Алексей Авшеров
Enfant terrible
Электричка резво выбежала из Москвы. За окном проносился оттаявший после долгой зимы лес, однако в ложбинах еще серели наметы снега.
Начались знакомые дачные места. Подъезжаю.
Я вышел на Чкаловской, огляделся и, вспомнив дорогу, зашагал к домам. В одном из них обитал Макарий, он же Майкл, мой дальний родственник.
Имя ему, послюнявив святцы, подобрали верующие дед с бабкой, сбежавшие в город еще до войны, но жившие в Москве по-старинке.
Макарием, кроме них, его никто не величал. По малолетству внука звали Макаром, потом Маком, а в старших классах, на западный манер, Майклом.
Последнее прижилось, а главное, выделяло Макария среди сверстников и, дождавшись, когда бабка с дедом почтут в бозе, внук сменил имя.
Паспортистка, уже привыкшая к неадекватам, оглядела его с ног до головы и, не найдя в нем ничего импортного, вздохнув, выдала новый документ.
Смену ф. и. о. в то время ограничивал лишь полет фантазии граждан.
Демарш с именем стал предтечей дальнейшей сумбурной жизни моего героя, а также кузена.
Его и меня связывали несколько детских лет, общая прабабка и старинный некрополь на Преображенском кладбище.
Вторая половина жизни, сводя нас все чаще, давала мне пищу для ума, и не написать о нем я не мог.
Первый раз Макария я увидел в четыре года, когда его привезли к нам в Лосинку Конечно, я этого не помню, но знаю по фото в домашней песочнице.
Старше меня, уже школьник, он бесцеремонно играл в мои машинки. Летный шлемофон кузена, доставшийся ему от отца-испытателя, несомненно доминировал над моей вязанной шапкой с помпоном.
Прошло года три, и мы, повзрослевшие, провели пару летних месяцев у нас на даче в Игнатьево.
Майкл верховодил и там. Мы хулиганили от души, а когда попадались, мой дед читал нотации, а бабка Майкла сразу брала ремень. Бегая от нее по саду, он кричал, обращаясь к ней почему-то на «вы»:
– Бабушка! Не бейте меня! Права не имеете!
Потерпев это пару лет, дедушка резонно заметил, что Макарий плохо на меня влияет и одного дебила в лице собственного внука ему достаточно.
Майкла перестали привозить на каникулы и следующая наша встреча произошла через пятнадцать лет. Его отец, полковник ВВС перевелся из Ахтубинска в Москву, а следом перевез и семью.
Увиделись мы на чьем-то юбилее.
Я тогда недавно освободился из лагеря, и дальняя родня с понятным любопытством поглазеть на уголовника, пригласила меня в гости.
О Майкле я тогда знал, что отслужив срочную в погранвойсках, он сейчас, по слухам, работает на Лубянке, поэтому спросил его в лоб:
– Майкл! Ты шпион?
– Где-то так! – сказал он неопределенно.
За столом, не смотря на выпитое, мне так и не удалось вытянуть из «чекиста» подробности.
Истина открылась, как часто бывает, случайно.
Зимой не Дзержинской, переход через улицу 25 Октября (ныне Никольская) мне преградил мужик в телогрейке с грязно-красной повязкой на рукаве и такого же цвета флажком в руке. Командуя снегоуборщиком, он что-то кричал его водителю. Оглохший от лязга механизмов, то не расслышал и выглянул из кабины. В нем то я и узнал Майкла! В таком же ватнике и рваном требухе кузен больше напоминал партизана, чем разведчика.
Однако часть правды в тех слухах все же была: хотя Майкл и не служил на самой Лубянке, но улицы вокруг нее убирал добросовестно.
Следующие двадцать лет мы почти не виделись, но Преображенский погост начал сводить нас все чаще: там мы поочереди хоронили близких.
Общаясь на поминках, говорили за жизнь, и я лучше узнавал «повзрослевшего» Макария.
Прошедшие десятилетия мы провели по-разному. В девяностые и нулевые, я поднимал миллионы, занимался экстримом и личной жизнью, а Майкл активно женился, разводился и клепал детей.
Вот и сейчас я шел знакомиться с его четвертой по счету женой и трехлетним сыном.
Поднявшись на этаж, я обнаружил вместо звонка торчащие контакты и постучал в дверь.
Открыл Майкл и, пропустив меня в темную прихожую, зажег свет. Здесь, как и раньше, вдоль стены теснились стеллажи с книгами, гордость его отца.
Когда-то на новоселье я с интересом листал их.
При совке произведения русских классиков, в отличии от классиков марксизма-ленинизма, печатали редко, тем не менее дяде Вале удалось собрать неплохую библиотеку. Сам он почти не читал, но подписные издания считались тогда хорошим вложением денег и повышали статус дома – его обитатели априори считались интеллигентными людьми.
Заводя меня в комнату, Майкл замялся:
– Не пугайся. Все никак ремонт не закончу.
Я огляделся. Обои отсутствовали. Провод от выключателя безвольно провис к одинокой лампочке, дырки в стенах закрывали детские рисунки, а сам художник, не обращая на нас внимания, смотрел телик.
– Пойдем в другую, – предложит Майкл, – пока чем-то занят, он не орет! И мы осторожно вышли.
Бардак второй комнаты скрашивал стоящий в центре манекен в ярко лимонном пиджаке и берете а-ля Чегевара с цветным платком вокруг шеи. Рядом на столе аксессуары: серьги, браслеты и что-то еще.
– Это кто у тебя такой модный? – спросил я.
– Жена фрикует.
– Кстати, где она? Обещал познакомить…
– Уехала. Подруга в посольство позвала.
– В какое посольство?
– Буркина-Фасо. Таскаются по фуршетам для массовки. Негры и латиносы русских баб любят. К тому же одеваются экзотично, как те привыкли. Самбу танцуют, сальсу…. Карнавал, одним словом
– Не хочу обидеть, а их там не пялят?
– Пусть пялят. Главное, что она мне сына родила! От всех предыдущих только девки.
Толерантность Майкла удивила меня.
Неожиданно в коридоре раздался вой и на пороге показался малолетний отпрыск.
– Мультики закончились, – вздохнул Майкл и сын что есть мочи закричал снова.
– Чего он хочет?
– На горшок, но по трусам видно, что опоздал, – осмотрев мальца, улыбнулся отец. – Что же ты, имбецил, раньше не попросился? Теперь под душ! – и потащил визжащего засранца мыться в ванную.
У Майкла я провел часа два.
Мы выпили, но поговорить так и не смогли: сын орал, требовал внимания и вновь чистые трусы.
Майкл оставался невозмутим Его не смущало ни то, с кем и как он живет, ни пока маленький большой геморрой, рожденный им на шестом десятке.
Под впечатлением от гостей, по дороге домой, я пытался ответить себе на вопрос: почему мы, почти ровесники, жившие в одно и тоже время, провели его так по-разному?
Детство наше, несмотря на разные города, готовило нам в чем-то схожие судьбы.
Учились мы оба плохо. Не видя в этом смыла, я ленился, а Майкл еще и туго соображал. Авторитет одноклассников также обошел нас. Я наплевал на это, а кузен, как мог, боролся за лидерство.
Стимулом к его возмужанию послужила одноклассница Зина, первая красавица параллели. Высокая, плотная, с милым лицом и наливными грудями, она нравилась многим, и Майкл решил добиться ее.
Зинка, конечно, на него не велась, и кузен лез из кожи вон. Однажды ради нее по льду он перешел километровую Волгу и, провалившись в полынью, с трудом выбрался, однако Зинка, не оценив поступка, покрутила лишь пальцем у виска.
Не вынося конкуренции, ухажеры постарше били его, и чтобы противостоять им, он пошел на самбо.
Драться стало проще, но к Зине не приблизило.
Все изменил десятый класс. Задумавшись о будущем, Зинка наконец подпустила Майкла к себе.
Сын полковника, а заодно начальника летной школы считался в гарнизоне завидным женихом.
Пара поспешила объявить о свадьбе, однако предки Майкла, понимая корысть невесты, настояли о переносе события, пока «жених» не придет из армии.
Отец хотел, было, пристроить его к себе на аэродром, но Майкл отказался: в армии он мечтал совершить подвиг и вернуться домой героем.
Служить он мечтал в ВДВ: нравилась форма и все такое, но сын летчика испытывал панический страх при виде взлетающего самолета и блевал даже в городском автобусе, не перенося укачивания.
Выручил военком, предложив погранвойска.
Майкл воспрял духом: он непременно поймает нарушителя, получит медаль, а может орден, и возлюбленная встретит бойца в ореоле славы.
На проводах Зинка впервые дала ему, и Майкл на крыльях любви полетел в армию.
Направили его в Нагорный Карабах.
Арцах разочаровал Майкла – диверсантами тут и не пахло. Покой заставы нарушал лишь редкий дехканин, забредший в СССР за убежавшей коровой.
Дрочили же тут по полной: наряды ночью, муштра днем и марш-броски по выходным.
Бытие очень быстро поменяло его сознание и от тягот армейской жизни он сбежал в подсобное хозяйство. Здесь на свинарнике, под визг опороса, он регулярно строчил Зинке письма о своей доблести. Та почему-то отвечала сухо и неохотно, вызывая у солдата подозрения и тревогу.
