Александра Маринина
Цена вопроса. Том 1
Вера заняла место за столом напротив Шаркова, разложила свои записи и приготовилась докладывать, но внезапно внимательно посмотрела на генерала.
– С вами все в порядке, Валерий Олегович? Ничего не случилось?
– Все в порядке. А что? – с лицемерным спокойствием отозвался Шарков. – Я плохо выгляжу? Это на погоду, наверное, такие перепады… В моем возрасте осень и весна – самые поганые периоды.
Он молча выслушал доклад Веры и с огорчением констатировал, что сегодня она положительную рекомендацию не дала никому – ни кандидатам в спонсоры программы, ни журналистам, ни полицейским, ни прокурорским. Ну что ж, значит, так… Сегодня не его день. Нет ему удачи… Хотя грех жаловаться, что это он, в самом-то деле! А успешные переговоры с бизнесменом, готовым выделять средства для программы? А сам факт того, что он, Валерий Шарков, все еще жив? Не удача ли? «Мне придется с сегодняшнего дня привыкать думать иначе», – мелькнула мысль.
* * *
Он отпустил водителя за квартал до своего дома, попросил остановить машину возле маленького кафе, где, как знал Шарков, по вечерам не бывает многолюдно. Это кафе очень хвалила жена Валерия Олеговича, встречавшаяся там с приятельницами: она не приглашала их домой, зная нелюбовь супруга к гостям и вообще к посторонним в квартире, причем делала это не только тогда, когда муж был дома, но и тогда, когда он находился на службе или даже уезжал в командировки. Однажды он спросил:
– Ты своих подружек днем-то не приводишь сюда, когда меня нет?
Елена в ответ пожала плечами.
– Ты столько лет меня знаешь, мог бы уже усвоить, что я слишком уважаю себя, чтобы так мелко врать. Если ты сказал, что тебе неприятны посторонние в доме, то я тебя услышала.
Жена говорила, что в этом кафе и народу мало, и еда приличная, и персонал приятный. Сам Шарков ради любопытства однажды тоже зашел туда и очень быстро понял, почему при наличии приличной еды и приятного персонала в заведении не было ни многолюдно, ни шумно. Цены. Они оказались просто заоблачными. Такие траты могли себе позволить люди серьезные и негромкие, которым нужно именно поговорить, пообщаться или посидеть в одиночестве и подумать, а уж никак не тусоваться под оглушительный рок. И музыка здесь звучала тихо, а выбор ее недвусмысленно свидетельствовал о приверженности хозяина фортепианной классике. Валерий Олегович в такой музыке не разбирался, не знал ее и не любил, но в тот, первый, раз не смог не признать, что музыкальный фон как нельзя лучше подходит и для дружеской беседы вполголоса, и для неспешных раздумий.
А сейчас ему нужно было именно подумать. Сейчас ему предстоит вернуться домой, встретиться с Еленой и… Что? Сказать ей о диагнозе? О своем решении отложить операцию? И как он это объяснит? О программе Лена ничего не знает, она вообще не из этой сферы, всю жизнь занимается своим искусствоведением. И о том, что у Валерия Олеговича появились нестерпимые боли в области живота, она тоже не знает. И о том, что он горстями глотал обезболивающие препараты. И о его визите к врачу, и об обследовании, которое тот назначил, и о том, что сегодня наконец результаты обследования позволили озвучить диагноз и неутешительные перспективы. Ничего этого жена не знает. Слишком многое придется объяснять, слишком во многом признаваться… Лена обидится, конечно. Ну как же так? Как можно было не сказать о том, что появились боли, и о том, что обратился к врачу? Обидится и не поймет. Ну хорошо, допустим, он ничего не скрывал бы от нее насчет здоровья. Но ведь объяснить внятно, почему он тянет с операцией, Шарков все равно не смог бы. Никакие аргументы не перевесят страха за жизнь. А посвящать Елену в дело, которому отдано 30 лет, нельзя. Невозможно. Неправильно. Да и бессмысленно, она все равно не поймет, она вся в искусстве, в восточно-европейской живописи восемнадцатого века.
Валерий Олегович заказал чай с мятой и какую-то мясную закуску, даже название толком не разобрал, просто ткнул пальцем в строчку меню, в которой увидел знакомые слова «вяленая оленина», остальные слова, которых было еще много, и вовсе читать не стал. Какая разница… Окажется невкусно – не станет есть. Еще вчера, еще сегодня утром он бы внимательно и придирчиво изучил весь перечень предлагаемых блюд, вынимал бы душу из официанта бесконечными вопросами «из каких продуктов и как приготовлено», а теперь ему все равно. Теперь важно только одно: разобраться, что происходит, и если это Игорь, то успеть найти его раньше, чем его поймает полиция. И хорошо бы при этом выжить.
Как же так получилось? Впрочем, удивляться нечему. Каждое правило рано или поздно себя изживает, так жизнь устроена. Программу, придуманную Евгением Леонардовичем Ионовым и его сподвижниками, начали осуществлять в конце восьмидесятых, еще в прошлом веке. Господи, как давно! Как страшно порой бывает думать: «прошлый век»… Когда Шарков был моложе, слова «прошлый век» означали те времена, когда не было электричества, телефонов и автомобилей, не летали самолеты и не работали телевизоры, одним словом, дремучую старину. А нынче этими словами называют его, Шаркова, жизнь. Деятельность Фонда была открытой и легальной, а вот программа Ионова – секретной, и все ее участники строго следили за тем, чтобы информация не утекала куда не положено. Программа требовала постоянного привлечения новых людей, и одной из задач штатного психолога всегда было тщательное изучение каждого кандидата. Будет ли он разделять идеологию программы? Будет ли соблюдать требования? Сумеет ли не разглашать сведения? Вера Максимова пришла в Фонд в самом начале двухтысячных, сменив на должности своего учителя, пожилого опытного психолога, который Веру и рекомендовал. Когда Фонд ликвидировали и остро встал вопрос о финансировании, Максимовой пришлось работать не только с характеристиками привлекаемых исполнителей, как было раньше, но и с изучением личности возможных спонсоров, а ведь количество часов в сутках и дней в неделе не увеличивалось… Ей не хватало времени и сил, но спонсоры важнее, потому что без денег вся программа рухнет, без них никак невозможно. И постепенно жесткое требование тщательно выбирать кандидатов стало слабеть и шататься. Сначала пошли по пути привлечения идейных сторонников, готовых работать бесплатно, потом как-то само собой сложилось, что все чаще и чаще новых людей стали приглашать без рекомендаций психолога. Адвоката Бориса Александровича Орлова пригласили в программу лет десять назад, его личность и характер Вера тщательно прорабатывала и изучала, и дала добро. Но это было еще во времена Фонда. А теперь… Адвокаты нередко рекомендуют обратить внимание на своих клиентов, оставшихся крайне недовольными деятельностью полиции, прокуратуры и суда, а всех разве проверишь? Вера одна, и главная ее нагрузка – спонсоры как источник финансирования. Адвокаты, конечно, люди надежные, но ведь не специалисты, не психологи и не психиатры. Можно им доверять, а вот спрашивать за такие промахи нельзя. Борис Орлов предложил кандидатуру Игоря Пескова, винившего систему МВД в том, что жизни его отца и его самого оказались разрушенными. «Очень толковый, озлобленный и не болтливый, не общительный» – именно так охарактеризовал адвокат своего протеже. В тот момент этого показалось достаточным. И что теперь? С кого спрашивать? С Орлова? Так не его вина, что Вера Максимова не может разорваться на части и проверять всех. С государства, закрывшего Фонд и поставившего программу перед необходимостью самостоятельно искать деньги? С кого? Кто виноват?
Или это вообще не Игорь? А кто-то совершенно посторонний. Настоящий маньяк. Истинный. И чем скорее полиция его вычислит и поймает, тем лучше для всех.
Музыка, тихонько лившаяся из динамиков, звучала расслабляюще и как-то расплывчато, не мешая думать и в то же время убаюкивая. «Вот сейчас, в эту самую секунду, я еще жив, – плавно текла мысль в голове у Шаркова, – я сижу в кафе, неподалеку от дома, пью чай с мятой, жую какое-то холодное мясо, ощущаю его вкус, его текстуру, запах, я думаю о сложившейся ситуации и пытаюсь принять какие-то меры к ее исправлению. Я жив. А через секунду меня может уже не быть. Я не имею права строить планы даже на два часа вперед, потому что через секунду может оказаться, что больше нет ничего: ни ситуации, ни освежающего вкуса мяты в чае, ни терпкого привкуса вяленого мяса, ни звуков этой расслабляющей музыки… Ни кафе, ни моего дома, ни моей жены Лены, ни сына с невесткой, ни внучки, ни старенького папы. Никого и ничего. Мне жалко это потерять? Да. А осознать, что тридцать лет работы в программе улетели псу под хвост, потому что Игорь сорвался, а я не сумел предотвратить последствия, хотя и мог, не жалко? Конечно, незаменимых нет, но в нашем случае этот постулат не срабатывает. На моем уровне в министерстве нет ни одного участника программы, кроме меня самого. И речь ведь идет не только об идее самой программы, но и о людях, которые преданно служили ей много лет. Если Игорь откроет рот и начнет рассказывать, жизни и труд этих давних соратников Ионова тоже окажутся выброшенными на помойку. А цель уже близка. Система задыхается, захлебывается от собственного несовершенства, сбоит и тормозит на каждом шагу. Это результат не только очевидной глупости руководства, затерроризировавшего и правоохранительную систему, и вообще всю страну бесконечными переменами и отсутствием стабильности, нет, это результат и работы программы. На сегодняшний день преступность достигла той стадии расслоения, при которой имеются оптимальные условия для атаки на нее. Часть преступного контингента, ободренная наглым бездействием и коррумпированностью полиции, уверовала в собственную безнаказанность и совершенно, что называется, страх потеряла, а это неизбежно, как и предсказывал когда-то профессор Ионов, привело к снижению интеллектуального потенциала в криминалитете. Все большая часть преступлений имеет признаки спонтанности и непродуманности, все меньше среди уголовников тех, кто умеет планировать, предусматривать неожиданности, прятать следы. Для чего напрягаться и стараться, если в полиции сидят или тупицы, или бездельники? Все равно не поймают. И вот эту самонадеянную когорту сейчас самое время придавить. Конечно, останется другая часть, высокотехнологичная, изобретательная, обогащающаяся при помощи финансовых преступлений и мошенничества, но для людей, которые живут в стране, ходят по улицам, воспитывают детей и строят планы на будущее, важнее именно преступность общеуголовная. И по ней как раз сейчас можно нанести сокрушительный удар, если программа сработает. Для этого нужно окончательно убить несовершенную, нескладную, неповоротливую правоохранительную систему, убрать, с корнем вырвать зажравшихся продажных чиновников от юриспруденции, сделать для всех очевидным необходимость кардинальных перемен. Проект новой системы и необходимых изменений в законодательстве и в организации его применения готов, правоохранительные органы тоже готовы. Осталось немного: добиться волевого решения на самом верху. Невозможно, ну совершенно невозможно поставить под угрозу срыва такую долгую, сложную и важную работу…»
Валерий Олегович Шарков был весьма далек от того, чтобы питать какие бы то ни было иллюзии. Он прекрасно понимал, что никакие объяснения и аналитические записки, никакие совещания и рекомендации советников не заставят высшее руководство изменить систему, потому что система умышленно создана именно такой, как удобно власти. «Мы вам позволяем делать все, что вы хотите, и зарабатывать на этом деньги, мы на все закроем глаза, но за это вы должны будете нам отработать, выполняя команду «Фас!», когда такая команда поступит. Мы вам помогаем зарабатывать, вы нам помогаете держать в узде тех, кто мешает зарабатывать нам самим». Вот такая нехитрая схема. Все отлично всё понимают, дураков нет. И для того чтобы вынудить прибегнуть к переменам, нужны не уговоры и не аналитические записки, а реальное и очевидное свидетельство того, что система с поставленными задачами не справляется и это вызывает такой накал недовольства среди населения, мириться с которым уже не просто неправильно, а опасно. Для самой же власти опасно.
«А если я завтра умру? – проносилось в голове Шаркова. – А если через пять минут? Или через минуту? Какая мне разница, что будет с программой и делом всей моей жизни, если меня самого уже не будет? Но, с другой стороны, что будет, если я сделаю операцию и останусь жив, а программа рухнет? Да, я принял решение, но я до сих пор не уверен, что оно правильное. Не уверен… Если я расскажу Лене, она меня не поймет и будет требовать, чтобы я лег в больницу немедленно. Я откажусь? Мы поссоримся. Соглашусь с ней? Тогда, вполне возможно, потом окажется, что я принял неправильное решение, о котором буду сожалеть долгие годы и не прощу себе до конца жизни. Как лучше? Как правильнее?»
Промолчать. Это будет и лучше, и правильнее. Никому ничего не говорить. Знает только Костя Большаков, больше никто знать не будет. А там уж как судьба распорядится. Хорошо, что Лена за весь день ни разу ему не позвонила, так уже давно сложилось: никаких вопросов «как дела?» и «когда будешь дома?». Когда придет – тогда и придет, и о делах расскажет ровно столько, сколько сам сочтет нужным. И жене вопросы задаст, если пожелает. А не пожелает, так и не задаст. Что интересного Лена может рассказать? В искусстве Шарков все равно ничего не понимает, а времена, когда нужно было обсуждать проблемы сына, давно миновали. Теперь если только о внучке поговорить… Но там и говорить особо не о чем, семья у сына хорошая, крепкая, невестка умная и работящая, внучка-малышка растет здоровенькой. Что тут обсуждать-то?
За полгода до событий
Серебров
Вода в тазу и на этот раз осталась мутноватой. Анна решительно вылила ее в унитаз и набрала из-под крана чистую. Нужно перемыть полы. Она будет их мыть до тех пор, пока после споласкивания тряпки вода не окажется прозрачной. Последние жильцы, съехавшие вчера, были людьми аккуратными, но все равно грязищи после них осталось – ужас просто! А предлагать квартиру для сдачи новым нанимателям Анна стремилась в стерильном состоянии. Никто не должен иметь права говорить, что она – плохая хозяйка.
«Аккуратные» последние жильцы уборку, конечно, делали регулярно, но вот с руками у них определенно имелись проблемы, и немалые. Кран на кухне совсем расшатался и подтекал, дверца одного из кухонных шкафчиков закрывалась и открывалась с большим усилием, в двух-трех местах отклеились обои, а ручку на одном из стеклопакетов заклинило намертво. После передачи ключей и окончательного расчета Анна придирчиво осмотрела жилище, составила список необходимых работ, вызвала мастеров, сама проследила за тем, чтобы все было сделано, после чего пришла сюда на весь день, чтобы произвести генеральную уборку. Из техники она признавала только пылесос, все остальное – ручками, ручками. Чтобы ни пылинки, ни соринки, ни пятнышка, ни царапинки. Оплату она просила высокую, все-таки квартира в центре города, и окна выходят на сквер, а не на проезжую часть, но за эти деньги Анна считала себя обязанной поддерживать жилище в таком состоянии, чтобы было не стыдно.
Вода, в которой промывалась половая тряпка, достигла наконец требуемой степени чистоты, и Анна с удовлетворением отерла вспотевшее лицо рукавом футболки: вот теперь можно звонить Оксане. Или сперва принять душ и переодеться? Нет, все-таки сначала она позвонит, пусть квартиру уже выставляют. Конкуренция на рынке съемного жилья высокая, предложений много – клиентов все меньше и меньше, в стране кризис, у людей нет денег на то, чтобы снимать дорогие квартиры, все стараются найти подешевле, поэтому нельзя упускать ни малейшей возможности. А вдруг именно в эти полчаса, пока хозяйка будет мыться и переодеваться, в риелторскую контору обратится новый потенциальный клиент?
Насухо вытерев руки, Анна достала из сумки телефон и нашла номер Оксаны из агентства.
– Я закончила, – сообщила она. – Можете выставлять.
– Хорошо, Анечка, я поняла. С показами – как всегда?
– Да, все как обычно, я практически постоянно дома. Позвоните – и я через две минуты буду на месте.
Перед уходом Анна еще раз обошла квартиру, рассматривая пристально каждый сантиметр: не упустила ли чего? Не остался ли хоть где-нибудь маленький признак небрежности или неряшливости? Что-то поправила, что-то подтерла. Тихонько вздохнула, глядя на удобный, купленный пару лет назад диван. Когда-то на этом месте стояла ужасная пружинная никелированная кровать, на которой лежала, не вставая, Анина старенькая бабушка. Бабушка уже не ходила и почти все время дремала, и Аня по очереди с мамой всегда находились рядом, чтобы поднести судно, дать лекарство, покормить, налить чаю или просто поговорить, если бабушка проснется. В общем-то, мамина очередь бывала реже, но это и понятно: работа с девяти до шести, потом в магазины за продуктами, потом на кухне еду готовить. Аня приходила из школы, быстро и ловко убирала квартиру и усаживалась рядом с бабушкой, делала уроки, потом читала. Читала она много, запоем. О том, чтобы пойти с подружками погулять или в кино, даже речи быть не могло. И, как бывало всегда, когда Анна вспоминала дни и часы, проведенные в этой комнате, и свою злость на бабушку, и на маму, и на обстоятельства, вынуждающие ее отказываться от обычной, такой притягательной и волнующей девичьей внешкольной жизни, она почувствовала, как внутри оживает и поднимает голову один из дремлющих Гадов. Оживает… и начинает нашептывать: «Ты была плохой внучкой. Ты сердилась на бабушку, ты считала ее виноватой в том, что у тебя нет той жизни, которой живут все твои ровесницы. Бывали минуты, когда ты ненавидела ее. Ты плохая, плохая и злая». Анна точно знала, что будет происходить дальше. Сейчас очнется Надсмотрщик и постарается загнать Гада назад, в темный глубокий подвал. Так и есть: сердце заколотилось, ее обдало жаром, ноги ослабели и задрожали – налицо все признаки появления Надсмотрщика. «А разве есть на свете девочки, которые в такой ситуации и в таком возрасте думали бы и чувствовали иначе? – зазвучало у нее в голове. – Ты не должна себя винить и считать плохой, ты очень хорошая, потому что выполняла все, что должна была, выполняла добросовестно и ответственно, ты ни разу не подвела маму, ни разу не оставила бабушку без присмотра, кроме тех часов, когда была в школе, но и в школе ты ни разу не задержалась ни на одну лишнюю минуточку. Тебе не в чем себя упрекнуть. Да, ты иногда злилась, но ты имела для этого все основания. И кто бы не злился? Нет таких. Ты честно отдала бабушке шесть лет из своей подростковой и юношеской жизни, не гуляла с подругами, не встречалась с мальчиками, не бегала в кино и на концерты, не приглашала к себе в гости и сама никуда не ходила. Разве ты обязана была при этом испытывать удовольствие и восторг? Делать ты должна была то, что положено, и ты делала, а вот что ты чувствовала – никого не касается. Ты имеешь право чувствовать так, как ты чувствуешь, и никак иначе».
Анна снова вздохнула, на этот раз громко и тяжело, почти со стоном, вышла из квартиры, заперла дверь и поднялась к себе, на два этажа выше.
* * *
Родители Анны выросли в этом доме. Мама жила на третьем этаже, папа – на пятом. Познакомились сразу после переезда, когда девочке Светочке было восемь, а мальчику Вите – одиннадцать. Ходили в разные школы, Света – в специализированную английскую, Витька – в обычную, на соседней улице, и компании у них были тоже разные. Он закончил школу, провалился на вступительных в институт и пошел в армию, когда вернулся – закрутил роман сначала с продавщицей из ближайшего универмага, потом с какой-то девицей, с которой познакомился на дискотеке. Светлана к тому времени поступила в институт и с удовольствием погрузилась в веселую студенческую жизнь. Так и жили они, Виктор с пятого этажа и Света с третьего, зная друг друга в лицо и по имени, но будто и не замечая. А потом, в один прекрасный день, вдруг заметили.
Все получилось молниеносно. И поженились скоро, и Анютка родилась меньше чем через год после свадьбы. Энергичный и спортивный Виктор любил альпинизм, серьезно увлекался им, постоянно тренировался, во время отпусков ездил с группами на восхождения. Из такой поездки он и не вернулся.
Светлана в двадцать пять лет осталась вдовой с двухлетней дочкой. «Видно, такая судьба у баб в нашем роду – девок без мужиков растить, – приговаривала ее мать, Анина бабушка. – Я тебя без мужа вырастила, вот и тебе придется». Была она женщиной ворчливой и не особенно приветливой, но лишь на поверхности, на словах, а в поступках – щедрой и любящей. Анютку растить помогала, весь быт на себя взяла, чтобы Светочке полегче было, чтобы время ей освободить для личной жизни. Бабушка никогда не была замужем, считала из-за этого свою жизнь ущербной и неправильной, горячо радовалась, когда дочь вышла замуж, а после гибели Виктора постоянно говорила о том, что «хоть какой-никакой, а мужик нужен». Посему старалась, чтобы у овдовевшей дочери была возможность «как-то устроиться». А что она могла? Не подыскивать же Светлане женихов… Вот только хозяйство и внучку на себя взять, чтобы у дочки время свободное было куда-то сходить, с кем-то познакомиться.
Горевала Света не очень долго, и сколько Аня себя помнила – всегда у матери кто-то был. С некоторыми она просто встречалась где-то, некоторые жили с ними, кто по нескольку месяцев, а кто и на пару лет задерживался.
Все закончилось, когда бабушка внезапно слегла. Сначала вроде бы просто заболела, ее даже в больницу положили, и Аня была уверена, что из больницы выпишут уже совсем здоровую бабулю, такую же, как прежде. Однако из больницы мать Светланы привезли на «Скорой» и в дом внесли на носилках. Переложили на кровать, и больше она уже не вставала. Аня тогда училась в седьмом классе.
С того дня жизнь Светланы и Ани изменилась радикально. Все стало подчиняться одному незыблемому правилу: кто-то должен сидеть с бабушкой. Светлана попыталась найти работу только на вторую половину дня, чтобы находиться дома, пока дочь не вернется из школы. Работа такая нашлась, но очень скоро выяснилось, что ненадолго. Да и денег за эти полставки выходило недостаточно, чтобы прокормить семью из трех человек. Пенсию бабушкину можно было не учитывать: копейки. Светлана вернулась к работе на полную ставку, договорившись с двумя соседками по дому, чтобы заходили хотя бы раз в час проведать больную, пока Аня в школе. Просить посторонних людей подать и вынести судно было неловко, да они и не согласились бы, но хотя бы проверить, все ли в порядке, напоить чаем, вызвать врача, если надо… Больше обращаться за помощью оказалось не к кому: родители Виктора скончались один за другим примерно за полгода до того, как слегла бабушка. После гибели единственного сына они сразу резко сдали, не справившись с горем, и болезни посыпались на них одна за другой. Квартира их, по всем документам оформленная на внучку, теперь стояла пустая, но жить в ней было некому. Светлана предприняла было попытку найти сиделку «с проживанием»; ей, выросшей в советское время, казалось, что предоставление двухкомнатной квартиры в центре города бесплатно является само по себе таким благом, перед которым устоять невозможно. Однако иллюзии рассеялись быстро: почему-то Светлана не подумала о том, что сиделке нужно чем-то питаться, как-то одеваться и ездить в городском транспорте, а при таком режиме занятости, какой требовался нанимательнице, никакого приработка эта сиделка организовать себе не сможет и никаких других доходов не получит. Так что человека, готового без всякой оплаты сидеть с бабушкой только лишь за право бесплатно жить в хорошей квартире, не нашлось, а платить даже минимальную зарплату Светлана не могла совсем. Квартиру родителей Виктора, теперь уже Анечкину, решено было сдавать, потому что зарплаты Светланы и двух крошечных пенсий – бабушкиной и Аниной «по потере кормильца» – никак не хватало на жизнь троих человек: часть лекарств бабушке полагалась бесплатно или со скидкой, но другую часть приходилось покупать за полную стоимость, да и «льготных» препаратов в аптеках – наищешься, редко бывают, а вместо них предлагают дорогущие «аналоги», за которые тоже нужно платить из собственного кармана.
Решение о сдаче квартиры пришлось отвоевывать в жесточайших битвах: интеллектуально сохранная, но обездвиженная мать Светланы была категорически против: «А куда ж ты кавалеров водить будешь? Не сюда же! В нашей хате все болезнью пропахло, Анютка то и дело с судном туда-сюда мотыляется, «Скорая» приезжает чуть не через день. А без мужика – это не жизнь. Мужик нужен. Значит, и место для жизни с мужиком нужно». Первое время Светлана против этого тезиса не особо возражала, соглашалась с матерью: красивой молодой женщине хотелось романтических отношений и замужества. С поклонниками у нее проблем не было, а вот с деньгами – были. Прожив несколько месяцев в режиме жесточайшей экономии и в надежде на то, что врачи ошиблись и бабуля все-таки встанет на ноги, Светлане пришлось отказаться от активной личной жизни и квартиру сдавать. Ее последним аргументом, перед которым мать спасовала, были слова: «Мама, если мы будем жить на одну мою зарплату и две пенсии, то и личной жизни у меня совершенно точно не будет. Кому я буду нужна – неухоженная, плохо и немодно одетая, замученная безденежьем? Только алкашам каким-нибудь опустившимся. Раньше нам хватало денег на все, потому что я работала как вол, не вылезала из командировок, оставляя Анютку на тебя, и за такую работу хорошо платили. А теперь я могу себе позволить только работу в бюджетной организации с жестко нормированным рабочим днем и без командировок, и на такой работе зарплата высокой не бывает».
Бабушка сдалась, хотя еще долго сердилась и ворчала.
Обычно люди к собственному жилью относятся бережно, а вот к съемному – кое-как: не мое, да и временное. Сдаваемая внаем квартира на пятом этаже через три-четыре года приобрела вид совершенно ужасный, но позволить себе сделать ремонт Светлана никак не могла, берегла каждую копейку, остававшуюся после самых необходимых трат: продукты, лекарства, квартплата и коммунальные услуги, одежда для дочки Ани, бесконечные взносы в школу. Появился рядом с ней мужчина, ради которого ей хотелось хорошо выглядеть, а на это нужны деньги, и немалые… Правда, жил этот мужчина далеко-далеко, а к ним в город наведывался только в командировки, хотя довольно частые, а порой и длительные.
Когда бабушка умерла, Светлана заявила дочери:
– Все, Анютка, теперь давай сама, а я к Никите уезжаю. Оставляю тебе две квартиры, распоряжайся ими, как хочешь, мне уже сорок три года, и я свой шанс упускать не могу. Другого такого, как Никита, мне не найти, он ведь столько лет ждал, когда я смогу наконец к нему приехать.
Аня совершенно не понимала, что мать нашла в этом Никите – неказистом и, на ее девичий взгляд, глуповатом. И почему он не может переехать сюда и нормально работать в их городе? Почему надо обязательно уезжать за тридевять земель? Медом там намазано, что ли? С другой же стороны – и хорошо, и пусть мама едет, куда хочет, а у Ани начнется настоящая свобода! Теперь-то она наверстает все, что упущено за годы сидения возле бабушкиной постели.
Вот так двадцатилетняя Анна Зеленцова, студентка третьего курса филфака, осталась в родном городе совершенно одна, зато с двумя квартирами в одном подъезде. Дождавшись, когда съедут последние наниматели, Аня внимательно изучила жилище и оценила масштаб разрушений. Да уж… Чтобы привести это в вид, «пригодный для логарифмирования» (это выражение она вынесла из школьных уроков математики и очень любила им пользоваться), нужно вкладывать и вкладывать… С такой же тщательностью она оценила и ту квартиру, в которой жила. Бабушка была чистюлей и аккуратисткой, и дочь свою так же воспитала, и внучку, любая соринка, царапинка или неисправность устранялись немедленно. Аня обошла строительные рынки, покопалась в Интернете, просидела несколько дней со сметами и расчетами и пришла к выводу, что если она собирается продолжать учебу в институте, то есть не работать и не получать зарплату, то ей придется переехать на пятый этаж и жить в загаженном и раскуроченном «сарае», а квартиру на третьем этаже сдавать. Поскольку квартира не в идеальном состоянии, то на первое время цену за найм она определит не очень высокую, подкопит деньжат, подремонтирует, купит кое-что из мебели, потом плату поднимет и начнет копить на то, чтобы привести в божеский вид отцовское жилище, в которое сейчас и людей-то пускать стыдно, и стоимость придется назначать копеечную: у Ани просто совести не хватит требовать высокую оплату за этот свинарник.
План свой, расписанный по суммам и срокам, Аня выполнила за три года. А вот с планами «наверстать упущенное» как-то не задалось. Девушка даже не смогла понять, когда, в какой момент, после каких событий в ней поселились эти Гады, постоянно мешавшие ей наладить нормальные отношения с людьми. Аня так мечтала о том, что у нее будут подруги, с которыми она после занятий будет ходить во всякие приятные места, и они будут разговаривать обо всем на свете! В голове засела фраза, вычитанная у кого-то из классиков девятнадцатого века: «Я теперь непременно хочу говорить с вами, вы должны мне все рассказать, все-все». Как можно было судить из литературы, в те времена люди вообще любили поговорить, а именно эту литературу Аня и читала, сидя с бабушкой. В доме были многочисленные собрания сочинений русской классики, доставшиеся от родителей отца, а на покупку современной литературы мама денег не давала. Ане казалось, что вот теперь-то у нее появятся друзья, с которыми она будет и говорить о личном, и обсуждать книги и вместе посмотренные фильмы. Но почему-то оказалось, что за три первых года обучения все компании на курсе уже сложились и укрепились, а Зеленцову все привыкли считать нелюдимой и необщительной. На нее просто-напросто перестали обращать внимание. И пришлось приложить немало усилий, чтобы студенты-одногруппники поняли: если они задумают собраться и потусить, то теперь Аня не откажется, она веселая и умная девчонка, а домашняя ситуация, не позволявшая ей участвовать в общих затеях, изменилась.
Первым неожиданным и довольно неприятным открытием оказалось осознание того, что в этих затеях ей откровенно скучно. Разговоры все поверхностные, обезличенные какие-то, и вместо глубокого, как ей мечталось, обмена чувствами и ощущениями была только оглушительная музыка, выпивка, духота и непереносимый шум. Нет, не этого ей хотелось, совсем не этого… И почему она была такой дурой! Злилась на бабушку и завидовала тем, кто может позволить себе после занятий потусоваться… И что в этом хорошего? Ровным счетом ничего. Ей хотелось «задушевных» подруг, но все девчонки в группе и на курсе таковых уже давно имели и приближать к себе Анну Зеленцову не намеревались.
