Наталья Александрова
Чужая воля
Гораций потащил меня в кусты. Я почти не сопротивлялась – попробуйте сопротивляться, когда вас тащит в кусты угрюмый ротвейлер шести лет отроду, – а я на вас посмотрю. К счастью на мне была роскошная непромокаемая и почти пуленепробиваемая куртка береговой охраны Лос-Анжелеса – ее подарил мне мой муж Олег именно для таких случаев – не для того, чтобы тащили в кусты, а чтобы гулять с Горацием.
Эта береговая куртка была замечательно яркого желто-оранжевого цвета, который в другое время года виден на расстоянии сто-сто двадцать километров, потому что для береговой охраны Лос-Анжелеса это, по-видимому, важно. Но сейчас, сентябрьским погожим утром в Сосновке все было таким же ослепительно желто-оранжевым, и мою куртку вполне можно было считать маскхалатом. Я нагнулась, чтобы разглядеть, что такого интересного нашел в кустах Гораций, но не увидела ничего, кроме опавших листьев, веток и корней. Видимо, он просто обследовал визитные карточки своих соплеменников – можно так выразиться про собак?
Я рассердилась на Горация и подняла голову. Недалеко от места, где мы стояли, была еще одна аллея – не та, с которой меня уволок наглый ротвейлер, а другая, отделенная от нас густыми, почти непроходимыми кустами шиповника, но я могла видеть сквозь кусты все, что там происходило.
А происходило там вот что.
На скамейке спиной ко мне сидела довольно элегантная дама среднего, скажем так, возраста. Я эту женщину сразу узнала, точнее, сначала я узнала ее замечательное голландское пальто, темно-серое, с чуть заметным седоватым ворсом. Это пальто и эти хорошо уложенные рыжеватые волосы, не короткие и не длинные, я пару раз видела в своем подъезде. Дама была моей соседкой, точнее, соседкой Валентина Сергеича. И вот сейчас она сидит утром в Сосновке, одна… Впрочем, она всегда была одна. Живет человек один, как я, например… Хотя, у меня есть Гораций.
Но тут к даме подсел мужчина. Неприятный такой мужчина… Что в нем было такого неприятного, я бы не смогла отчетливо сформулировать, но он был неприятный, уж вы мне поверьте. Мне была видна только его спина и затылок, вот этот затылок с круглой плешью, как говорят в народе – «от чужих подушек» – и показался мне неприятным. Мужчина заговорил с дамой, она повернулась к нему в профиль, и опять я не разглядела толком ее лица, потому что волосы были так уложены, что закрывали часть щеки, и виден был только нос. Но все равно, это была она, соседка Валентина Сергеевича.
Слов не было слышно, ведь мы с Горацием находились достаточно далеко, но видно было очень хорошо. Мужчина поднял руку и как-то слишком фамильярно протянул ее к женщине. Я подумала, что сейчас эта дама, такая солидная и чопорная, поставит наглеца на место, но она не шевельнулась. Я с интересом за ней наблюдала, и мне все меньше и меньше нравилось то, что я вижу. Дама совершенно не шевелилась. То есть ну просто абсолютно. Живой человек не может быть настолько неподвижен.
Неподалеку послышалось тарахтенье мотора, и на аллее, где я видела сидящую даму, появился мотороллер с прицепом – такой, знаете, маленький смешной грузовичок, на котором в садах и парках возят всякий инвентарь – лопаты, грабли, а осенью увозят опавшие листья и прочий мусор. Водитель мотороллера, молодой спортивный парень в комбинезоне, подбежал к скамье… И в это время чертов ротвейлер, который разнюхал в этих кустах все, что его интересовало, так сильно дернул поводок, что я не удержалась, шлепнулась на опавшие листья и продолжила прогулку волоком. Однако что-то подсказало мне не орать на Горация сразу, а подождать, пока он не оттащит меня на достаточное расстояние. Наконец я тихонько шикнула «Тпру-у!» и затормозила. Потом намотала поводок на руку и осторожно приподнялась. С этого места видно было плохо, я заметила только, что парень в комбинезоне и мужчина яростно бросают в кузов грузовичка опавшие листья. Они быстро закончили свое дело и уехали.
Я стояла как громом пораженная. По всему выходило, что только что на моих глазах те двое прикончили женщину, да не просто какую-то постороннюю, а соседку. Правда, я ни разу с ней не разговаривала и даже не знала, как ее зовут, но все равно, дело же не в этом.
Гораций вдруг залился приветственным лаем, увидев вблизи какую-то постороннюю беспородную псину. Все-таки вкус у этого ротвейлера ужасный! Но, однако, надо уносить ноги. Во всех детективах пишут, что свидетелей никто не любит оставлять. Пообещав Горацию дома устроить ему хорошую трепку, стараясь не шуметь, я пробралась сквозь кусты на ту аллею, откуда меня утащил наглый пес и устремилась к выходу из парка. Гораций даже не протестовал, видно понял, что я не шучу, и мрачно потрусил рядом.
У самого конца аллеи стоял красивый молодой блондин в сером плаще. Поравнявшись с ним, я опустила глаза в землю и постаралась пройти мимо как можно незаметнее. Попробуйте повторить такой маневр в ярко-желтой куртке с надписью «Береговая охрана Лос-Анжелеса», и вы поймете всю тщетность такой попытки.
Блондин проводил меня скучающим взглядом и достал из кармана мобильный телефон. Я, все также не поднимая глаз и стараясь слиться с окружающим пейзажем, прибавила шагу. До края парка оставалось уже несколько метров, когда я услышала сзади топот бегущего человека. Не тратя времени на раздумья, я тоже побежала. Гораций воспринял это как очередное доказательство моего очевидного помешательства, но смирился с неизбежным и побежал рядом. На выходе я увидела автобус, который отъезжал уже от остановки, закрывая двери. Совершив немыслимое, я влетела в него и втащила несчастного запыхавшегося Горация. Двери захлопнулись, автобус тронулся, и буквально через секунду на остановку выбежал блондин в плаще. Он расстроено покрутил головой, а я на всякий случай отвернулась от окна.
Мы с Горацием проехали три остановки, а потом пересели на другой маршрут и подъехали к своему дому совершенно с другой стороны. Мне было страшно, я знала, что в Сосновку теперь – ни ногой, и бедному Горацию придется довольствоваться прогулками во дворе.
Войдя в подъезд, мы на несколько секунд задержались у почтовых ящиков. Мне писем никто не пишет, но Валентину Сергеевичу иногда приходит кое-что по старой памяти – открытки, уведомления, кроме того, он выписывал газеты, и срок еще не кончился. Так вот, пока я ковырялась, открывая замок, открылась дверь подъезда и вошла – кто бы вы думали? Та самая женщина, которую я видела в Сосновке и посчитала убитой. Собственно, лица-то я и сейчас не разглядела – оно было закрыто волосами, да и лестница наша довольно плохо освещена. Но пальто, то самое, голландское, с седоватым ворсом, и аккуратно уложенные рыжеватые волосы… Очевидно, у меня было такое лицо, какое бывает у лордов в шотландских замках, когда они вместо любимой жены вдруг обнаруживают в собственной постели привидение двоюродной бабушки в чепчике и папильотках. Я поскорее отвернулась к стене, чтобы женщина не заметила моего перепуганного лица. Значит, вот как. Значит, пока мы в кустах боролись с Горацием, дама спокойно встала и ушла. Те двое на мотороллере собирали себе листики – работа у них такая, а я навыдумывала черт-те что, хорошо, что ни с кем не поделилась, вот была бы потеха. И как могло мне прийти в голову такое безобразие – про убийство? Женщина сидела неестественно неподвижно, так может, у нее привычка такая. Может, она медитацией занимается, для того и ходит одна в отдаленный район парка, чтобы никто не мешал.
Гораций уже стоял у лифта и посматривал на меня выжидающе: поехали, мол, скорее, я от тебя сегодня и так уже утомился.
Я поднялась к себе на четвертый этаж в растрепанных чувствах, полезла за ключами, а тут как раз на площадку с мусорным ведром вышла Раиса Кузьминична.
Наш дом, вернее, дом Валентина Сергеевича, в последнее время облюбовали богатые люди. Дом достаточно приличный, строился еще в такое время, когда люди умели работать и боялись жульничать. Планировка квартир – хорошая, потолки высокие, рядом – чудный парк. И хоть дом раньше считался «профессорским», то есть жила в нем преимущественно научная и творческая интеллигенция, но со временем выросли дети, кто-то разменялся, так что теперь многие обитатели дома легко согласились выехать в другие квартиры. Приходили и ко мне по поводу обмена, но об этом после.
А Раисе Кузьминичне повезло. Сын у нее неожиданно разбогател и вместо того, чтобы выезжать из дома, где они прожили много лет, он купил еще квартиру рядом, сделал шикарный ремонт и окружил мать заботой и импортной бытовой техникой. Однако кое-чего Раиса Кузьминична все же лишилась – общения с соседями. Народ теперь живет скрытный, понаставили дверей да замков, в гости на чашку чаю ни к кому не придешь. Но Раиса не унывает, она ходит сидеть на лавочке к соседним домам попроще, а дома устроила наблюдательный пункт у окна. Таким образом она все обо всех всегда знает и, что характерно, охотно своими знаниями делится. И как-то само собой у меня с языка сорвался вопрос, кто же такая эта женщина в шикарном сером пальто, да одна ли живет, и почему никто не видит ее лица?
– Вот, в самую точку попала! – зашептала Раиса Кузьминична. – Живет одна, очень уединенно, ни с кем не общается. Да ведь она совсем недавно сюда въехала, уже после того, как Валентин Сергеевич преставился, – Раиса перекрестилась. – А ни с кем не дружит, потому что лицо изуродовано сильно, в аварию она попала, все лицо изрезано было стеклами.
– Да что вы говорите? – воскликнула я.
– Все точно, она специально и квартиру купила здесь, чтобы в незнакомом доме поселиться, чтобы никто не знал.
– И гуляет одна в парке…
– Вот именно! – обрадовалась Раиса.
– А что ж, никого у нее нет из близких?
– Вот про родных не знаю, – неохотно призналась Раиса, – врать не буду…
– Н-да, и сильно изуродовано лицо-то? Такая женщина элегантная…
– Уж не знаю, а видно здорово, раз ни с кем не общается.
– Раиса Кузьминична, а откуда вы все это знаете? – не удержалась и полюбопытствовала я, но тут же поняла, что допустила вопиющую бестактность.
В самом деле, ведь не придет же мне в голову спрашивать фокусника, где он прячет голубей и кроликов, когда показывает зрителям пустую шляпу? И пока Раиса оскорблено поджимала губы, я протащила Горация в свою квартиру.
Все говорят, что выгляжу я на тридцать пять, но я-то знаю, что мне скоро сорок. И еще много людей про это знают. Но в этом доме, доме Валентина Сергеевича, я живу недавно, поэтому смело могу надеяться, что соседи считают меня моложе, чем я есть.
Валентин Сергеевич Запольский был мужем моей матери. Я не могу назвать его отчимом, потому что женился он на маме, когда я уже была замужем за Артемом, так что вместе мы никогда не жили. Отца я помню плохо, мы жили с мамой вдвоем, пока мне не исполнилось семнадцать. И мать не решила, что настало ей время заняться своей личной жизнью. В доме замелькали поклонники, потому что мама была женщиной привлекательной даже в возрасте, как мне тогда казалось, а ведь ей было всего сорок, как мне сейчас…
Я была занята учебой и своими ухажерами, а мамулины поклонники понемногу отхлынули, осталось двое. Один – Игорь, кинорежиссер, творческая личность… Невероятно талантлив, – шептала мама, – и потрясающе хорош. Не скрою, было в нем что-то такое – мужественный профиль, открытая обезоруживающая улыбка, но я никак не могла отделаться от мысли, что все свои благородные позы он репетирует по утрам перед зеркалом, а все экспромты придумывает заранее. Я точно уверилась в своей правоте, когда как-то во время ужина пролила Игорю на брюки горячий чай. Он вскрикнул, сумел сдержать готовое вырваться неприличное слово, но во взгляде не осталось ничего благородного, и улыбка напоминала волчий оскал.
– Глупости, – возмущалась мать, когда вечером я поведала ей результаты своих наблюдений, – что же ему надо было плясать рот радости, что ты его обожгла?
Дело было не в горячем чае, просто от неожиданности Игорь забыл про лицо, и сразу же проступило его хамское нутро.
– Ерунда! – сердилась мать. – Ты просто ревнуешь и не хочешь, чтобы рядом со мной был приличный человек.
Я возразила, что как раз этого-то я и хочу и поэтому настоятельно рекомендую ей приглядеться ко второму кандидату, которым и был Валентин Сергеевич. Человек он был очень приличный, воспитанный, образованный – профессор, между прочим, в Технологическом институте, но, как считала мама, обладал очень большим недостатком – был старше ее на десять лет.
«Ты хочешь, чтобы я похоронила себя со стариком!» – кричала мать/
«Тогда скажи ему об этом прямо, – ехидно возражала я. – Зачем ты его мучаешь? Бережешь на черный день?»
Но она, что называется, как с цепи сорвалась. Мама никогда не была легкомысленной, просто, как я сейчас понимаю, ей нравилось такое состояние, когда ухаживают, говорят комплименты, ей хотелось оттянуть окончательный выбор. И чтобы присутствие Валентина Сергеевича в нашем доме обрело какой-то смысл, она предложила ему позаниматься со мной химией.
Я в то время заканчивала последний класс и собиралась поступать в университет на филологический факультет. Почему-то если ребенок не успевает по физике и математике, принято называть его истинным гуманитарием. В нашей школе физичка Кира Борисовна с грустью пожимала плечами, утверждая, что полкласса, входя к ней в кабинет, оставляют мозги в коридоре, а математик, как представитель более точной науки, не уставал добавлять ехидно, что некоторым и оставлять-то нечего. Скажу не хвастаясь, что на меня их ехидство никогда не распространялось, но вот химия… Химия – это был кошмар моей школьной жизни.
Началось все с седьмого класса, когда мы проходили окислительно-восстановительные реакции. Во время опыта я честно слила вместе кислоту и щелочь и, рассчитывая, что в чашке должен получиться раствор поваренной соли, как было написано в формуле, рискнула попробовать его на язык. Язык обожгло кислотой, а когда я, возмущенно отплевываясь, вскочила и опрокинула на себя чашку, колготки покрылись множеством дырок. Вот и верь после этого формулам! И я возненавидела химию.
Дальше пошло еще хуже – органическая химия наводила на меня ужас. Особенно возмущало бензольное кольцо. Почему у всех формулы нормальные, а у бензола – кольцо? – вопрошала я Валентина Сергеевича. Он улыбнулся и рассказал, как немецкий химик Кекуле увидел в зоопарке трех обезьян, сцепившихся лапами и придумал формулу бензольного кольца. Обезьяны мне понравились, обезьяны – это что-то конкретное.
После того, как Валентин Сергеевич примирил меня с бензолом, дело пошло на лад. Он проводил со мной гораздо больше времени чем с мамой и сумел-таки заставить меня если не полюбить химию, то хотя бы сдать ее на четверку.
Но с мамой у него не клеилось. Он все больше грустнел, думая, что как только я сдам выпускные экзамены, он станет не нужен, и мама даст ему от ворот поворот. Мне было безумно его жалко, и, чтобы подбодрить, я как-то высказалась, что всегда была на его стороне и химия здесь абсолютно не при чем.
Прошло несколько месяцев, я уже была в университете, у меня появились новые друзья и Артем. Валентин Сергеевич куда-то исчез, вероятно решил не навязываться, казалось бы теперь ничего не должно мешать маминому счастью с ее ненаглядным Игорем. Но она все медлила с окончательным решением, пока я не пригрозила, что выйду замуж раньше нее, у нас с Артемом дело к тому шло. Мамуля посмотрела на себя в зеркало, нашла несколько седых волосков, осознала наконец, что молодость не бесконечна и надо как-то определяться; после этого она мигом выбросила из головы своего псевдоромантического Игоря и призналась мне, что Валентин Сергеевич перед окончательным их расставанием все же пытался поговорить с ней о любви, но она свела все на шутку. И теперь он обиделся, и она боится, что он никогда больше не придет.
Когда я говорила с Валентином Сергеевичем по телефону, он спросил, как я себя чувствую, потому что от сдерживаемого смеха у меня началась икота.
– Приходите к нам, Валентин Сергеевич, завтра обязательно. Мама очень просит!
– Это правда? – спросил он дрогнувшим голосом.
– Правда, правда! – Они мне ужасно надоели: взрослые люди, а ведут себя как в детском саду.
В общем, они поженились. Жили они… Мать как-то призналась мне, что она не понимает, за что ее выбрал Бог, что редко какой женщине выпадает такое счастье. Валентин Сергеевич относился к ней прекрасно, и часть любви перенес на меня, потому что упорно считал, что это я их свела.
Они жили вот в этой трехкомнатной квартире напротив Сосновского парка. Валентин Сергеевич много работал, стал директором Института биохимии. Но после того, как ему исполнилось семьдесят лет, он решил, что института ему многовато, и по настоянию мамы взял себе кафедру. из-за этого случился курьез, потому что раньше по статусу ему была положена служебная машина с шофером, а потом, когда он перестал быть директором института, машину отобрали.
«И как тебе это понравится? – возмущалась мама. – Он купил новые „Жигули» и учится водить! Это в семьдесят-то лет!»
Я ответила, что ни минуты не сомневаюсь в том, что через месяц он будет катать ее на машине. Так оно и вышло.
Мама умерла ночью во сне – обширный инфаркт. Она не страдала. Зато Валентин Сергеевич… Но держался он здорово.
После похорон я уехала в командировку. Вернулась через месяц. Валентин Сергеевич очень постарел, но ни на что не жаловался. Незаметно подошли поминальные сорок дней. Когда мы мыли посуду после ухода родственников и знакомых, Валентин Сергеевич в обычной для него суховатой манере сказал, что я могу забрать мамины вещи, и что все, что у него есть – эту квартиру, машину, дачу в Вырице и вклад в Сбербанке – он завещал мне. От неожиданности я чуть не выронила тарелку. Потом опомнилась и растерянно сказала, что мне вообще-то ничего не надо. На что он твердо возразил, что у него никого нет, с моей матерью он был счастлив двадцать лет благодаря мне. И что сейчас его завещание меня ни к чему не обязывает, и только потом, когда его не станет, он ждет от меня одной услуги – взять на себя заботы о Горации. Видя, что я с испугом покосилась на огромного ротвейлера, который грыз на полу кухни кость, оставшуюся от бараньей ноги, Валентин Сергеевич усмехнулся и сказал, что Горацию пять лет, ротвейлеры живут восемь, максимум девять, и он надеется, что столько-то протянет, чтобы никого ничем не обременять.
Что-то со мной случилось тогда, я очнулась в комнате на диване, а замечательный старик еще поил меня чаем и утешал.
Я позванивала ему изредка, он радовался моим звонкам, говорил, что много работает и гуляет с Горацием. Разумеется, он страшно тосковал. Надо было навещать его почаще, но у меня тогда был полный цейтнот. На работе неприятности, и еще мы разводились с Олегом. То есть сначала мы собирались, потом долго обсуждали моральный аспект, потом материальный, в общем, забот хватало.
И однажды мне позвонили из института и сказали, что Валентин Сергеевич попал в автомобильную аварию и лежит в тяжелом состоянии в Академической больнице на проспекте Мориса Тореза.
Когда я его увидела, то в первый момент даже испытала облегчение, потому что никаких особенных повреждений у него я не заметила. Руки-ноги были целы, и даже капельница не стояла у кровати. А голова хоть и была забинтована, но не сильно. Он открыл глаза, но не узнал меня, посмотрел равнодушно. Привезли после аварии, сказала медсестра, вроде бы столкнулся с «мерседесом». Все-таки в таком возрасте водить машину рискованно, реакция не та…
Я поболталась немного возле палаты и ушла, потому что моего присутствия пока в больнице не требовалось. Звоните, сказал доктор, узнавайте. Я звонила и добилась разрешения его навещать, потому что Валентин Сертеевич пришел в себя. Но в голосе его лечащего врача я не услышала особой радости. Они огорошили меня еще в приемной: старик потерял память. Он сидел на кровати, смотрел жалобно и пытался сам есть кашу трясущейся рукой. Участливый доктор накапал мне валерианки и разрешил посидеть немного в ординаторской. Он сказал, что функции у больного восстановятся, но память, возможно, не вернется никогда.
– Вряд ли вы сможете за ним ухаживать, – предупредил он, – такое под силу только очень близким людям.
– Идите к черту, – разозлилась я. – Как только будет можно, я заберу его домой.
– Ну что ж, – согласился он, – возможно, дома ему станет лучше.
С работы я уволилась. Просто высказала этим наглым молодым девкам все, что я о них думаю. И начальству тоже досталось. Почему-то в последнее время главным достоинством сотрудника, в особенности женщины, считается ее возраст. Чем моложе, тем лучше. Скоро несовершеннолетних начнут на работу брать. Ошибки, которые они допускают в работе, объяснят их неопытностью, а если такие же ошибки допускает женщина постарше, считается, что она уже в старческом маразме. Где логика, я вас спрашиваю?
В общем, уволилась я, ни капельки не жалея. Что я, переводов не достану, что ли? Как-никак, два языка. В крайнем случае, уроков наберу.
С разводом тоже вопрос решился быстро. Как только Олег, узнав о моем увольнении, начал упрекать меня, что я несдержанная, что хорошая работа на дороге не валяется и так далее, я собрала вещи и сказала, что переезжаю к Валентину Сергеевичу, потому что хоть он и в больнице, но в квартире остался Гораций. Он тоскует о хозяине и вообще не любит быть один. Стало быть, материальный, то бишь квартирный вопрос отпадает, и препятствий к разводу быть не может. Олег согласился со вздохом.
Валентина Сергеевича выписали после небольшого улучшения. Он встал с постели, мог одеваться, есть и еще делать разные вещи, но, по-моему, до самого конца жизни так и не понял, кто я такая и что делаю в его квартире. А вот Горация он несомненно узнал. И все оглядывался растерянно и бродил по трем комнатам, как будто они пустые. Когда до меня дошло, что он ищет маму, то слезы хлынули из глаз ручьем, а я никогда не плачу, это знают все мои знакомые. Я пыталась объяснить Валентину Сергеевичу, что же случилось, но он не понимал. А потом привык, что в квартире с ним только я и ротвейлер. Понемногу старик окреп и даже выходил на балкон с Горацием. Но в основном сидел в кресле, бездумно уставившись перед собой невидящими глазами, а Гораций лежал рядом и дремал. Так мы прожили четыре месяца и, скажу честно, старик не доставлял мне особых хлопот. Навещал его только один человек, старый приятель, тоже профессор, Юрий Ермолаевич.
– Пропала голова, – бормотал он, – вы себе не представляете, какая у него была голова, ах ты, Господи!
По поводу аварии звонила мне следователь с грозной такой фамилией, Громобоева, что ли. Интересовалась, не пришел ли потерпевший в себя. Я ответила, что у потерпевшего плохо с памятью, то есть он не только ничего не помнит, но и не говорит. А когда я, в свою очередь поинтересовалась, почему аварией занимаются следственные органы, ведь в ГАИ считают, что виноват Валентин Сергеевич, он не справился с управлением на перекрестке, следователь хмыкнула и пробормотала, что ГАИ, возможно, ошибается, потому что машина, столкнувшаяся с «Жигулями» потерпевшего, оказалась угнанной, водитель с места происшествия скрылся, но хозяин машины представил правдивые доказательства, что ее у него угнали за сутки до этого. Машину нашли через два дня брошенной на стоянке, следов никаких не осталось. Откровенно говоря, расспрашивала даму-следователя я просто так, для разговора. Мне не было дела до того, как случилась авария, ведь Валентину Сергеевичу это никак не помогло бы.
По прошествии четырех месяцев Валентин Сергеевич умер от кровоизлияния в мозг.
«Последствия аварии», – сказали врачи.
Олег очень помогал мне с похоронами. И хотя за это время он успел не то чтобы жениться, но кого-то себе завести, все равно считал своим долгом меня опекать.
После похорон начались неприятности с Горацием. Не понимаю каким образом, но, когда Валентин Сергеевич лежал в больнице, пес знал, что хозяин вернется, и воспринимал мое присутствие снисходительно. Но после смерти Валентина Сергеевича, хоть я и врала Горацию безбожно, что хозяин жив, только подлечится и вернется, ротвейлер все понял и возненавидел меня ужасно.
«Его нет, а ты здесь, – говорил его взгляд. – Лучше бы тебя не было».
Нервы мои после всего пережитого были не в порядке, я не смогла найти правильную манеру поведения с собакой. Мы ссорились, и однажды Гораций меня покусал. Здорово, до крови.
Олег вышел из себя и сказал, что эта последняя капля.
– Так больше продолжаться не может! – кричал он, забинтовывая мне руку. – Это опасно, наконец.
– И что ты предлагаешь? – устало спросила я.
– Его надо усыпить!
– Да? Вот так просто взять и усыпить абсолютно здоровую собаку! Только потому, что он мне мешает. И как ты это себе представляешь? Я сейчас возьму Горация и повезу его в клинику? Или, возможно, это сделаешь ты?
– Я не могу, – угрюмо произнес Олег, – мне жалко. И вообще, можно вызвать сюда. Есть такая служба, приедут и заберут.
– Угу. И кто будет звонить? И кто заведет его в фургон? Ты не можешь, а я, значит, могу? А ты подумал, каково мне потом будет жить в этой квартире, если единственную просьбу Валентина Сергеевича я не выполню? Значит, квартиру и дачу я беру, а собаку – на помойку?
– Но ведь он загрызет тебя до смерти!
– Да ладно тебе, не пугай.
Когда Олег ушел, я нашла Горация возле пустого кресла его хозяина. Он смотрел виновато.
– Ага, значит, совесть заела? Это кто сделал? – Я показала забинтованную руку.
Гораций тяжело вздохнул и отвернулся.
Когда я немного разобралась с делами, то отправилась в Сбербанк и с изумлением узнала, что у Валентина Сергеевича оказывается лежит там куча денег. То есть это по моим масштабам. Разумеется, на эти деньги нельзя было бы прожигать жизнь где-нибудь на Гавайях, но их вполне хватит, чтобы не работать целый год, да еще и на черный день останется. Года мне много, а вот несколько месяцев спокойной жизни очень даже нужны. Потому что вместо того, чтобы портить глаза за компьютером, переводя малограмотные детективы и рекламу косметики или вдалбливать в тупые школьные головы неправильные глаголы, я смогу заняться по-настоящему интересным делом. Имея столько свободного времени, я наконец закончу перевод своего любимого Бельмона.
Аристид де Бельмон, «Утраченная добродетель».
Самый потрясающий любовный роман, который мне довелось читать в своей жизни. И хоть автор его жил в семнадцатом веке, куда до него всяким современным дамам! К тому же еще красочное описание характеров, увлекательная интрига, богатый и образный язык! Я просто обязана донести все это до российского читателя.
В свое время в одном крупном издательстве мою идею перевести роман одобрили, но предварительный договор заключать отказались и аванса, разумеется, не дали. Но сказали, что роман обязательно возьмут при условии, что будет хороший перевод. Раньше у меня не было времени, а уж теперь-то я позабочусь, чтобы перевод был отличный. Решено, отменяю все уроки, не беру больше мелких переводов, буду работать над Бельмоном и гулять с Горацием, заодно и отношения наладим.
Оказалось, однако, что судьба решила подкорректировать мои планы, потому что работа над Бельмоном продвигалась медленнее, чем мне бы хотелось. Во-первых, Гораций требовал ежедневно не менее двух сорокаминутных прогулок и полноценного собачьего питания, во-вторых, меня одолели мужья, а в-третьих, ко мне повадилась Луиза Семеновна, а это бедствие было похлеще мужей.
Мужей у меня трое: Артем, Олег и Евгений. Нет, если в хронологическом порядке, то Артем, Евгений и Олег. И хоть внешне, да и по характеру они все очень разные, но есть у них одно общее качество: они все начинают хорошо ко мне относиться только после развода. Они так обо мне заботятся, что язык не поворачивается назвать их бывшими. Такое вот бразильское кино «Донна Флор и три ее мужа». Донна Флор – это я.
За Артема я выскочила на первом курсе университета, потому что мать, как я уже говорила, была занята своей личной жизнью и не смогла меня вовремя отговорить. Да она бы и не сумела, потому что я втрескалась в Артема, как ненормальная кошка. Откровенно говоря, было во что. Сероглазый блондин под метр девяносто, и от всей его личности исходила такая наглая сила, что устоять было невозможно. С очаровательной и непринужденной грубостью он привык брать все, что ему в данный момент хотелось, даже не брать, а просто протягивать руку, и ему это вкладывали. Но делал он все невероятно обаятельно. Поэтому девчонки, да и женщины постарше бегали за ним пачками. Он выбрал меня из-за жилплощади. Он так прямо и говорил, а я думала, что он шутит. После свадьбы оказалось, что он просто отложил других дам на время, достаточно короткое. Из-за него я перессорилась со всеми подругами, и до сих пор их у меня нет. Тем не менее мы прожили пять лет и расстались, когда у меня окончательно лопнуло терпение. После меня у Артема было две жены, они выдержали еще меньше. И наконец он женился на толстой добродушной художнице старше его на семь лет. Ей наплевать на его романы, причем не напоказ, а на самом деле она относится к его девицам совершенно спокойно. И странное дело, как только Артем понял, что она не притворяется, у него, что называется, пропал кураж и он почти угомонился. Девицы же, введенные в заблуждение приветливым голосом Артемовой жены по телефону, принимают ее за его мамашу, и сразу же дают задний ход, потому что считают, что Артем живет по принципу «жен много, а мама одна», и связываться никто не хочет.
Забыла сказать, что жену Артема зовут Неонила, и она действительно хорошая баба.
Меня Артем никогда не забывал, частенько навещал, особенно когда я была, как он выражался «на безмужье». В последнее время его визиты меня несколько раздражали, но это было ничто по сравнению с посещениями Луизы Семеновны.
Она объявилась недели через три после похорон Валентина Сергеевича. Сначала она надоедала мне по телефону. Бесконечно извиняясь и выражая сочувствие по поводу потери близкого человека, она представилась давней его ученицей, последовательницей и соратницей.
«Вы не представляете, какой это был выдающийся человек!» – причитала она бесконечно, так что я наконец не выдержала и холодно сказала, что очень хорошо себе представляю, каким человеком был Валентин Сергеевич, а что ей, Луизе, собственно от меня угодно? Она тут же откашлялась и перешла на деловой тон.
Покойный Валентин Сергеевич много работал дома. И хранил дома свои статьи и разработки. Кроме этого, он хранил дома материалы своих учеников и соратников, которые они давали ему на отзыв и вообще почитать. А она, Луиза, тоже когда-то работала с Валентином Сергеевичем и даже вместе они собирались опубликовать одну работу, тут она выдала какое-то длинное химическое название, от которого у меня сразу заболели зубы. Но в последний момент не опубликовали. Это было лет восемь назад. И теперь Луизе вдруг срочно понадобилась эта работа, потому что она пишет монографию, а свой экземпляр статьи у Луизы пропал после переезда на другую квартиру. Так уж получилось, не зря говорят – переезд хуже пожара.
