Аппендикс – Александра Петрова

Ненавижу поэтов. Они в творчестве своем формулируют тот ад, что творится на твоей душе, облекают его в слова, дают почитать, а потом лишь глазами хлопают на вопрос “а что делать-то после этого?” Ответа не дают.

Еще хуже, когда поэты берутся за прозу.

Если что, я не про качество сейчас.

Александра Петрова – поэтесса за чертой признания (по нужную сторону). Мой знакомый переводчик цитирует ее сходу: что-то там про милого человека и язык. Но я решила рискнуть.

Неет, дело совершенно не в Риме, друзья, тут все про эмиграцию. Действительно, сильно бы изменилась по настроению книга, поменяй автор декорации римские на еще какие-либо пейзажи современной Европы? Мне кажется, что несильно. Да, слегка иная история, да, иные политически-хисторические нюансы. Но… Несильно.

Эмигранты – это потерявшиеся дети, которых забыли в магазине игрушек. А сеть этих магазинов существует в старушке Европе уже с незапамятных времен.

Эта книга стала моим наваждением и страхом. Главным достоинством и главным же ее недостатком (тут как посмотреть и смотря на чей вкус) – это то, что у Петровой нет определенного сквозного сюжета. Будто мальчик из “Над пропастью во ржи” мы бесцельно бродим по улицам и чужим судьбам, заглядывая в окна и глаза. Оттого так сложно от главы к главе держать голову в холоде и трезвости, отдавать себе отчет в происходящем, обманываться, что нужно запоминать каждую заковыку. У автора столько душных и щиплющих, в общем, душещипательных деталей, что от их обилия теряешь суть, но нужно ли за нее вообще хвататься? Ох, тяжела доля современного читателя. Все романические правила посланы к чертям: “герой-демиург”, который практически ни на что не влияет, – это странница, без лица, но с биографией. Это сама Петрова? Критики подтверждают напрашивающуюся догадку об автобиографичности сказуемой нам истории. Но она тут совсем не одна и не главная.

В итоге имеем нагромождение судеб, сваленных в апофеозную композицию Верещагина и склеенная между собой для верности культурными отсылками, как строительным клейстером.

При этом какую-то все же схему действий здесь можно разглядеть: у каждого героя – две истории: из детства на родине и из настоящего в эмиграции. Как жить проще: с гнойным и ноющим аппендиксом, но цельным или же освобожденным, но без какой-то частички внутри? Буквальная телесная метафора до занудства точна. А выбор у каждого свой. Хотя спрашивают ли нас врачи, вырезать ли «потайной мешочек»? Да нет, обстоятельства, коль уж привели нас в определенную ситуацию, вынуждают жить дальше.

Все мы в детстве боялись потеряться. Плохо, когда эти страхи переходят с нами через взросление в серьезную жизнь. В детстве я могла начать рыдать от одиночества, даже если меня запускали в аппарат МРТ всего на десять минут и не держали при этом за ножку (проблемы белых детей). Я выросла, мне стало проще находиться одной, я часто ем одна, путешествую одна, гуляю в компании самой себя. Но мне неспокойно. Когда я осознаю свою отчужденность от внешнего мира, я чувствую себя словно эмигрант. И мне дико страшно от этого состояния. Мне буквально страшно было читать «Аппендикс», потому что он взъерошил мне волосы и они остались стоять дыбом. Эта книга буквально проехалась бульдозером по всем моим страхам, подсовывая заманчивые размышления, подходящие цитаты, но выступая не в качестве лекарства, а скорее в роли собутыльника, который утягивает тебя еще глубже на самое дно. Книга засосала меня внутрь, словно это был дневник Тома Риддла, а я лохматый паренек с царапиной на челе. “Аппендикс” Петровой, он и правда “без конца и без начала”. Я не читаю ее уже четыре часа, а ощущение, что где-то подсознательно все еще там.

До ужаса боюсь таких книг, которые слишком за живое тебя хватают, как демоны за пятки.

Книга Петровой отвратительна в своей нежной и зловещей искренности.

Ненавижу поэзию, поэмы, вот это все.

Ну прочла я. А что делать дальше-то?

Это хорошо или..?

Книга вместившая в себя несколько миров, ловкая машина времени позволяющая общаться с миром через героиню сразу во всех ее возврастах. Эммиграция впервые описана такой какой является, не просто переездом а сменой пола, почвы, заменой себя на себя другого , адаптированного к новому миру- риму . Александра сняла фильм клавиаьурой компьютера, книга проживает всю свою

Толщину перед глазами читателя и можно услышать голоса римлян и мирян в голове

Есть мнение, что проза поэта представляет собой нечто особенное. На поверхности прозы – мнимая свобода, отсутствие рамок размера и ритма, ширина просторов – вот один атолл повествования раскинулся в вольготных южных морях, а другой дрейфует айсбергом в хмурых северных водах, поджидает безлунными ночами пароходы ничего не ведающих персонажей. Проза поэта – минное поле экспериментов, куцый надел едва освободившегося от крепостной зависимости крестьянина, вот он стоит на одной ноге, выделывает неожиданные акробатические пассы. Или вдруг подует ветрами в одну, в другую сторону, и утлое суденышко читательских ожиданий попадает то в очередную воронку, то на гребень волны, но все еще держится на плаву, плывет. Куда ж нам плыть?У некоторых персонажей романа Александры Петровой «Аппендикс» нет времени задавать подобный вопрос. Все дороги ведут в Рим, даже водные. Разве что иное наполненное беженцами судно вполне может потонуть, и вот скупыми, но лихорадочными мазками перед нами предстает очередной плот «Медузы», только современный, без романтического пафоса и ажиотажа. Крушение тут, конечно, не всегда в прямом смысле: большинство персонажей романа переживают именно крушение личной жизни, разрыв со своей родиной будь причины глубоко личными как у бомжихи и алкоголички Оли, материальными как у многих выходцев из стран Африки, Азии и Восточной Европы или политическими, как, например, у занявшегося антигосударственной деятельностью вольнолюбца Вала. Или у главной героини романа, чьи воспоминания о своем советском детстве, поездкам на курорты или в санатории (причем довольно-таки мрачные воспоминания) образуют второй стержень «Аппендикса». Впрочем, любой персонаж этого полифонического текста раздвоен: вот его прошлое, как правило, мучительное и притягательное одновременно, вот его римское настоящее на улицах, в дешевых кафешках, бесплатных обедах в церквях, а что касается будущего, так роман заканчивается на предпоследней главе. Счастливое неведение открытой концовки.Писать о Риме – особенная задача. Ведь всегда можно впасть в классическую традицию велеречивых травелогов и записок путешественников, описывать вечно заставшую мощь античности или мистический мрак христианский катакомб или ликование фресок Возрождения. Легко создать эдакий элитарный Рим, город-музей-в-табакерке-на-холмах, углубиться исключительно в мифологию и забыть про людей. К счастью, Петровой такой путь неинтересен. Именно люди, причем не просто праздные туристы, самодовольные буржуа или выдуманные действующие лица псевдоинтеллектуальных детективов. Живые люди, живые в своей разности и непохожести: представители разных национальностей, сословий и верований, беженцы и нелегалы, попрошайки и воришки, рабочие и проститутки, киноманы и композиторы, каждый со своим увесистым багажом прошлого и крайне неопределенного будущего. Каждый как Янус о нескольких лицах: до и после. Или как один (одна) из наиболее колоритных персонажей «Аппендикса» транссексуалка Лавиния – о двух полах. Даже сольную партию автору удается написать на два голоса, а потом воздушная громада всех этих голосов заводит читателя далеко-далеко, мечась от детсадовских впечатлений о всевидящем дедушке Ленине до обычных для Рима сцен человеческого прозябания, одиночества, непонимания. Сам Рим двоится в романе: город богатой истории и культуры с одной стороны и подминающей под себя всех своих жителей монстр, равнодушно питающийся их судьбами. Величие и низость в одном лице.Разноголосица, как мне кажется, наиболее удачная архитектурная задумка «Аппендикса». Сюжет кажется зависшим, но это не удручает, а монтаж судеб, хотя и выполненный единым духом «плетения словес» завораживает своей эмоциональной изощренностью, относительно удачными попытками избежать в описаниях местного колорита и универсальностью. Поэтому, когда под конец романа, интрига вспохватывается, и начинается возня в духе Кустурицы, это кажется таким излишним, таким ненужным. Лучшее – в поэтическом приволье авторских размышлений, в пышных городских пейзжах, выхватывающих из бытовой римский жизни самое мимолетное и самое ценное. Лучшее, наконец, в когорте действующих лиц, освещенных то легкой улыбкой постмодернизма, то еще не совсем угасшим для современного мира сочувствием (но без слезливости сентиментализма). И каждый оставляет для всепожирающего города частичку себя, свой собственный аппендикс. И в этом единении связавших свою жизнь с вечным городом легионов и заключается главное чудо книги.