Александра Огеньская
Чьи-то крылья
Глава 7
Лиза никогда не считала себя особенно умной, но и дурой не считала тоже. В конце концов, чтобы понять, что дело неладно, ум-то особый и не требуется. Это же сложить два и два. С утра суетятся у дома, на звонки не отвечают, велят ждать и никуда не выходить, лестницу на чердак оцепили и навесили желтую предупредительную ленту. Дело ясное – всё плохо.
Лиза огорчилась, разозлилась и испугалась. Но, делать нечего, прилепилась к окну и стала ждать.
Сперва ничего не происходило. Мимо дома ходили люди, пролетали почтовые, на лавочки уселись старушки. Лиза сделала себе ещё кофе.
Суета началась внезапно, с появлением огромного серебристого ящера. Кажется, женщины – у ящеров пол на глаз определить бывает сложновато.
***
Как не бывает абсолютного счастья, не бывает и абсолютного несчастья. В какие-то отдельные моменты ты это всё чувствуешь, конечно, но никакой человек не способен пребывать в счастье или несчастье постоянно. В основном же жизнь ровно-серая с проблесками отдельных цветов. С этим нужно смириться, считал всегда Стафен. Жить себе и жить. И не ждать от жизни того, чего у тебя нет, и смириться с тем, что есть.
Мадлена из аналитики ему как-то посреди обычной для отдела оракулов пьянки сказала: “Нормальная жизнь – это когда кирпичи на голову не валятся. Если не валятся – нормально, а валятся – плохо. Врубаешься?” Стафен “врубился” настолько, что даже, кажется, долго Мадлену благодарил за такую несусветную мудрость.
Так вот что Стафен про всё это думает: плывешь себе по жизни, как говно в проруби – да, нормально. Жить можно.
А что не хочется, так это уж твоё личное дело.
***
Крист никогда особенно не понимал людей и поэтому попадал в неловкие и глупые ситуации. Например, он довольно быстро выучил, что спрашивать людей про что-то, связанное с сексом, неприлично. Но долго не понимал, где граница между сексом и не-сексом у людей проходит. Потому что, понятное дело, у ящеров всё иначе. Кстати, ещё одно: Крист, как и все прочие ящеры, себя привык называть человеком, а людей – двуногими. Что тоже довольно неловко.
И дальше: поцелуи у людей большей частью связаны с сексом, но не всегда; прикосновения допустимы только в каких-то специальных условиях, иначе будут считаться сексуальными и оскорбительными; интересоваться чьей-то жизнью до определенного момента вежливо, а потом – неловко.
Но до Стафена Крист не особенно-то своим непониманием огорчался. Потому что сперва все двуногие были ему на одно лицо. А потом он получил диплом и первую в своей жизни работу. А к работе прилагалась штука, при которой ты свои мозги частично уступаешь напарнику, а он тебе свои. Совсем немного, но оттого не менее странно.
И Крист, конечно, подписал трудовой договор, а в приложении к нему – договор о временной ментальной связи начального уровня. Но почувствовал себя обманутым. Он читал про связь в книжках, связь означала всегда что-то хорошее. А для Криста связь оказалась дополнительными кошмарами по ночам – у напарника они тоже случались часто и неконтролируемо; и резкими одергиваниями громких мыслей Стафена. Ничего хорошего.
То есть нет, хорошее бывало тоже: стало легче успокоиться, если огорчен или напуган, ну и просто – ощущение не-одиночества. Но Кристу мало. Мало.
Ему мало платят за эту дурацкую работу, и книжки его обманули, ему не дали человека, которого Старикан, директор Сторм, называл, рассказывая про войну, “человеком-у-сердца”. Вроде как всем таких выдают. А Кристу – не выдали.
***
Втайне Стафену всё отвратительно.
Но – сам виноват.
У него звенит в ушах, в желудке что-то щемит, перед глазами мельтешат мушки. Он с трудом стоит. Лес, кажется, жрёт, не стесняясь.
Стафен трёт глаза, пытаясь сообразить, что происходит и – главное – что сделать, чтобы происходить перестало.
Стафен трёт и трёт глаза, но не особенно помогает.
Он вспоминает инструкцию, наиболее подходящую к случаю: вдыхает и выдыхает, пытаясь выровняться и успокоиться.
Но всё зря – и он блюёт аккурат рядом с мерзким яйцом.
Мерзкое яйцо продолжает пульсировать. Никуда не девается.
Стафен думает: нужно найти Криста. Жив ли? Именно здесь и сейчас Стафен напарника не чувствует вообще. Никакого обрыва связи не было, и Крист не умер – говорят, смерть напарника ну никак не пропустишь. Это такая маленькая смерть и большая боль.
– Крист! Ау-у-у! Крист!
Криста зовут Кристофером – но без фамилии, а только с номером. Номер у него тысяча пятьдесят шесть. Это значит, что он тысяча пятьдесят шестой вышедший из инкубатора Кристофер. А имя ему дали согласно журналу имён. Полное своё имя Крист не любит.
– Крист!
Яйцо пульсирует. И пульсирующей болью отдаёт в голове.
***
Есть те, кто не сумел пробить скорлупу. Такие есть всегда, такое случается и в тех гнёздах, где детей ждут.
Но чаще скорлупа остается нетронутой в интернатовских инкубаторах. Будто те, кто сидели в яйце долгий год, за это время окончательно убедились – там, снаружи, нет ничего хорошего.
Говорят, души невылупившихся уходят в призраки. Злые, завистливые духи леса: потопники, лешие и злокозненные гнездовые, которые подбрасывают в гнёзда и инкубаторы крыс и гусениц. Души тех, кто не родился, стремятся не дать родиться тем, кто этого хочет.
Крист сидит в яйце.
Он знает, что он однажды уже сидел вот так же, в желто-красном подрагивающем нутре, ничего особо не думал, а просто существовал в ожидании.
И вот он снова здесь. У него есть уже крылья, у него есть прошлое – но он снова яйце.
И он думает: а так ли мне нужно наружу?
***
Василь никогда не хотел быть начальником. Так вышло, что обычно остальные просто хотели быть начальниками ещё меньше. Это ведь как бывает: сгонят куда толпу. Неважно, кого: ящеры, люди – всё едино. И вот эта толпа галдит, ничего делать не хочет и не умеет, а кто-то вовсе отбился в сторону или где-то в уголке дрыхнет. А нужен какой-то результат от существования этой толпы. И Василь вертит башкой. И видит, что не будет у этой толпы результата.
Тогда Василь делает шаг вперед и начинает командовать. Для этого даже не обязательно кричать, достаточно просто каждому ткнуть пальцем и сказать, что делать. Никаких угроз. Никакого принуждения. Люди (и ящеры) обычно любят, когда непонятное становится понятным, а растерянность сменяется чётким алгоритмом действий. Василь поклоняется инструкциям. Инструкция – высшая форма человеческой мысли.
Но нет такой инструкции, как сделать так, чтобы люди под началом Василя никогда не гибли. Давненько никто в его нынешней конторе не погибал на рабочем месте. И… тяжеленько это. Ох, тяжело.
Эти-то, может, живы ещё. Но мало шансов, конечно. Обычно промоины и протечки с концами схлопываются. Так что – мало надежды. И Клара это тоже понимает, Клара в конторе работает с самого начала. Ещё лет пятьдесят назад это было совсем другое место со средней смертностью в три процента на каждые десять лет. И все, кто шли сюда работать, это понимали. Так что…
А хорошая пара, перспективная. Вернее, Стафен перспективный, в следующем году мог бы уже в начальники участка идти. Напарник его непонятен пока, ни рыба, ни мясо. Но тут уж всё от Стафена зависело. Как себя поведёт. Но могла быть очень перспективная связка, да.
Василь, конечно, и не такое переживал. Он помнит, что здесь было после революции.
Но вот если бы перспективная связка продемонстрировала свою перспективность прямо сейчас и выжила.
– Ну, – сказала Клара. – Тряхнём стариной?
В отличие от людей, ящеры внешне не стареют. И вообще растут всю свою долгую жизнь. И ведь никто не скажет, что Клара и Василь в один год родились. Только Клара на пенсию собралась, а Василю ещё пахать и пахать.
***
Лиза решила, что если тот симпатичный сантехник вернется живым (все сновали с такими лицами, будто сейчас в подъезд несут гроб), то она, пожалуй, даже пожертвует в фонд какой-нибудь помощи какую-нибудь сумму. А ещё возьмёт себя в руки и позовет сантехника в кафе. В конце концов, двадцать первый век на дворе, почему бы девушке не взять инициативу на себя.
***
Стафен сосредоточился.
Инструкции он все знал наизусть. И ещё иногда имел смелость прийти к каким-нибудь выводам самостоятельно.
И если он видел перед собой яйцо размером с ящера, то можно было ожидать, что как раз с ящером оно каким-то образом и связано. Не факт, что с тем самым, но…
Вообще-то Стафену ящер-напарник особенно-то нужен и не был. Ему вообще напарник не нужен был после Клода. Клод его всему научил, дальше можно было работать и так. Есть же сантехники без напарников, потому что ящеров в конторе несколько меньше, чем людей. И Стафен не прочь был стать одним из таких одиночек. Криста ему вообще навязали. Клод сказал что-то вроде "я тебе дал всё, что знал, теперь иди и неси свет этого знания в массы". И Стафен пошел, соответственно, нести.
Крист в сравнении с Клодом…
Ну, ящер после интерната и четырех лет техникума. Какой он может быть из себя?
Конечно, не Клод.
Конечно, было… странно.
И конечно, Стафен чувствовал себя брошенным. Это он сейчас сидит посреди странного страшного леса и себе честно говорит. Он чувствовал себя брошенным и обиделся. И согласился на напарника и связь, всё так же продолжая быть брошенным и обиженным.
И связь установилась. И она работала, была, жила. Но оставалась вот такая. Механическая.
Крист спас Стафену жизнь шесть раз, а Стафен Кристу – пять. И теперь был должен. Но разве напарники сидят и считают, кто кому и чего. Считать – это к бухгалтерам. И там можно возмущаться, где премия и почему недоплатили надбавку за вредность и спасение жизней.
А здесь Стафен сидит совсем один посреди леса в отблесках лилово-зеленого неба и с отвращением глядит на огромное яйцо, вздувшееся венами и прожилками.
И Стафен одинок.
Его, понимаете ли, бросили.
У него была мать, у него была тётя Еленка, у него был дуб, который нужно было кормить кровью, но дуб треснул, мать умерла, а Еленка отвезла в интернат и ни разу не позвонила.
А Клод на пенсии. И ему там хорошо. Он живет на озере и каждое утро жрёт свежеотловленную рыбу, а заедает моллюсками прямо с раковинами.
Ах, боже.
Стафен подскочил и стукнул себя кулаком по колену. Со злости. Да блядь!
Стафен зло фыркнул, потом рассмеялся, а потом заплакал.
***
Людей пришлось вывести: из двух подъездов полностью, остальным рекомендовали покинуть квартиры, но, естественно, никто рекомендацией не пренебрег. Люди спешно выходили, прихватив своих котов, собак, хомячков и рыбок (и, кажется, большого мохнатого паука). Но далеко не уходили, стояли, смотрели, задрав головы.
Клара расправила крылья. Крылья, надо признать, выглядели внушительно, заслоняли чуть не полнеба.
– Идём? – спросил её Василь.
И она щёлкнула хвостом.
***
Между прочим, яйцо это, в котором Крист решил с удовольствием устроиться и жить, не выходя наружу, начало меняться.
Стало темнее, теснее и неприятнее.
Стало хуже дышаться, негде шевельнуть крыльями и будто бы потянуло гнилью. Крист подумал, что ладно, перетерпит. Лишь бы не трогали.
***
И в общем, Стафен знал, что делать. Вернее, чувствовал.
Ещё вернее – его неудержимо потянуло снова блевать, но он сдержался. Он взял себя в руки, блевать не стал, утёр лицо рукавом и сосредоточился. Он, разумеется, всё понимал. Эта лесная дрянь может принять любой облик. С другой стороны, Стафен в неё столько силы вогнал, что ей должно надолго хватить. По крайней мере, растеклась она знатно (тут снова потянуло блевать).
Так что нет. Яйцо, скорее всего, именно яйцо, а в нём – что довольно вероятно – Крист.
– Крист? – осторожно позвал.
***
Некоторые утверждают, что начали помнить и осознавать себя в яйце ещё до того, как у них сформировались крылья. Кристу интересно: а вот те, кто не вылупился, они тоже осознавали себя?
***
Разумеется, яйцо не откликнулось.
У Стафена с коленями было неладно, они слабели и тряслись. Он вообще чувствовал себя как в похмелье, только хуже. Он этой твари выложился по полной, почти наизнанку вывернулся. У него не осталось на сегодня магии.
– Крист?
***
…Наверно, они всё понимали и чувствовали. Наверно, они сидели в яйце, хотя знали, что надо выходить, что пора. Почему они не вышли?
***
– Крист?
Стафен прижал к яйцу ладони. Яйцо вздрогнуло. Но потом принялось пульсировать дальше. Стафен вспомнил, как раскололся дуб. Когда ломаются обычные деревья, из разломов течет прозрачный древесный сок. Из дуба лилась красная жижа, липкая. Стафен измазал в ней брюки на коленях и рубашку. Одежду потом выкинули.
Когда Клод подал заявление об уходе на пенсию, был мокрый осенний день. Они буднично поднялись в кабинет (кабинетище!) коррекции ментальных связей, подписали документы, а потом техник просто щёлкнул своей машинкой и связь исчезла. Без боли и единого звука. Они сказали друг другу спасибо и договорились созваниваться, обязательно навещать и, конечно, писать друг другу в фейсбук.
– Крист?
***
Почему Крист сидит сейчас здесь? И в самом деле? Пахло гнилым всё отчетливей. В тесном мирке съеживающегося яйца Крист скосил глаза и обнаружил, что…
Ну. Оно всё на самом деле гнило. Кажется. Яйца, из которых никто не вышел, ведь в конце концов сгнивают и исчезают, так?
Крист дёрнулся. Липкая жижа яичного белка не поддалась.
***
Он вспомнил, как впервые увидел Криста. Это было не в кабинете у Василя, у Василя они просто официально познакомились.
Это было во дворе перед конторой. Перед конторой хороший широкий двор, переходящий в футбольное поле. Весной там цветут вишни и груши, есть место перекусить на траве и размять крылья – тем, кому крылья нужно разминать. Осенью там было мокро и промозгло, но всё равно красиво. Золотились дубы и краснела рябина.
А этот ящер, медный с лазоревыми изнанками крыльев, как раз шёл вниз. Красивой дугой, мягкой и полной юной драконьей грации. Такой, которая ещё не совсем в себе уверена. Той, которая ещё не знает ни своей красоты, ни своей мощи.
И Стафен, всё ещё пытающийся почувствовать что-нибудь после прекращения предыдущей связи, подумал: “Красивый. Какой же он, чёрт возьми, красивый”. И захотел эту красоту потрогать.
***
Крист забился и закричал. Жижа хлынула в рот.
***
Ему представилась возможность потрогать эту красоту. И не одна.
А склизкое на вид яйцо оказалось на ощупь теплым, крепким и ровным. Почти идеальным.
– Крист? Ну, выходи же.
Сделал бы Крист шаг навстречу, всего один, – подумал. Всего-то. Поддать изнутри.
… Но почему он должен?
Крист ведь интернатский с рождения.
… И вот когда Стафен летел из окна, он даже не подумал, что сейчас умрёт. Он подумал, что сейчас его подхватят. Крист спас жизнь Стафену шесть раз, а Стафен ему – пять. Потому что напарники?
… Потому что или ты делаешь свою работу, или вали к чёрту. Иди в грузчики или кассиры.
… Потому что нельзя делить с другим себя, брать только нужное, а взамен отдавать только тот кусочек, который не жалко. Который бы сам выбросил.
– Крист. Пожалуйста.
***
Чем больше Крист кричал, тем меньше делался мир, тем меньше оставалось воздуха.
Так вот что бывает с теми, кто не вышел?..
С теми, кого не ждут?
– Крист, – позвали.
Нет. Замотал головой. Кто-то же там есть? Снаружи?
***
Чёрт.
Чёрт. Чёрт и все его… Все его…
– Выходи. Давай попробуем снова, а? Только по-настоящему?
Потому что, в сущности, никому ты не нужен до тех пор, пока никто не нужен тебе. Так что…
– Давай! Крист!
И долбанул ладонью по скорлупе, вкладывая в удар то, что у него осталось. Магии не было, была только щепка расколотого дуба в грязной тряпице. И лазурные подкрылки медного ящера в осеннем небе. И Клод, который вложил в Стафена себя, а взамен попросил только навещать хоть раз в год. И Еленка, которая Стафена не смогла простить за мучения матери, но как-то на него всё же смотрела. И брала за руку. И даже собрала ему в интернат оставшиеся от матери книги… И Василь, конечно – Василь. Громкий. Он хлопнул по плечу и сказал: “Я вижу, вы отлично сработаетесь!”
И робкая связь тюкнулась в висок.
И всё это упало в скорлупу.
А напоследок Стафен потерял равновесие и упал туда сам. И это было правильно. Мы себя не кусками раздаём. Мы – цельные. И, быть может, даже немного целое.
Пусть и робко.
***
Динь-дилинькнуло, и скорлупа развалилась. Вместе с ней развалилось остальное. Хлынуло из темноты к свету.
На чердаке пахло пылью и масляной краской. Из пролома в крыше лез вечерний оранжевый свет. Слышались голоса, хлопали чьи-то крылья. Вбежал Василь, встрёпанный и потный. Воскликнул:
– О!
А потом:
– Оборудование попортили. Вычту из зарплат!
И, наконец:
– Живы!
Крист чихнул. А Стафен сказал:
– Будь здоров.
И рассмеялся. Живы.
