Алексей Филиппов
Дело настоящего человека
Часть первая
Зиму прожили худо. Так худо, что озноб по коже бежал, стоило только вспомнить голод самых трудных студеных недель. Тяжелой была эта зима на новом месте. С осени вроде всё ничего было. Запас приличный приготовили. Всё там собрали, все было: и орехи, и капуста квашенная, и репа с рыбой сушеные. Всё основное. Да и другой еды, пусть не в избытке, но запасено было достаточно. Кроме того, отстроилась деревня на высоком берегу небольшой речушки, а в речушке той царило ещё не тронутое человеком рыбное изобилие. Рыбу вынимали из реки корзиной без особого труда. Захотелось рыбной похлебки, пошел к реке черпнул корзиной воду и уж с уловом в руках. Ели её все и с удовольствием. Про всю прочую еду забыли, рыбой одной и питались. И так она всем за осенние месяцы надоела, что воротило к зиме от неё естество каждого со страшной силой. Короче говоря, заелись немного, и как выпал первый снег все больше на ореховую кашу да на капусту стали налегать. Про рыбу как-то уж и не вспоминали. Так и прожили половину зимы. Не плохо прожили, пусть не совсем досыта ели, но и с голода никто не пух, а потом началось. Сперва морозы крепкие ударили, да такие крепкие, что речка до дна промерзла, и воду стали уж не из проруби брать, а изо льда да снега топить. За морозами снега намело выше роста человеческого. Полдня из избы на волю сквозь плотный сугроб пробивались. А тут ещё зверина какая-то в кладовку забралась: не столько сожрала припасов, сколько попортила напрочь. В одну ночь такой разор нанесла, о каком и в ужасном сне представить страшно было. Откуда зверину принесло? Непонятно. Однако в погреб она пробралась, и дело своё гнусное лихо, на совесть свою звериную исполнила.
Туго стало в деревне с едой: рыбы не наловишь, и зверь весь куда-то пропал, даже птицы перестали над деревней летать. Пойти бы дичь подальше поискать, но возможности уж такой у людей не было. Не по силам им было по огромным сугробам путешествовать. Из последних сил продержались. На самую малость посевное зерно не поели. Обезумели люди, схватили топоры и полезли в заветный подпол, яму разрывать, в которую по осени зерно в больших глиняных кувшинах закопали. Почти все лезть хотели, только Фрол против всех грудью пошел. Один он супротив встал и сумел сдержать голодных односельчан. Саблю в руки взял, но сдержал. Вечером сдержал, а на утро удача: старый кабан к деревне умирать пришел. Чего его сюда сквозь непролазные сугробы принесло? Неизвестно. Только Фрол его заметил и с топором пополз к зверине. Кабан уж еле живой был, потому от первого удара и упал. Прожила деревня на мясе да костях до первой капели. Потом кожу жевали, а дальше полегче пошло. Вот уж и река вскрылась, берег от снега во многих местах обнажился, и рыба из глубоких омутов приплыла. Повеселее стала в деревне жизнь.
Иван, наловив корзиной с десяток крупных рыбин, присел на оттаявший пригорок и, подставляя свое бородатое лицо первым ласковым теплым лучам весеннего солнышка, любовался разгулявшейся рекой. Небольшая по лету речушка разлилась сегодня не на шутку. Столько воды вдруг мимо деревни потекло, что мужики уж не раз лбы чесали в думах о переносе изб подальше в лес. Однако почесали, почесали и решили пока на этом месте остаться, авось пронесет. И действительно пронесло: река вокруг все подтопила, а деревня на пригорке островом стоит. Теперь уж и захочешь, никуда ничего не перенесешь, теперь надо здесь выживать. Пожелтевшая вода неслась неведомо куда и тащила за собой множество льдин различных размеров.
“И куда вас родимых донесет? – улыбнулся Иван, провожая взглядом оторвавшиеся от подтопленного берега две ледяные глыбы. – Чего же покоя-то вам нигде нет? Не позавидуешь вашей судьбинушке. Чем же вы так перед Богом-то провинились?”
И только он проводил льдины взглядом, а на их место река подтащила еще одну. Была та льдина гораздо больше предыдущих, потому, наверное, и поплыла к берегу более торжественно.
“Ишь ты важная какая, будто боярин московский, – вздохнул Иван, покачал головой и решил пойти к своей избе. – Так грозно подплыла, что шапку немедля сбросить хочется”.
Он встал, поправил меховую шапку на голове, потянулся, вздохнул глубоко и вдруг заметил, что в центре льдины что-то шевелится. Иван присмотрелся и изумленно хлопнул себя ладонями по широким полам меховой душегрейки.
– Никак зайчишку к нам принесло. Ишь куда забрался безобразник. Только не возьмешь его, вон льдина-то уж разворачивается. Сейчас выскочит на течение и поминай, как звали косого.
И только он про это подумал, а с берега прыгнул на льдину его приемыш Ванька. Тоже видно зайца заметил, а насчет того, что льдину сейчас от берега оттащит, не сообразил. По малолетству не сообразил. Вот дурачок. Вот беда-то.
– Ванька назад! – заорал истошно Иван, бросил корзину с уловом и, размахивая руками, тоже побежал к льдине.
Только мальчишка его не слышал, а, может, просто слушать не захотел. Он гонялся по льдине за длинноухим зверем, стараясь подогнать его к берегу. Косой же к берегу не хотел. Он чувствовал, что ждет его там судьба веселая, впечатлениями насыщенная, но не долгая и потому заяц старательно уходил за спину загонщика.
А льдина между тем отвалила от берега и все быстрее набирала скорость, стремясь оторваться от скучной суши к веселью стремительного течения.
Когда Иван подбежал к речной кромке, у него оставался лишь крошечный шанс, прыгнув изо всех своих сил, попасть на льдину, и он этим шансом удачно воспользовался. А вот назад прыгнуть было уже невозможно. Передний край льдины схватило бурное течение, развернуло его и понесло. Иван с Ванькой, сразу позабыв про зайца, стояли в центре ледяной громадины и уплывали в лесную даль под испуганные крики женщин, выбежавших из деревенских изб.
Льдина, попав по чьей-то злой воле в веселую стремнину, понесла своих пленников вперед, не давая им никакой возможности на спасение. Где тут спасешься, кругом море разливанное. Куда не кинешь взгляд – везде вода. Лес, льдины, вода и ничего более. Все берега под воду ушли.
Вот солнце уже проскочило зенит, стало клониться к кромке леса, а льдина все мчала и мчала куда-то в неведомую людям даль.
Вдруг лес оборвался, и пленники ледяной громадины оказались посреди бескрайнего моря талой воды. Даже заяц сразу присмирел перед водной стихией и стал, дрожа жаться к ногам Ваньки. Серая гладь холодной воды была повсюду. Куда только не бросишь взгляд, везде разливался свинцовый холод ранней весны. Конечно, и берег тоже был виден, но он был каким-то далеким и нереальным среди могучего водного безмолвия. Река гуляла, зло издеваясь над незадачливыми людишками, оказавшимися по воле глупого случая среди разудалой стихии. Куражилась река над жалкими двуногими существами. Глумилась над ними, почувствовав силу и власть. Насмехалась.
А вот людям сейчас было вовсе не до смеха, они вроде и без того быстро плыли, а тут вдруг как ветер понеслись. Закружило льдину, забурлила вокруг вода, и далекий всего минуту назад берег стал приближаться с неимоверной быстротой.
– Держись Ванька! Авось пронесет! Господи помилуй нас грешных!– закричал Иван, стараясь покрепче прижать к себе приемыша. – Держись родненький!
Однако тот вырвался из крепкого объятия и к зайцу метнулся, поймал дрожащую зверушку, и только тогда одной рукой в ногу Ивана вцепился. Одной рукой зайца держал, а другой рукой сам держался. Только напрасно Иван столкновения с берегом опасался, льдина вдруг остепенилась, теперь уже по чьей-то доброй воле, перестала вертеться и к обрывистому берегу подошла плавно. Вроде бы как управлял ею кто.
Берег был крутой, но не высокий: не выше пояса Ванькиного. В один прыжок его пленники одолели и вырвались из зыбкой неволи на твердую волюшку.
И только они оказались на желтой прошлогодней траве широкой проталины, заяц доселе сидевший смирно, поджав дрожащие уши на Ванюшкиной груди, вдруг взбунтовался, оцарапал парнишке щеку и, вырвавшись из рук, помчал к черневшему вдали перелеску. Мальчишка побежал за ним да где там, ускакал косой.
– Оставь его Ваня, – крикнул вслед пареньку Иван. – Волю он почуял и теперь его уж не догнать. На воле все про благодарность быстро забывают. Вот ты с льдины его снял, а он тебе только хвост показал. Так всегда в жизни. Привыкай. Сами спаслись и на том Господу спасибо.
Мальчишка остановился, почесал затылок и пошагал за Иваном по грязной прошлогодней траве.
Шли они по траве недолго, дальше сугроб не пустил. Пришлось по колено в снегу путешествовать. Пролезли путники по снегу мелкий кустарник, и вышли на наезженную дорогу.
– Гляди-ка, – удовлетворенно покачал головой Иван, – дорога. Значит и люди где-то рядом есть. Надо нам с тобой Ванюшка деревеньку какую-нибудь найти да половодье там переждать, а как река успокоится, так и назад к дому нашему пойдем. Нам с тобой теперь без дела прохлаждаться некогда.
На землю уже опускались весьма прохладные весенние сумерки и потому путники шли скоро. Зябко было, замерзнешь, коли, будешь в такую погоду, не спеша странствовать. Иван шагал широко, а Ванюшка бежал за ним вприпрыжку, забегая то с одной, то с другой стороны дороги на оттаявшие поляны. Мальчишка то вырывался вперед, то отставал немного, заинтересовавшись чем-то любопытным, и вдруг он закричал испуганным голоском.
– Дядя Ваня, гляди-ка чего здесь!
Иван подбежал на крик и увидел, лежащего в густой желтой траве раненного воина. Сначала показалось, что воин был мертв, но, присмотревшись, Иван заметил легкое трепетание века.
– Да ты никак живой? – прошептал он, наклоняясь над раненым.
– Конечно живой, – испуганно подтвердил вывод старшего товарища приемыш. – Он же меня сам к себе подозвал.
И тут воин открыл глаза, ухватил Ивана за отворот душегрейки, подтащил к себе ближе и зашептал.
– В Москву иди, к князю нашему, к Дмитрию Ивановичу. Передай, что измена опять в Москве. Рядом с ним измена, совсем рядом. Нельзя ему сейчас в Орду уезжать. Никуда нельзя выезжать. Никак нельзя. Изменщики и там про него много хану напели. Только ты это ему один на один скажи, никому не доверяй. Скажи, что в Сарае его яма позорная ждет, а еще скажи, что измену затеял …
Раненный вдруг замолчал, раскрыл широко глаза, будто увидев чего-то страшное в вечернем небе, и испустил последний дух.
Глава 2
– Что же у нас за народ такой за беспокойный, – как всегда прямо с порога, огибая дюжих постельничий, низко кланяясь на ходу, жаловался московскому князю боярин Кошка. – Им одно говоришь, а они так и норовят по-другому сделать. Спасу от него никакого нет, от народа нашего. Я их спрашиваю: почто избы за рекой ставите, а они на меня рукой машут. Представляешь, княже, до чего обнаглели ироды? Ты меня за Москвой следить поставил, а они рукой машут. Запросто так машут, будто я и не я это. Думал, угомонятся после прошлого года, так нет же. Одних не стало, другие пришли и мне вот кажется, эти новые понаглее прежних стали. Где же люди-то достойные? Что же к нам в город погань одна лезет? Чем же мы провинились так перед Господом?
– Ты Федор кончай причитать, – устало махнул рукой в сторону беспокойного подданного Дмитрий Иванович. – Знаю я тебя, не один год уж твое нытье слышу. Не было ещё дня, чтобы ты на московский народ напраслины не нес. Характер видно у тебя такой, что не можешь ты без хулы на люд наш обойтись. Так что про народ кончай и говори прямо, чего не так.
– Конечно же не так, – засуетился боярин и подскочил к окну. – Вон, сам из окна посмотри, где строиться начали. Вон там, правее гляди. Видишь, бревна катают. Вон уж полсруба иродовы дети уложили и дальше тешут.
– Ну и что с того?
– Как что?! – всплеснул руками Кошка. – Непорядок ведь. Все здесь у стен кремлевских строятся, а этих видишь, вон куда понесло. Все свою волю хотят выказать, так опять до смуты недалеко. Им только дай потачку, так они и нас с тобой ползать заставят на карачках. Помнишь, княже, как в прошлом году-то было? Тоже вроде с какой-то мелочи началось? А кончилось чем? Бунтом кровавым. С нашими людьми ухо только востро держать надо.
Дмитрий Иванович встрепенулся при упоминании о прошлогодних событиях, лицом посерел и, топнув ногой, строго прикрикнул на боярина.
– А ты куда смотришь! Бери дружинников и разберись по быстрому. На словах не поймут, так срубы пожги. Чего мне тебя учить? Сам всё знаешь. Не первый раз ведь, порядок наводишь.
– Вот это правильно, – радостно улыбаясь, стал пятиться к двери проситель. – Вот так настоящий властитель поступать должен. Что не по-нашему – то в огонь. Спасибо тебе ещё раз князь за науку. Я им сейчас покажу, а то говорят мне, что, дескать, строительство Весяков разрешил. Ишь шишка, какая. Купчишка, а туда же, волю брать. Ничего, на Москве повыше люди есть.
– Постой, постой, – уже на пороге схватил боярина за рукав князь. – Кто говоришь, разрешил?
– Да купец один, Тимоха Весяков. Да ты его знаешь. Он часто к тебе просителем ходит. Сапогами заморскими сейчас торгует. Он много чем торговал, а теперь вот сапоги приволок. Прибыльный товар сегодня на Москве. Народ-то под твоей властью оживать начал, им уж и лапоть не по ноге. Все теперь в городе норовят в сапог обуться. Распоясался народ от достатка, а из-за него же и купец жирует, обнаглел донельзя.
– Ну-ка, ну-ка, давай-ка, разберемся еще раз, – задумчиво молвил князь, отводя боярина от порога к окну и часто опуская глаза на свои алые сапоги, – за рекой, говоришь?
– Вот именно за рекой, – хлопнул по широкому подоконнику Кошка. – А главное говорят, что Весяков разрешил, будто на Москве и человека повыше нет. Вот наглецы. Ты представляешь Дмитрий Иванович? Тимоху Весякова выше всех превозносят.
– Слушай Федор, – все еще в задумчивости, раскрыв пошире окно, пожал плечами князь, – да черт бы с ними, пусть строятся. Кто-то и за рекой должен жить. Обживать край московский надо: и за Москвой-рекой, и за Неглинкой. Везде жизнь надо обустраивать. Ты бы вот лучше не по сторонам смотрел, а под ногами побольше видел. Глянь-ка, какая дорога в Кремле. Прямо под моими окнами грязь да слякоть, а тебя все, видишь ли, за реку тянет. Вот он непорядок-то где. Под носом непорядок.
– Так же весна князь, – растерянно развел руками боярин. – Каждый год так. Чего я сделаю. Вот подсохнет, тогда и дорога поприличней будет, а пока терпеть надо. Здесь уж ничего не поделаешь.
– А что бревнами помостить у меня под окнами нельзя? – ухмыльнулся князь. – Или вы все моих указаний ждете. Сами соображайте. Иди, и чтобы через два дня у меня под окнами порядок был. Понял?
Кошка угрюмо кивнул головой и тихонько прикрыл за собою дверь. Дмитрий Иванович дернул плечами перед закрытой дверью и опять отошел к окну.
– А может правда взять да отрубить Весякову голову, чтобы другим неповадно было? – обращаясь неизвестно к кому, чуть слышно прошептал князь. – А с другой стороны, это ж я ему там строиться разрешил. Третьего дня же вот и разрешил. Сначала не хотел, но потом по десять рублей за избу, уступил место. Всё равно пустырь. Да и купец мужик надежный, не раз уж в тайных делах помощь чинил, но с другой стороны слух сейчас по Москве о всесильстве Весякова пойдет. Построже надо с ним быть. Народ-то он теперь всё переврет. Чего делать? Беда с этим народом. А может …
Довести мысль до конца Дмитрий Иванович не смог по причине вмешательства в его думы стольника Ивана.
– Бояре к тебе князь, – низко склонив русую голову, доложил стольник о визите московской знати. – Совета хотят спросить. Пускать?
– Пускай! – махнул рукой Дмитрий Иванович, и тут же через порог важно перешагнули бородатые бояре.
– Доброго здоровья тебе князь, – громко поприветствовал московского властителя, шедший впереди всех Иван Родионович Квашня. – Тут дело такое обрешить бы. Никак вот сами не разберемся.
– Чего у вас?
– Да татарин этот, Карача в смущение нас ввел, – развел руками под радостные кивки свих сотоварищей Иван Родионович. – Мы выход в восемь тысяч рублей серебряных для Тохтамыша по твоему указу собрали и в восемь мешков зашили. Все, как положено сделали, как ты нас учил, и печатью твоей нитки скрепили. А Карача этот требует лично для себя полмешка. Говорит опять же, что тоже положено так. Вот мы и пришли узнать, как быть-то?
– А что, правда, так положено? – зачесал висок Дмитрий Иванович, выискивая глазами в боярской толпе кого-нибудь постарше.
– Был прежде такой обычай, – закивал морщинистым лицом старик Белеут. – Давали бывалыча десятую часть послу, чтобы он перед ханом про нас по хорошему говорил. Ведь как прежде бывало: дашь мало послу, он такого наговорит, что потом только держись. Послы-то сам знаешь князь, какой народ зловредный. С ними всегда ухо востро держать надо. Потому и отдавали всегда десятину им с большой охотой. Пусть жалко было, но охоту в себе всегда находили.
– Верно молвишь Михайло Данилович, – удовлетворенно кивнул князь, – если послу руку не позолотить, он перед ханом за нас втридорога отыграется. Дайте ему, сколько просит, а то мне на днях самому в Сарай ехать и потому сами понимаете, что дурной славы вперед себя пускать не хочется.
– Да мы бы и дали, – тяжело вздохнул Квашня, – только мешки-то те печатью твоей опечатаны. Вот всё дело-то в чем. Разреши печать с одного мешка снять. Пошли Симоновского, печатника своего, пусть печати снимет, а отсыпать послу мы уж сами отсыплем. Не сомневайся. Все, как положено сделаем.
– Это как это печать снять? – насторожился Дмитрий Иванович. – Это так не пойдет. Это я сейчас печать разрешу снять, а вы полмешка Караче отдадите, а половину другой половины по своим закромам растащите. Знаю я вас. Не пойдет так. Не дам печатей снимать.
– Да ты что князь?! – в один голос взвыли бояре. – Да когда же такое было-то? Да чтоб мы? Да из княжеского мешка? Никогда такого не было.
– А всегда чего-то никогда не было, а потом вдруг стало, – погрозил просителям пальцем властитель. – И с памятью у вас други мои тоже не очень вроде? Неужто запамятовали?
– Так сам же говорил: кто старое помянет, тому глаз вон.
– Ладно, – махнул рукой князь, – слушай мое слово. Печать снимать запрещаю, а полмешка серебра Караче обеспечьте. Где вы его возьмете, меня то не касается, но чтобы посланец был доволен, как девка после сговора. Понятно или еще повторить?
Бояре возмущенно замотали бородами, но сказать в ответ ничего дельного не смогли, а только мычали и хмыкали, топчась на месте у порога. Сколько бы они протоптались там, одному Богу ведомо, но расторопный стольник крикнул дружинников, и те вежливо, но упрямо выдавили знать из княжеской светлицы. Лишь с самого порога Квашня последнюю просьбу крикнул.
– Что же творится такое? Ты хотя бы нам князь дружинников десятка два на сегодня отдай!
С этой просьбой Дмитрий Иванович согласился и опять отошел к окну. За окном вечерело, и над разгулявшейся рекой сверкали желто-красные сполохи уходящего за дальний лес солнца. Ещё один беспокойный день уходил в небытие, а ему на смену уж где-то другой день готовился. Есть ночь, а значит и день скоро будет.
Глава 3
Иван прикрыл остывающему воину глаза, снял с пояса нож и стал на свободном от снега пригорке бить им подмороженную землю. Ванька встал рядом и старательно помогал острой палкой да красными от холода ладонями, вытаскивать землю из ямы. Трудились они до глубокой ночи и крест над могилой безвестного путника ставили уже под яркой луной. Поставив крест, Иван прошептал молитву и, подхватив за руку своего приемыша, пошагал дальше по дороге во тьму мрачного леса.
– Дядя Ваня, – прошептал Ванька, когда они вновь оказались на проторенной тропе, – гляди, чего мне этот витязь в руку сунул, когда я нашел его.
Иван остановился, взял у мальца блестящую пластинку и стал рассматривать её под холодным лунным светом. Форма пластины и надпись на ней были Ивану давно знакомы. Это был тайный знак посланца московского князя. Люди, имеющие такой знак, могли беспрепятственно проходить везде в московских пределах, да и за этими пределами к знаку почти всегда относились с большим почтением. По своей силе этот знак уступал разве что самому князю, а если князя рядом не было, то обладатель знака был на русской земле всемогущ, и подчинялись ему все беспрекословно.
– Видно важную птицу мы с тобой Ваня схоронили, – покачал головой Иван и спрятал знак за отворот своей лохматой шапки. – Пусть скорее его в царство небесное примут. Бог ему в помощь. А пластину эту давай-ка я от греха подальше в шапку уберу.
Путники прошагали еще немного меж плотных, но нестройных рядов разлапистых елок, и вдруг справа от тропы лес оборвался, а взору, будто ниоткуда явилась широкая поляна. Поляна та была не простой, была она, скорее всего рукотворной. Просто так, такие поляны в лесу не появляются. Много пота надо пролить, чтобы отвоевать у дремучего леса столько места. Бывали, конечно, поляны от пожаров да от вихрей свирепых, но те поляны были другими. Их сразу, с первого взгляда от рукотворной отличишь. Дикие те поляны были, не чета этой.
– Смотри Ваня, – радостно сжал руку своего маленького спутника Иван, – деревня где-то рядом. Сейчас мы с тобой на ночлег обустроимся. Сейчас отдохнем, а уж завтра оглядимся, что да как. Там видно будет. Утро всегда вечера мудренее было.
Иван поднес руку к шапке и стал из-под ладони осматривать поляну, желая поскорее отыскать избу или на худой конец землянку какую-нибудь. Однако вместо жилья увидел он ряд покосившихся крестов да с десяток вросших в землю огромных валунов.
– Так это кладбище, – разочарованно прошептал путник и старательно перекрестился. – Надо было воина того погибшего сюда поднести. Вот ему бы тут повеселее было. А нам уходить надо. Дальше пойдем Ванюшка, нам с тобой в таком месте еще рано останавливаться. Не пришло еще наше с тобой время для таких мест. Здесь где-то рядышком всё равно деревня должна быть, а может даже и городок какой имеется. Кладбище-то не маленькое. Пошли.
Однако Ванька даже и не пошевелился, будто к месту прирос.
– Дядя Ваня, а вон избушка-то, в лесу стоит, – прошептал он Ивану, указывая пальцем в дальний угол поляны. – Пойдем туда, а то устал я очень. У меня ноги болят. Пойдем.
– Ты потерпи Ваня, потерпи милый, – также шепотом стал уговаривать приемыша Иван. – Рядом здесь деревня где-то. Пойдем лучше по дороге. Не по душе мне здесь. Ой, не по душе. Уж больно сумрачно на поляне этой. Пойдем милый.
Только мальчишка не послушался, резко вздернул плечами и быстро пошагал по поляне между бледных крестов к темному силуэту избушки. Иван хотел его догнать, но малец пошагал еще быстрее и к строению с черными от времени стенами он подошел первым. Однако на крыльцо подниматься не стал, а, встав у угла, дождался своего старшего спутника, который молча погрозил беглецу пальцем и только потом забрался на завалинку.
– Эй, хозяева! – застучал по ставне Иван. – Пустите людей добрых переночевать. С дороги мы.
Сначала в избушке и около нее всё было тихо, даже ветер ветками перестал шелестеть. Странная тишина опустилась на поляну. Неприятная тишина.
– В такую тишину всегда жди беды, – подумал Иван и еще раз постучал по ставне. – И чего Ванька меня сюда приволок? Надо было по дороге дальше идти. Сейчас бы уже к деревне подошли. Неслух ты у меня.
В избушке опять было тихо. И только на третий стук жалобно заскрипела открывающаяся дверь. На ступенях покосившегося на бок крыльца стоял кто-то весь в черном.
– Переночевать бы нам, – вежливо поклонился хозяину Иван. – На сеновал бы какой-нибудь определиться. Пустите. Заплатить-то у нас сейчас за ночлег, правда, нечем, но я утром отработаю всё. Ты хозяин не сомневайся, я к работе привычный, что хочешь, для тебя сделаю.
Черный человек кивнул, приоткрыл ещё шире дверь и жестом пригласил путников в избушку. Первым побежал Ванька. Когда Иван, пропустив хозяина, оказался в тесной комнате, мальчишка уже сидел за столом и что-то шумно хлебал из высокой плошки. Молчаливый хозяин указал рукой на лавку и Иван не заметил, как в руках его тоже оказалась большая деревянная ложка, а на столе перед ним задымилась плошка наваристой каши, но стоило только в плошку опустить ложку, сверху на кашу упал комок грязной паутины, захлопали чьи-то крылья, и протяжно заголосил петух. И так он страшно заголосил, что всю кожу у гостей морозом передернуло.
Рука окаменела от этого крика, пальцы закрутила судорога, а сердце застучало так часто и громко, что заломило от этого стука в ушах. Иван тряхнул головой и вдруг понял, что это не сердце его так громко стучит, а дятел, который уселся в правом углу избы и старательно долбит носом по черному дереву.
– Пойдем Ванька, скорее отсюда пойдем! – заорал Иван, швырнув ложкой в дятла. – Не чисто здесь!
Птица удивленно посмотрела на крикуна и улетела сквозь стену. Иван заметался взглядом по избе, ему хотелось схватить Ванюшку в охапку и бежать прочь из этого проклятого места. Конечно из проклятого, разве в не проклятом месте дятлы сквозь стены летают? Бежать надо отсюда, бежать. Да только вот приемыша за столом не было. Иван пометался немного по пыльным углам и с удивлением обнаружил спящего Ванюшку на том же самом столе, где только что стояла каша. Руки мальчишки были скрещены на груди, и в них дымилась только что потухшая свеча. Иван хотел подбежать к мальчонке, но теперь уже ноги его не слушались. Да и не только ноги, вообще все его тело самым странным образом окаменело.
– Что это со мною? – хотел спросить неведомо кого Иван, но не смог даже разжать губы.
– Вот так попал в гости. Не иначе как к самому сатане угодил, – подумал он и услышал, как затрещал под его ногами пол. – Спаси и помилуй меня Господи!
Летел Иван долго, но никуда не упал, а каким-то неведомым образом оказался опять за столом и сидела перед ним такая красавица, что будь он помоложе, да в другом месте, то наверняка бы про всё позабыл ради такой дивной красоты.
– паси меня, – прошептала красавица, и, протянув вперед белые руки, рассыпалась на мелкие блестящие кусочки молочного цвета.
Иван метнулся под стол сбирать их и тут же почуял, как на плечо его опустилось холодное копыто. То, что это было копыто он понял сразу, даже и оборачиваться не стал, чтобы подтвердить эту догадку. Здесь кроме копыта и опуститься так нечему больше.
– Я давно тебя ждал монах, – просипел сверху нечистый обладатель копыта. – Давно предвидел твой приход. Велено мне тебя ждать. Именно тебя, именно грешника великого.
– Да что же вы пристали все ко мне, и чего вам всем от меня надо? – как-то очень спокойно подумал монах и, внезапно обернувшись, вскинул глаза к потолку.
Вскинул он взор свой и затрепетал как осиновый листок. Над ним, поставив на плечо голую ногу, стояла всё та же красавица, но только взгляд у неё на этот раз был не просящий, а горящий каким-то ярко синим огнем. Иван видел уже однажды такой блеск, когда его ночью в лесу застала гроза. Вот точно таким же светом разверзлось черное небо над его головой, и молния с леденящим душу шелестом врезалась в самую высокую ель, обратив её в мгновение ока в яркий факел. В руках девица держала что-то большое. Монах пригляделся и пуще задрожал от ужаса: девка, сжав до посинения свои холеные ладони на шее Ванюшки, радостно улыбаясь, душила мальчишку. Иван сразу же попытался вскочить с грязного земляного пола, но не смог.
– Запомни, – вновь засипела девица, – если ты не спасешь меня, то Ваньке твоему не жить. Полгода тебе сроку. Не спасешь через срок этот – умрет он жуткой смертью. Из-за тебя подлеца умрет. Ты понял меня монах?
– Да как же я спасу тебя? Да как же? Кто ты?
– Узнаешь, – нечеловеческим голосом завыла колдунья и с необычайной силой толкнула дрожащего монаха ногой в плечо. – Тебе про это птица серая скажет, только смотри, подсказку не прозевай, а то плохо приемышу твоему будет. Ой, плохо!
От этого толчка Ивана понесло куда-то, закружило в густом мареве темно-синего дыма и выбросило в жуткую тьму. Такую черную тьму, чернее которой на всем белом свете не бывает. Сперва Иван просто летел в черноте, потом в руках у него неведомо как Ванька оказался и шагал с ним монах: то, проваливаясь с головой в вязкую черную грязь, то, выныривая из слякотной темноты в алое сияние.
Глава 4
Как весело звонили сегодня московские колокола. Ну, малиновый звон, не иначе. От всего сердца радовался этому звону народ. Дождались все-таки светлого дня. Радостно было на душе у москвичей. Одев лучшие праздничные одежды, шли они после заутреней службы к праздничным столам и по-доброму поздравляли встречных знакомых со светлым праздником воскресения Иисуса Христа. Знакомых было на улице великое множество, все друг друга в городе знали, потому и шли люди к накрытым столам медленно да с распухшими от добрых поцелуев губами. Всю зиму ждали они этого праздника и вот дождались. Зазвенели колокола, засияла на лицах людских радость.
Дмитрий Иванович душевно облобызал свой ближний боярский круг, добродушно позволили поцеловать руку самым важным представителям торгового люда, и любезно пригласив к себе на обеденную трапезу митрополита Пимена, важно отправился восвояси.
Простить-то митрополита за самовольство, князь ещё не простил, а обязанности исполнять дозволил, только в отместку Киприану за то, что тот смуту прошлогоднюю в Москве допустил. Не должен он был этого допускать. Что же это за митрополит такой, у которого народ бунтует. Не надежный это митрополит. Митрополит должен душу народную на много дней вперед знать. Только такой сана этого важного достоин. Только такому почет и уважение будет. А такому, какой смуту и бунт допускает, у князя веры нет и не место ему во главе митрополии русской.
– Пусть пока Пимен приходом русским поправит, – решил Дмитрий Иванович сразу по приезду к сожженной Москве. – Пусть Киприан локоток покусать попробует за недогляд свой. Пусть побесится.
Киприану за недогляд его теперь веры уж вовсе не было, крепко опростоволосился он перед князем, вот и помчали гонцы в Чухлому к опальному Пимену. Привезли того в Москву, всё как надо обустроили, да только вот все равно душа княжеская к нему не лежала. А душе-то ведь никак не прикажешь, тем более княжеской. Противен был Пимен Дмитрию Ивановичу, но раз он митрополит, то и обычаи все около него исполняться должны. Вот в угоду этим обычаям и оказался Пимен за праздничным княжеским столом.
А гульба за столом разошлась не шуточная, разудалая гульба. Терем от этой гульбы дрожал так, что тараканы, испугавшись за свои неправедные жизни, бросились из пыльных углов наутек и со страху в Москву – реку свалились.
