Александра Груздева
Демоны Дома Огня
© Александра Груздева, 2017
© ООО «Издательство АСТ», 2019
* * *
Истинный рай – это потерянный рай.
Марсель Пруст. Обретенное время
Аттар из Нишапура посмотрел на розу и сказал – почти неслышно, как бы мечтая, а не говоря: «Твой смутный мир в моих ладонях. Время сминает и не замечает нас…»
Хорхе Луис Борхес. Unending rose
Если хочешь подняться на небо, прежде нужно войти в океан. Он отделяет небо от земли. Это Левиафан, дышащий приливами и отливами, говорящий на языке волн. Он может свернуть тебе шею, может бросить на скалы, а может принять в себя, как колыбель принимает младенца. Он – Бездонный, Вечный, Терпеливый.
Мальчишка стоял на берегу океана, он не умел плавать. Скорее всего, он просто захлебнется в одной из волн этой дикой стихии. Теперь стоило лишь выбрать время: на закате, когда пустеет побережье. Ему не было места в этом мире. Даже монахи не захотели оставить его у себя.
– Уходи! – сказал ему Учитель. – Твое место не здесь.
– А где? Где мое место? – со слезами в голосе возмутился мальчик. – Знаете как надоедает, что нигде тебе нет места? Разрешите мне, по крайней мере, вернуться к вам, – добавил он тихо.
Учитель взглянул вдаль, туда, где он видел будущее, и ответил:
– Ты не вернешься.
В тот день, когда в монастырь пришел этот мальчишка, в час умственных упражнений Учитель предложил своим лучшим ученикам обсудить вот какую задачу:
– Пусть каждый из вас представит себя настоятелем монастыря. И вот в вашу дверь постучался демон. Впустите ли вы его?
– Настоящих демонов не существует, – тут же откликнулся Первый. – Ма-Чинг-Ла, йогиня XII столетия, говорила: лишь то, что мешает достижению просветления, и есть демон. Это может быть и любовь, и страстные отношения… Но величайший из демонов – вера в существование себя как независимого и вечного начала. Нужно разрушить эту привязанность к самому себе, иначе «демоны» так и будут то возносить тебя, то заставлять падать.
– Отменная у тебя память, – похвалил его Учитель.
– Демона нельзя пускать в монастырь, – заявил Второй. – Он вечно ищет место для аскетичной жизни, и неспроста, ведь во многих сказаниях говорится, что аскеза дает демону силу, которая позволит побеждать богов, управлять планетами, писать великие книги и стать родоначальником Учений.
– Но даже аскеза и плоды ее не заменят то, чего демон ждет и чего он жаждет, – продолжил Третий. – Ему нужна душа человека…
– Ради обретения души демон пойдет на любые жертвы, – подхватил Четвертый. – Но этого нельзя допустить. Демон – зло. Он воюет против добра. Любая религия это подтверждает.
– Поклон знатоку всех религий, – сдержанно улыбнулся Учитель.
– А знает ли демон, кто он? – робко спросил Пятый, и последний. – Вдруг он еще ничего не знает о добре и зле? Что-то ведь привело его в монастырь… Неужели можно отказать ему в том, чтобы он познал себя? Не берет ли в этом случае настоятель на себя роль судьи, а может, даже и палача? А что бы вы сделали, Учитель?
– Впустил бы его. Ведь он постучался. А мог бы пройти мимо. Если стучат, делай то, что должно быть сделано, – открывай ворота.
Учитель наблюдал за мальчиком издалека. Тот старался. Но он не был обычным учеником и через какое-то время вполне мог бы претендовать на место Пятого, а затем и Первого. Учитель не сомневался: с таким упорством в занятиях мальчик может стать Лучшим учеником. Да что там… Лучшим из Лучших! Но знал он и то, что не включит нового послушника в круг своих приближенных.
Знает ли этот мальчик, как он одинок в этом мире? Знает ли, что подобных ему на Земле давно не осталось? А уж демоном ли его называть или еще как-нибудь… Это не более чем рамки для смущенного ума.
Мальчишка сидел на песке, провожая солнце и прощаясь с жизнью. Он понимал, что ему будет стоить большого труда войти в воду, и сейчас старался дышать глубоко и размеренно, чтобы унять черную тучу, которая разрасталась в груди. Может, он умрет от страха, а не от удушья? Все равно от чего умирать, лишь бы скорее. Не может он жить на свете, зная, что покушался на брата, что от него отреклась мать, что он убил отца…
Глава 1. Ада
У него было нездешнее имя – Ашер и впечатляющая внешность – будто лев обрел черты человека. Грива темных волос волной зачесана назад, взгляд жгучий, яростный, черные глаза порой раскалялись до кровавого огня. Он горел, он пылал. А нарочитый изгиб рта говорил о едкости натуры, о непобедимом жале сарказма, о смелости, о свободе. Он был как соленое солнце среди безжизненных и сморщенных мужчин.
Ада, словно загипнотизированная, пошла за ним. Можно ли было ему отказать? В полумраке автомобиля по его лицу скользили отсветы рекламы, тени ложились на скулы, сбивая настройку черт с благородных на заурядные, с прекрасных на уродливые. В тусклом свете парадной он вдруг показался ей развалиной, жутким стариком. И она было дернулась, чтобы убежать. Но тут Ашер начал подниматься по лестнице, и девушка, как привязанная, двинулась за ним.
Квартира встретила их зияющей черной пастью. Ада стояла посреди темноты, ожидая спасительной вспышки электричества. Когда же свет превратит сумрачный фарс в обыденность, раздаст краски серым теням?! Но по-прежнему было темно… И сквозь тьму Ашер протягивал ей руку. Она уцепилась за палец, как за спасительный канат.
Ей редко приходилось испытывать настоящее влечение. Для Ады секс всегда был связан с неудобством, с болью, а иногда и с физическим отвращением. Но она принуждала себя, понукала – нельзя же совсем стать монашкой. И то, что ее потянуло к Ашеру, казалось чудом, теперь оставалось постараться получить удовольствие.
Задавленное, закиданное камнями, запретное желание начинало оживать, расправлять крылья – как лебедь, привыкший считать себя гадким утенком, но вдруг ощутивший свою стать с царственным изгибом шеи, бархатную глубину острого глаза.
Скользкий шелк водой пролился на пол. Застежка бюстгальтера сдалась с тихим щелчком. Он провел ладонями по ее груди. От первого же прикосновения Ада вздрогнула всем телом. Его руки царапали, а не ласкали. Словно на ладонях у него были рубцы едва затянувшихся ран. Ада стояла обнаженная в полной темноте, и ей казалось, что любовник с коварством ночного хищника наблюдает за ней.
Ашер сразу обратил на нее внимание. Прямая спина, но углы плеч сдвинуты вперед, будто она сомневается в своей осанке. Узкие запястья с крупными кистями рук, длинные пальцы. Такие руки хочется целовать. Он подошел, чтобы их познакомили.
Запах духов – густой, чувственный – обволок, стоило Ашеру чуть приблизиться. Он узнал аромат и мысленно поморщился – современный «Шалимар» отдавал химией искусственных ингредиентов. В то время как винтажную версию этого аромата – настоящее произведение искусства – теперь продают как драгоценность. То, что нынче стоит на прилавках в упрощенных, сглаженных флаконах-фонтанах с надписью «Шалимар», – возмутительная, пошлая сладость, дешевая страсть на копеечных простынях. Он задержал ее пальцы в своих и среди резких ванильных волн парфюма уловил тонкий, едва различимый аромат лотоса – природный аромат ее кожи, и лишь тогда коснулся губами ее руки.
Что в ней по-настоящему было прекрасно, так это волосы. Редкий оттенок. Не славянский пшеничный, не серо-льняной, не пепельный, не светло-русый, не пугающе белый, будто голову окунули в таз с отбеливателем, а природный платиновый. Издалека казалось, что самая настоящая, сияющая платина стекает на плечи.
И сейчас, в спальне, он делал то, о чем мечтал весь вечер, – обеими руками разглаживал ее волосы, запускал в них пальцы, как гребни, протягивая через них пряди до самых кончиков, захватывал их, наматывал на запястья, словно шелковистое полотно. Ада терпела, хоть и ожидала несколько иной прелюдии.
В запахе жареного миндаля и виски, который исходил от Ашера, ей чудилось что-то близкое, почти родное. Но как бы она ни хотела этого мужчину, ее тело все-таки бунтовало, застывало в ожидании боли, покрываясь ледяной коркой. Больно было всегда, но она знала: еще минута, ну две – и боль прекратится, и вот уже казалось, что где-то там, по другую сторону занавеса, ее ждет райский медовый плод, нужно лишь до него дотянуться.
И вдруг грубо, за волосы, ее голову потянули вниз. Простыни, жесткие от крахмала, зашуршали, как сломанные крылья. В тишине она слышала лишь его дыхание, шорох одежды и тонкий стук металла о поверхность, очевидно, тумбочки у изголовья кровати.
С него будто сняли ошейник, он перестал быть человеком. Его руки терзали и разрывали ее, как когти дикого зверя. От боли, от страха она задыхалась и не могла ни протестовать, ни кричать.
Это было так похоже на зимний день, когда за окнами мело белым-бело, снег хрустел под ногами, как квашеная капуста на зубах.
Груша лампочки под низким потолком. Запах плесени и теплой гнили. Пара ободранных кресел и неродной им диван с выпяченной пружиной.
От труб теплотрассы несло жаром.
Надеялись, что она согласится по-хорошему. Детдомовская девочка… Что ей терять?
– Держи ей руки! Руки держи! Царапается, черт!
– Ноги, ноги придави!
Их было четверо, а она – одна…
…Ашер ушел, смахнув с тумбочки в ладонь то, что, по всей видимости, делало его сдержанным и рассудительным большую часть времени. Ада осталась в спальне одна. Хотела тут же уйти, но болело все тело. Измученная, она обещала себе вот-вот встать, одеться, но так и уснула.
В утреннем полумраке Ада рассмотрела, что от запястий к плечам разбегаются синяки. Суставы ломило нещадно. Ладно хоть руки, ноги целы, голова на месте. Но где же эта голова была вчера? Медленно поднялась, потащила ноющее тело в ванную. К лицу он не прикасался, здесь все было в порядке, только губы вспухли от того, что она кусала их, чтобы не раскричаться, да тушь с ресниц осыпалась, въелась в щеки россыпью черных точек. Она терла и терла мыльной пеной лицо, безуспешно пытаясь отскрести засохшую краску.
Из зеркала на нее смотрела незнакомка – белое лицо, спутанные волосы. Она шептала дрожащими губами:
– Это было как тогда, в подвале. Помнишь? – Ада не хотела вспоминать.
– И тебе не позволю, не позволю, не позволю, – проговаривала она твердо, заставляя губы не дрожать. – Ты знаешь, что это означает? Не правда ли, ты знаешь, что это означает?
– Нет, нет, – шептала незнакомка. – Пожалуйста, не надо, не делай этого…
– Но ты боишься, а значит, есть только один способ победить страх – повернуться к нему лицом. Если ты не сделаешь этого, страх останется с тобой навсегда. Страх разрушает. А я не дам ему себя разрушить. И ты не будешь бояться Ашера и мужчин, подобных ему.
Но незнакомка скулила, как побитая собака. И так опротивела Аде, что та мазнула мыльной рукой по зеркалу, чтобы не видеть жалкую ноющую тварь.
В спальне подобрала с пола вчерашнее платье – и только тогда обнаружила на тумбочке конверт с деньгами.
– Ты ошибся. – Она положила конверт перед Ашером на стол.
Он почти и не сомневался сейчас, что вышла ошибка. Иногда так бывает: сходятся несколько признаков, создается иллюзия. Но наступает утро, призраки рассеиваются – и видишь все в реальном свете…
Ашер, как ни в чем не бывало, завтракал в бесконечной каменно-хромированной столовой с металлическими шарами-лампами, спускающимися с потолка. Белизна его рубашки резала глаза, но Ада не отворачивалась, смотрела прямо, как на дуэли.
– Возьми. – Чашка звякнула о блюдце. – Я всегда плачу женщинам.
«Бежать, бежать, не оглядываясь… Нет, ты уйдешь лишь тогда, когда исчезнет твой страх, лишь тогда ты будешь свободна».
Она в раздумье стояла у стола. Ее больше ничто не держало в этой квартире. Она не хотела здесь оставаться. Стол. Она провела по нему пальцем, проверяя, не сон ли это. Круглый, стеклянный. Толстое стекло с небрежно обрезанным зеленоватым краем. Узор из трещин делает его почти непрозрачным. Не сон…
Не отпуская своих мыслей, она отодвинула стул и подсела к Ашеру. От неожиданности он перестал жевать. Его пристальный взгляд, казалось, мог обрушить стены. Но Аду это не волновало. Она пыталась вспомнить, где уже так было однажды, что ей приходилось становиться из невидимки человеком. Большой палец правой руки потянулся через ладонь к безымянному, и она потерла фалангу там, где женщины носят обручальное кольцо, бессознательным, машинальным жестом.
Ада почти была уверена, что когда-то уже сидела с Ашером за одним столом – если не в этой, то в прошлой жизни.
– Кофе? – осторожно предложил он, понимая, что мыслями она где-то далеко.
Ада рассеянно кивнула.
Кофе на пересохших губах… Первый глоток – расплавленное черное золото – желанное, дорогое, но совершенно не пригодное для надсаженного от безмолвного крика горла. Она едва не поперхнулась.
– Ашер – это что-то голландское, вроде как огранка бриллианта? – спросила она, чтобы не молчать.
Вчера, когда она говорила громко и весело, была похожа на насмешливую птицу, сейчас – растерянная, задумчивая – она нравилась ему больше. Уголок ее рта опустился, а над левой бровью прорезалась короткая поперечная морщинка.
– Нет, – ответил он, пожалуй, громче, чем следовало. – «Ашер» в переводе с древнееврейского – «удачливый», «благословенный». Так звали восьмого сына патриарха Иакова в Ветхом Завете. По преданию, Ашер правил огромным царством, половиной мира, половиной – в представлении древних евреев, конечно.
– А мое имя что-нибудь значит? – спросила она и подняла голову от черной бездны, которую простые смертные чаще всего принимают за кофе.
Радужка ее глаз была едва тронута цветом, чтобы не испугать, не сойти за слепую: обычно Ада носила контактные линзы, васильковые или голубые.
– Ада – «украшение». Второе женское имя, упомянутое в Библии.
– Это хорошо?
– Неплохо.
Она поежилась под его пристальным взглядом. Теперь он смотрел так, будто хотел открыть в ней некий закон, объяснить все ее слова и действия чем-то, неизвестным ей самой.
– Который час?
– Утро, – ответил Ашер, не переставая пристально смотреть на нее. Он не носил часов.
Ашер наблюдал за ее лицом, по которому, как тени, пробегали то страх, то замешательство, то неуверенность. Она боится, она расстроена, она никак не может на что-то решиться… Пора заканчивать этот театр теней:
– У меня скоро самолет.
Радость взметнулась сигнальной ракетой: «Он тебя выставляет, все решилось, уходи, уходи!.. Нет, ты должна спросить, ты должна, ты должна, – убеждала она себя. – Спроси! Спроси сейчас же! – приказывала собственному „я“. – У тебя только один шанс. Если ты его упустишь, больше не сможешь быть сильной, не сможешь идти вверх, повиснешь, как безвольная тряпка».
Ашер давно не видел, чтобы люди смотрели так отчаянно, задавив на мгновение ужас перед зыбкостью человеческого существования:
– Можно мне с тобой?
Страх – он ведь тот еще трус: если идешь на него войной, он отступает.
Ашер потянулся через стол, коснулся ее руки, и она закусила губу, чтобы не расплакаться от обиды. Пальцы-предатели дрожали, тело еще помнило о пережитой боли. Ашер приподнял ее руку – на бледной коже припухшие синяки выглядели как черные кометы.
– Тебя не пугает?
– А тебя? – переспросила она с вызовом.
Он смотрел на ее руку, будто пересчитывал синяки, оставленные его пальцами, и наконец вывел нужную формулу:
– Мне нужен твой паспорт.
* * *
Теплыми осенними вечерами Выборг действительно становился похож на средневековый город. Позолоченный солнечный свет старил кладку стен, а театральные наряды продавцов сувениров и затейников игрищ во дворе замка перекраивал на домотканые и самодельные кожаные. Менялись и лица прохожих – замазанные светотенью, становились более суровыми. Ветер крепчал, рвал на башнях флаги, скручивая из них веревки.
Ада убегала под стены замка и, как слепая, ощупывала камни, отыскивая знакомые лица. Она прижималась к камням спиной и чувствовала их поддержку. В такие дни ей казалось, что внутри нее еще кто-то есть, живой и теплый. Опустившись на траву, уже тронутую желтизной, она ощущала себя сказочной принцессой в заколдованном городе.
В детстве ей никто не читал на ночь сказок. Иногда днем, в игровой, воспитательница снисходила к малышам и брала в руки книгу Андерсена или братьев Гримм, но слова сеялись как бисер, и смысл историй терялся в рыжих волосах куклы, которую нужно было успеть расчесать, пока игрушку не отобрал тот, кто сильнее, тот, у кого на куклу больше прав. Но прекрасные принцессы, колдуны, колдуньи, принцы, лишенные наследства, все равно проникали в ее сердце – через кожу в кровь, странствуя по сосудам и капиллярам. Хотя маленькая Ада знала, что сказки не становятся явью. Их придумывают, чтобы не так страшно было жить на свете.
В школе-интернате, где она воспитывалась, все мечтали о том, как вырастут и станут космонавтами, телеведущими, певицами и просто счастливыми людьми. В интернате для детей постарше уже никто ни о чем таком не мечтал, знали, что их потолок – ПТУ, если в психушку не запрут на всю жизнь. А запереть могли за пустяк: за грубость воспитателю, за курение в спальне после отбоя, за торопливый и неумелый оральный секс на лестнице, ведущей в подвал.
В дошкольном детском доме можно было пофантазировать если не о своем распрекрасном будущем, то о родителях. В интернате же с этими выдумками пришлось расстаться. Когда становишься старше, вдруг понимаешь, что тебя не забыли на скамейке в парке, не выкрали злобные и страшные бандиты (пираты, гангстеры, пришельцы – нужное подчеркнуть), ты не наследница мультимиллиардера, которую злобная тетка отослала с глаз долой, чтобы самой наслаждаться наследством и особняком на тысячу комнат, ты не принцесса из сказки, не волшебница, которой стоит только закрыть глаза и сильно-сильно захотеть оказаться в другом месте, подальше от рвотно-зеленых стен и мерзких воспиталок в белых халатах, и желание сбудется. Ты понимаешь, что родители тех, кто живет рядом, те еще сволочи, отбросы общества: алкоголики и проститутки, бессердечные и бездумные, как кукушки. Или еще хуже – люди, пожелавшие остаться неизвестными.
Ада до последнего не верила, что ребенок может остаться один-одинешенек. Есть ведь где-то мама и папа… Ладно, допустим, папа известен не всегда. Мужчины – летучее племя. Воины, дебоширы, странники… Но мама?! Она ведь носила тебя в глубине своего тела. Она поддерживала в тебе жизнь. В конце концов, она произвела тебя на свет! Разве после этого она сможет навсегда расстаться с ребенком? Злой рок… Злые люди… Маму Ада оправдывала до последнего. Ей пообещали, что в шестнадцать лет она узнает кое-что о матери, и девушка гадала, что же ей откроется – имя, адрес, род занятий…
– Любка-то? – переспросила раздутая синюшная женщина, сидевшая под окнами по тому самому адресу, что значился в роддомовских документах и тайно кочевал из интерната в интернат в личном деле Ады Борониной. – Давно сдохла, шалава. С хахелем очередным что-то не поделила – он ее и пришиб.
На кладбище, через край наполненном памятниками и крестами, рос один единственно важный деревянный крест. Ада стояла возле него и не понимала, нужно ли ей плакать. Так и стояла, без особых эмоций уткнувшись взглядом в жестяную табличку с датами жизни и именем покойной: Любовь Боронина. Без фотографии.
Вечером, как на поминках, стояла возле дома, смотрела на подогретые электричеством окна и думала, что ведь могла бы жить здесь, возвращаться из школы, со свиданий, из театра, с концерта. Вот почему у детей, гоняющих в темноте на велосипедах, или у собравшихся на лавочках с пивом подростков есть дом, а у нее нет?
Им за что?
А ей за что?
* * *
В Гонконге они провели три недели. Ашера она видела за это время раз пять. И каждый раз – ночью, каждый раз – в темноте. В Нью-Йорке пробыли десять дней. Он нашел свободный вечер, и они даже сходили в театр на Бродвее, на какую-то ультрамодную постановку. Ада чуть не сгорела со стыда, потому что Ашер весь спектакль хохотал, как ненормальный, в то время как публика в зале настороженно молчала – пьеса была глупая и совершенно не смешная. Смех у Ашера был необычный, замешенный не на улыбке, а на раздражении. Он смеялся, как лаял бы волкодав, по крайней мере, так казалось Аде.
Потом их ожидала скачка по европейским столицам. Нигде они не задерживались дольше чем на одну ночь. Ада не успевала ни осмотреться, ни погулять. И наконец, во Флоренции они остановились на роскошной вилле, которую последний раз перестраивали в XVII веке, а латали и подновляли после Второй мировой войны…
Флоренция, вопреки названию, не встретила их в цвету, она была рыжей, осенней. Со стен виллы на Аду безразлично взирали призрачные герои облупившихся средневековых фресок. Здесь давно никто не жил. Пахло плесенью, к тому же комнаты редко проветривали, но Аде нравился этот запах – он напоминал о море. Пожалуй, если бы она выбирала место, где жить, то предпочла бы домик у моря или океана, чтобы следить за перекатами басовитых волн и засыпать под мерный плеск воды, которая, как известно, точит все, даже камень.
Ада была так рада ноябрьскому солнцу Флоренции, более теплому, чем питерское солнце весной. Протягивала бледные руки к свету, как чахлые ростки, но помнила – тонкая кожа моментально обгорает. Лежала в шезлонге у бассейна при полном облачении: в легинсах, просторном вязаном свитере, широкополой шляпе, прикрывающей даже плечи, и очках – громадинах на пол-лица.
Ашер… Когда она думала о нем, что-то внутри сжималось в тугой комок. Его невозможно было понять. Его нельзя было приручить. Вежливый с ней днем и грубый – ночью, он не знал жалости. Ада же от излишка гордости не выказывала своих истинных переживаний – ни страха, ни неудобства.
Вот только бы он хоть изредка оставался ночевать у нее в спальне. Тяжело засыпать одной. Она слишком долго спала одна – в детском доме, в интернате. Самым страшным был час отбоя, когда нужно заснуть, а ты не можешь из-за колючей тревоги за свою судьбу. Днем тревога затихала, сворачивалась ежовым клубком где-то в области живота, но стоило вспомнить о ней – колола. К счастью, было много отвлекающих дел: подъем, еда, прогулки, уроки. Лишь иногда застынешь с колготками, до половины натянутыми на одну ногу, и прислушиваешься, скребет – не скребет? Да, вот она, тревога, ощетинилась сотней игл. Под упреком нянечки, едким как кислота, вскакиваешь, одеваешься быстро-быстро – и бегом на улицу: носиться, висеть вниз головой на турниках детской площадки, кататься с горки, зарываться по локти в песок. Еще, еще, быстрее и быстрее, чтобы вертелись перед глазами лица, чтобы их размыло до плоскости ноздреватого блина, до неузнаваемости, чтобы слиться с этим миром, забыть о своем одиночестве, об отличии от тех, у кого есть родители.
Но ночью тебе некуда бежать в темноте общей спальни, где детей много, а в кровати ты одна. И никто не возьмет тебя на руки. Если нянечка случайно потреплет по голове, то жалость эта не добром – злом для тебя обернется: так и будешь ждать повторения этой мимолетной ласки и думать больше ни о чем не сможешь, сожалея, что не была к ней готова.
Ада думала, что вылечить ее от бесконечной жажды ласки можно, если обнять и не отпускать долго-долго, может быть, даже не дней, а лет. А тут Ашер, который не хочет спать с ней в одной постели.
Очень часто он уезжал на два дня, на четыре, иногда на пять. Ада радовалась – в такие дни вилла принадлежала ей одной. Домработница Лючия была не в счет, так же как и те, кто жил в домике для гостей, молчаливые печальные мужчины – они работали на Ашера Гильяно и казались Аде рабами, сосланными на галеры.
Она не думала, что их с Ашером отношения продлятся долго. Рассчитывала перезимовать в теплом климате и к лету вернуться обратно, в Петербург. Знала – Ашер не станет ее удерживать. Но предпочитала не думать об отъезде. «Ты во Флоренции, – говорила она себе. – В Тоскане, на родине Гуччи, вина и искусства. Наслаждайся, пока не отняли».
И она наслаждалась. В центре города величественный терракотовый купол Дуомо следил за ней из просветов узких улочек, как глаз великана. Рядом с собором на площади резная, будто из слоновой кости, колокольня Джотто, баптистерий, воздвигнутый на фундаменте храма Марса. Весь ансамбль выполнен из мрамора трех цветов: белого, зеленого и розового. Хотелось плакать, глядя на эти стены, которые столько пережили: религиозный экстаз, чуму, войны, реконструкции и ежегодные паломничества туристов. В первые недели Ада приходила на площадь Дуомо и плакала, она не могла объяснить своих слез, они лились сами собою, после них становилось легче на душе.
На узкой лестнице колокольни Джотто ежедневно разыгрывались драмы. Ослабевшие от долгого подъема туристы сползали по стенам, как куски сырого теста. На промежуточных площадках несчастные лежали на каменных скамьях, их грудные клетки вздымались так часто, что любой свидетель начинал оглядываться в поисках врача. На лестнице стоял свист и сип от тяжелого дыхания внезапно одряхлевшего человечества.
Ада поднималась по этой лестнице вслед за Ашером и, глядя на всеобщую немощь, поневоле начала гордиться своим спутником. Он не хватал ртом воздух, не скреб ногтями каменные стены, не проклинал изувера Джотто. Мало того, шел вверх быстро, дыхание у него вообще не сбивалось, и он еще успевал рассказывать Аде историю возведения собора и колокольни. Ада старалась не отставать от Ашера, хоть и была в туфлях на каблуках. Сверху город расплывался озером терракотовых крыш, уцелевшие башни-свечи тянулись к небу, церкви словно хвастались друг перед другом богато украшенными фасадами.
– Человеку всегда полезно менять угол зрения, – сказал тогда Ашер, вдыхая тот головокружительно свежий воздух, каким он бывает только на высоте. – Мы все время ползаем по земле и никогда не видим пейзаж целиком. Оттого мы ограничены в своих суждениях. Недаром горы – лучший путь к просветлению.
Зато вниз ноги, привычные к скоростному пешему спуску по питерским эскалаторам, несли Аду сами. Даже Ашер отстал. Она остановилась, чтобы дождаться, но его не было слишком долго. Тогда Ада решила подняться. Ашер стоял у стены, водил по ней рукой, ощупывая глубокую царапину. Краем глаза он заметил Аду:
– Вот настоящая память о прошлом. След от лезвия. И держали его под правильным углом: встреть оно не стену, а человеческое тело, рана была бы смертельной. Флорентийцы – воины, они всегда воевали, и даже сейчас готовы лить на головы обидчиков кипящую смолу с башен и сбрасывать вниз ядра.
Ада заметила: куда бы они ни пришли, в любом кафе, ресторане или крохотной забегаловке, не спрашивая, не уточняя, им наливали кофе не из кофе-машины, будто не могли доверить столь важную, почти священную, миссию автомату. Им выносили кофе откуда-то из-за занавесок, с кухни, где, видимо, его готовили вручную, стерегли пенку и разливали в чашки, дуя на обожженные пальцы. Без Ашера же она получала стандартный эспрессо. Хорошего вкуса, с бодрящей ноткой горечи, но, конечно, его нельзя было сравнивать с напитком богов, сваренным в турке.
На следующий же день после приезда Ада отправилась по магазинам. Банковская карта Ашера – бездонный колодец. Когда он положил карточку на стол перед Адой, она спросила из вежливости:
– Сколько можно потратить?
Он усмехнулся:
– Сколько хочешь.
– А если не хватит?
Ашер достал из кармана горсть мелочи:
– Тогда вот – на автобус.
Лимонно-желтая сумка в витрине бутика Сальваторе Феррагамо выглядела космическим пришельцем, приземлившимся на краю мощенной булыжником площади. Ада долго стояла перед витриной, не решаясь на крупную покупку. Но банковская карта Ашера обязывала к непривычным тратам.
Когда она очнулась от головокружительного шопинга, то поняла, что руки у нее полны пакетов, ноги гудят и совершенно непонятно, в какой стороне находится вилла (даже адрес не записала!).
– Это на другом берегу реки. Вилла. Фасад с плющом. У нее нет даже имени. Возле кнопки звонка написано просто «Villa»… Я не помню названия улицы, – сникла Ада окончательно, понимая, что добраться домой – задача неразрешимая.
Таксист выслушал ее путаные объяснения и спросил только одно:
– Вы гостья синьора Гильяно?
Он не взял с нее денег, помог достать покупки из багажника, но не осмелился ступить на посыпанную белым гравием дорожку.
* * *
В Галерее Академии их встречал тощий лохматый парень, он все время приседал на тонких, туго обтянутых джинсами ногах и повторял как попугай:
– Синьор Гильяно, какая честь для нас. Какая честь!
На встречу с белокожим мраморным Давидом они шли мимо людей, выбирающихся из каменных глыб. Незаконченная скульптурная группа «Рабы» Микеланджело сошла бы за шедевр современного искусства. Отличная аллегория жажды свободы. И никому бы в голову не пришло, что концептуальности здесь – ноль, автор просто не завершил работу.
Безупречный Давид возвышался над зрителями. Ему не было дела до своих обожателей. Восторженные взгляды, ахи, вздохи – шуршащее море у его ног. Наверное, дело не только в мастерстве и не в том, что Микеланджело вырезал скульптуру из цельного куска мрамора, да еще испорченного начатками предыдущей неумелой работы дурака-скульптора, а еще в том, что руку автора направляла любовь. Ему почти удалось вдохнуть жизнь в глыбу мрамора, наделить ее душой.
Она посмотрела на Давида, потом – на Ашера:
– Да он похож на тебя!
– Ну, спасибо, – усмехнулся он. – К счастью, Микеланджело был ко мне равнодушен. Меня совсем не прельщала идея стать его любовником.
Он забыл частицу «бы», словно допуская, что мог жить в эпоху Микеланджело, но Ада не стала заострять на этом внимание:
– Нет, сам посмотри! Какие у него огромные кисти рук, как клешни. Прямо как у тебя. – Она подхватила его руку и развернула к свету ладонь. – Что это? – ужаснулась Ада, увидев уродливые рубцы, из-за которых было не разглядеть ни линию жизни, ни линию ума и сердца. Он не отнимал руки.
Пристально впиваясь глазами, точно боясь пропустить малейшее колебание в чертах ее лица, Ашер спросил Аду:
– Ты уже видела что-то похожее?
Спрашивает-то как… Будто времена инквизиции еще не прошли! И подобное безобразие встречается на каждом шагу!
Она затрясла головой:
– Нет. Нет.
А сама не могла оторвать глаз от его изувеченной ладони. На ее лице, как слайды, мелькали то ужас, то отвращение, то жалость… и снова ужас.
– Кто тебя так?
– Сам.
– Состоишь в секте самоистязателей?
Он высвободил руку:
– Пойдем. Не для всех Давид – красавец. Уильям Хэзлит… – Ашер покосился на Аду, которой явно не было знакомо это имя, и пояснил: – Английский эссеист XIX века, назвал Давида «неуклюжим актером-переростком одного из заштатных театров, да еще и голым».
