имеет шанс на великий прорыв. Беда в том, что на этом пути, полном смертельных опасностей и в не меньшей мере смертельных соблазнов, многие, очень многие теряют веру. Теряют отнюдь не силы, а именно веру в себя, в высокий смысл своей жизни. И вот тысячи, миллионы звездочек – человеческих судеб, сгорают без следа, вспыхивают и гаснут мгновенно, не успев дать свет своему продолжению. А потому продолжение, новое воплощение, начинает свой путь впотьмах, проходя заново поединки света и тьмы внутри себя и не осознавая смысла побед и поражений, взлетов и падений.
После выхода из окружения бойцы вечерами садились вокруг него и молча смотрели на угольки костра. Иногда кто-нибудь говорил задумчиво:
– А помнишь, там… на дороге.
Обычно эти воспоминания никто не поддерживал. Молча курили. Говорили о том, что будет после войны, какая будет жизнь – светлая, спокойная. Как после войны радостно будет встречаться. А то и вовсе всем вместе взять и поселиться в одном селе на богатых черноземах и создать свой колхоз, жить счастливо. Грузный Вася Малюгин в такие вечера вопросительно взглядывал на Иванцова. Тот молча кивал – и по кругу шла очередная бутылка французского коньяка, которую Юра Гезенцвей вместе с Малюгиным добыл при уничтожении немецких мотоциклистов. Миша Крутьев, семнадцатилетний доброволец из Перми, бегал за хворостом и до полуночи подбрасывал его в костер – подступала осень и в безветренные степные ночи спускались осенние холода.
Иванцов вспомнил, как за день до выхода к своим в предрассветной тьме в небольшой ложбинке наткнулись на бригадного комиссара из своей дивизии и майора из СМЕРШа, которые выбросили свои документы, оружие, сняли форму и пробирались к Сталинграду в гражданском. Политрук приказал их арестовать. Те грязно ругались матом и грозились, но после того как политрук рванул из кобуры свой меченый ТТ и отщелкнул флажок предохранителя, бригадный комиссар посерел лицом и приказал майору заткнуться… После выхода из окружения их обоих расстреляли по приговору трибунала, но перед этим бригадный комиссар успел «сдать» Иванцова: заявил, что тот вслух обвинял Сталина и генштаб в бездарности. Но политрука по счастливой случайности не тронули. А может потому, что другие бойцы, вышедшие из окружения в составе батальона, не подтвердили это обвинение. Политрук потом вспомнил, что в самом деле как-то назвал всех генералов и генштаб тупицами, бездарями. Слава Богу, гроза тогда прошла стороной. Его просто оставили младшим политруком в том же батальоне, не наградив, но и не наказав. И он был рад этому несказанно.
Два дня назад выведенный в резерв батальон, как и вся дивизия, стал гвардейским, получил пополнение и теперь впереди, помимо улучшенного довольствия и безусловно-гарантированных ста грамм наркомовской, ожидались долгожданные наградные листы на «диверсантов». Фронтовая молва летела далеко впереди и теперь весь батальон называли «Диверсанты». А Иванцова стал теперь «Первым после Бога», или просто «первым», что приносило ему немало неприятностей. Полковой «смершевец» по секрету сообщил Иванцову, что получил задание лично от члена военного совета фронта Никиты Сергеевича Хрущева пристально наблюдать за ним. Все это уже мало что значило для Иванцова, потому как впереди ожидались «мясорубочные» варианты фронтовых баталий в близком уже Сталинграде, где насмерть схватились два мира, две державы, два образа жизни, два образа будущего.
В сумерках батальон спустился в округлую низинку между двумя курганами и медленно вошел в озеро тумана, плавно плывшего навстречу. Политрук успел отметить про себя: оба кургана имели уж очень правильную форму двух перевернутых суповых обеденных тарелок, увеличенных раз в двести…
Выемка между курганами оказалась наполненной какими-то смрадными болотными испарениями. Внезапно наступило состояние оглушенности и потерянности. Едва были видны спины впереди идущих. У всех внезапно заложило перепонки, как в момент тяжелой контузии. Первым тяжело закашлял, забухал могучий, седой как лунь 55-летний старик Охрименко. Кашель был выворачивающим наизнанку. Сразу же забился в судорожном кашле и доброволец-подросток Миша Крутьев. Замполит посветил единственным в батальоне фонариком по сторонам, потом вниз. От земли поднимался сизо-синий слой тумана, который уже отдавался резким покалыванием в коленках. Задерживая воздух в легких бросил мгновенно осипшим голосом – всем надеть противогазы. Уже натягивая на лицо серую маску противогаза почувствовал, что проваливается. Земля под ногами вдруг резко крутнулась и встала вертикально. Политрук попытался удержаться на вертикальной плоскости, ухватился за чахлые кустики, но неудержимо покатился по вертикали и провалился вниз с судорожно зажатыми в руке ломкими веточками кустарника.
Предательский туман
Из глубокого обморока Иванцова вывел многоэтажный мат рядового Аркаши Селиверстова и детский плач с подвыванием Миши Крутьева. В горле мерзко пощипывало, голова кружилась. Первое впечатление – что рядом рванул химический снаряд. Если бы это была мина, ее бы все услышали. Только снаряды падают рядом смертельными бесшумными посланцами…
Однако все были живы. Как чуть позже выяснилось, все могли свободно передвигаться. Так что первый приказ был вполне осознанным – немедленно покинуть это гиблое место. Дорога пошла вверх, стала шире и ровнее. Вдоль дороги совсем по-мирному выстроились песчаные акации.
Бронебойщик Василий Малюгин шел замыкающим в третьей роте. Ноги передвигал с трудом. Тяжелая голова была полна какими-то мыслями, напоминающими огромные маховики. Такие стальные диски запомнились Васе, работавшем до войны помощником механика на ткацкой фабрике. Монотонное движение вперед отдавалось болью и какими-то пощелкиваниями в суставах. Когда нет сил, но ты все равно должен идти вперед безостановочно, потому что твой Дух знает, что иное невозможно, иное хуже, чем небытие. В свои тридцать лет он успел понять и осмыслить, что есть вещи страшнее и сильнее, чем боль и смерть. Вспомнилось некстати: впервые смерть дохнула страхом и жутким, ни с чем не сравнимым холодом в тридцать третьем, в небольшом хуторе Сергиевском, в пятидесяти километрах от Самары. Он тогда сумел спасти от голода всю семью – сестру, мать двух братишек от голода. Только он один знал, какую цену пришлось тогда за это заплатить…
Рядом вышагивал разведчик Юра Гезенцвей – полная противоположность Малюгину: небольшого роста, сухощавый, сбитый крепко, но нескладно. Можно сказать, внешность у Юры была откровенно комическая: сутулая фигура, кривые ноги. Картину завершали удлиненная грушеобразная голова с жидкими кудрями, длинный серповидный нос, широкие, вывернутые наружу губы. Но зато, как подтверждение обманчивости человеческой внешности, на груди у Гезенцвея блестела медаль «За отвагу» – единственная на весь батальон. Медаль он получил за взятого в плен в ночном рейде обер-лейтенанта – сапера из противостоящей немецкой танковой дивизии. Причем через нейтральную полосу ему пришлось тащить 100-килограммого немецкого офицера и раненого напарника, тоже нехилого парня.
Юра был уроженцем Одессы. Родился в бедной еврейской семье. Отец был сапожником. Мама подрабатывала стиркой белья богатым одесситам. Юра был слабым ребенком. Внешне очень походил на отца, хилого телом и кроткого духом. Казалось, Арон Гезенцвей был рожден для сапожного дела и чувствовал себя уверенно только с сапожной колодкой и молотком в руках, роняя слюну из уголка рта, держащего добрую горсть мелких гвоздей.
Но Юра наследовал от отца лишь внешность. С раннего детства проявил неукротимый, удивительно твердый характер. Ему едва миновало тринадцать, когда он стал целенаправленно закалять дух и тело. Ежедневно обливался холодной водой, купался в ледяной проруби. Дважды переболел жестокими воспалениями легких. Но выжил. Накачал железные мускулы. С пяти часов дня и до поздней ночи пропадал в секциях бокса и самбо. Когда ему исполнилось пятнадцать, мальчишеские хулиганские группировки начали стороной обходить квартал, где проживали Юра и еще с десяток бедных еврейских семей, ранее терроризируемых местной шпаной.
В учебном полку Юру несколько раз задирали. Двое новобранцев из Тамбова пытались прилюдно поддразнить его обидными кличками, из которых самая мягкая была «жидок». За что один из тамбовцев отделался двумя выбитыми зубами, а вот второй, здоровый битюг, получил сотрясение мозга и провалялся несколько дней в медсанбате. Хорошо, что командир учебного полка, понимающий мужик, без долгих расследований замял дело и Гезенцвей отделался двумя нарядами вне очереди. Больше Юру не трогали…
